Анастасия Володина,
Пушкино
Открывает глаза. Темные волосы, запорошенные ранним снегом, кажутся совсем седыми. Кажутся ли? Кто знает, что еще произошло за эту ночь?
Правый кулак сжимается и разжимается, а губы шевелятся, повторяя одно и то же:
Это все я.
Потряхивает: нельзя так долго сидеть на холодном! Упрямые инстинкты продираются даже под наушники, в которых оглушительно ревет музыка, перекрывая отчаянный треск и долетающую издалека истерику сирен.
Непослушно-озябшими руками вытаскивает из кармана пальто телефон и судорожно ищет так нужный сейчас номер. Слишком распространенное имя не упрощает задачу. Все же она справляется и набирает.
Кулак сжимается и разжимается: только держись!
— Вы сказали, можно позвонить вам, если случится что-то… что угодно. Вы не могли бы приехать за мной? Я кое-что натворила.
Спустя полтора часа она сидит в уже хорошо знакомом кабинете. Дешевые чиновничьи обои под покраску, старая мебель, запах пыли и человеческого пота. Все это успокаивает, напоминая о долгих годах в общежитии, когда дом, пусть даже временный, начинался с этого же антуража.
Ежится. Окна наглухо забиты, но из них дует, а одежда так и не высохла. До одури хочется выпить горячего чаю, но ее провожатый молча вышел минут сорок назад и до сих пор не вернулся. Может, на самом деле прошло только пять минут. Может, и несколько часов. Ее внутренний таймер, из года в год отмеряющий урок, вполне мог дать сбой. На улице всегда темень, кто поймет, который час. Телефон он забрал сразу. Выглядел взволнованным и, очевидно, понятия не имел, что с ней делать. Просто решил закрыть ее в этом кабинете от греха подальше. Запереть проблему. А может, заодно проверить ее на прочность. Где-то же она читала, что это их излюбленный метод: оставлять человека наедине с его мыслями, пока эти самые мысли не обретут четкий ореол покаяния. Каждый способен дожать себя самостоятельно до чего угодно, ведь спусковой крючок всегда внутри, а не снаружи. Кому, как не ей, это знать.
Меня посадят
Тебя посадят
Щелкает замок, неуклюжая тень протискивается за стол. Вот они оба здесь. Снова.
Мужчина, которому могло быть как двадцать пять, так и сорок. Она видела его несколько раз и все же едва ли смогла бы опознать за пределами этого кабинета. Как будто так и задумано, как будто люди его профессии хамелеонами сливаются с обоями своих кабинетов, перенимая нужный окрас не только внешне, но и внутренне: белея, краснея, зеленея от случая к случаю, они угодливо меняют не только облик, но и образ — мыслей и чувствований. Она так и видит объявление: «Обои и люди под покраску. Недорого».
Вырывается смешок.
Он смотрит на нее с опасливой жалостью.
— Может, водички? Как вы себя чувствуете?
— Холодно.
— В смысле…
— На мне мокрая одежда. Мне холодно. Если у вас есть обогреватель и чай, мне стало бы гораздо лучше. Я ведь надолго здесь?
Она говорит своим обычным авторитетно-приветливым тоном, в котором прячется «да, ребята?». Для нее способ самоуспокоения, для него раздражающая привычка. Он обещает организовать обогрев и исчезает, не ответив на вопрос. Хотя ответ она уже знает.
В первый раз она провела здесь не меньше суток — без еды, воды, сна и малейших поблажек, которых тогда уж она точно заслуживала. Забавно, что сейчас все наоборот. Может быть, на этот раз и вовсе ее с помпой доставят домой и принесут извинения за беспокойство. Кто же знает, как работает эта странная система правосудия.
В тот раз ее привезли сюда и бросили. Не подпустили врача. Не позволили умыться.
Ее трясло и тошнило. Кровь отвратительно-приторно пахла, руки слипались, в горле копошился ком. Она боялась, что ее вырвет, но в то же время хотела этого — ведь это значило бы хоть на минуту покинуть враждебный кабинет, вдохнуть другой, чуть менее спертый воздух, избавиться от повторяющихся по кругу вопросов, на которые она только и могла отвечать «не знаю» и «нет». Когда поначалу вопросы пыталась задавать она, раздавалось неизменное: «Не усугубляйте свое положение». Сначала их вопросы казались простыми, но с каждой ответной репликой лица серых теней затвердевали, теряя всякое жизнеподобие.
ФИО, место рождения, ах вот как, а давно уехали, а где учились, а по национальности-то вы все-таки кто, а вы верующая, а чего молчите?
Только тогда она догадалась, к чему это все.