Он сделал сотни репортажей из доброй половины стран планеты, стоял у истоков радиостанции «Маяк», программы «Время», составил актуальное до сих пор пособие по технике речи для дикторов, стал лауреатом государственных и престижнейших профессиональных премий, а ещё – работал с Хрущёвым, дружил с Лилей Брик, Константином Симоновым, Марселем Марсо, брал интервью у Фиделя Кастро, Франсуа Миттерана, а однажды папа римский вопреки правилам дал ему автограф. И в девяносто пять ему всё так же интересно происходящее в стране и в мире. Наш собеседник – мэтр советской и российской международной журналистики, писатель и драматург Георгий Зубков.
– Что привело вас в международную журналистику?
– Одной фразой – например, «в 1949 году я окончил МГИМО» – ответить невозможно, это цепь случайных, казалось бы, событий, хотя сегодня я понимаю, что ничего случайного в этой жизни не бывает. Думаю, решающее значение имела командировка в Париж, где я с 1972 по 1981 год возглавлял корреспондентское отделение телевидения и радио по странам Западной Европы. Именно там я сформировался как журналист-международник. А первая журналистская командировка случилась вскоре после окончания МГИМО, в начале пятидесятых, меня направили в Венгрию освещать международные студенческие игры.
– А сами спортом занимались?
– Если считать спортом преферанс – занимался, даже входил в сборную Гостелерадио по преферансу. Этим мы ещё и зарабатывали на жизнь, тогда зарплаты у телевизионщиков были не такие большие, как сейчас.
– Вы работали во Франции в разгар холодной войны и видели, что реальность в Европе далека от того, что вы должны были показывать в своих репортажах. Не трудно было работать в такой «ситуации двойственности»?
– Не скажу, что это требовало каких-то невероятных усилий и подвигов.
– А были случаи, когда цензура всё же не пропускала в эфир ваши материалы?
– Нет, не припомню такого. Как-то один работник международного отдела ЦК признался: «Ты, Георгий, так подаёшь материал, что тебя даже трудно зацепить!» Так работали все наши журналисты-международники, многие из них упомянуты в моих книгах «Журналистика ХХ века. Люди и судьбы» и «Моя журналистика: факт, обращённый в образ».
– Как-то вы сказали, что вошедшие в название книги слова «факт, обращённый в образ» – ваше журналистское кредо…
– Всю жизнь я стремился к тому, чтобы довести «до накала» каждый репортаж, чтобы у каждого материала была своя драматургия, способная увлечь зрителя. Вот так слова, обращённые в образ, и стали моей творческой философией, если хотите. Да, факт – основа основ журналистики. Но простое изложение факта остаётся только информацией. А осмысление факта – это уже не репортёрская, а публицистическая журналистика, или, если хотите, художественная публицистика, и мне всегда был важен сюжетный поворот темы, драматургическое построение репортажа.
– Сегодня, когда в медиапространстве резвятся блогеры, а в политике – менеджеры, это неизбежно сказывается и на состоянии журналистики?
– Думаю, «творчество» блогеров не имеет к журналистике никакого отношения. Что касается политики, то измельчала человеческая сущность как таковая, измельчали отношения между людьми, измельчало само человечество. Когда запрещают даже слова «мужчина» и «женщина», «отец» и «мать» – о чём вообще можно говорить? Мракобесие, высосанные из пальца «сенсации», апеллирование к самым низменным человеческим чувствам, «диктатура либерализма» – всё это сказывается и на качестве политиков, и на качестве политики. Прежние лидеры были куда интереснее – личности, а не плоско-серые фигуры-функции, которых и лидерами-то не назовёшь. Это уже действительно менеджеры, обслуживающие корпорации или какие-то группы элит. А вот к заявлениям и выступлениям российского президента стоит прислушиваться.
– Вас можно считать одним из отцов-основателей радиостанции «Маяк»?
– В 1964 году нас, нескольких журналистов, пригласили на Старую площадь, в отдел пропаганды ЦК КПСС, и поручили создать на технической базе Второй программы Всесоюзного радио информационно-музыкальную программу. Речь шла о новой по форме и по манере подачи материала радиостанции. Мы сразу предложили: каждые полчаса даём на «Маяке» новостные выпуски, перемежаемые музыкальными вставками. Музыка на новой радиостанции тоже была необычная для того времени, мы выдавали самые свежие эстрадные новинки – их наши журналисты привозили из зарубежных командировок и ставили эту музыку на «Маяке».
– В ЦК не противились вашим предложениям по формату радиостанции?
– Нет, мы сразу начали работать, как задумали, в формате «5/25», 5-минутный выпуск новостей, и 25 минут – музыкальная программа. И новостные выпуски делали не так, как это сейчас, когда одну и ту же новость слово в слово бубнят целый день. А мы запретили себе повторяться, и наши редакторы-новостники в отведённые им до следующего эфира двадцать минут умудрялись так перелопачивать новость, что получался совершенно не похожий текст, и каждый новостной выпуск отличался от предыдущего. Это был наш стиль. На «Маяке» начальники не стояли над душой журналистов, не придирались по мелочам.
– В начале 60-х годов вы входили в пресс-группу Хрущёва, сопровождали его в зарубежных поездках. Доводилось общаться с Никитой Сергеевичем?
– Постоянно. Он требовал от журналистов достоверной и оперативной информации. Как-то наша делегация во главе с Хрущёвым прибыла в Болгарию, и на центральной площади в Софии, перед мавзолеем Георгия Димитрова, должен был состояться митинг болгаро-советской дружбы. А перед этим Хрущёв сказал мне: «Смотри, Георгий, какие американцы шустрые – не успел я что-то сказать, а они уже об этом сообщают. Молодцы!» Я говорю: «И мы так можем, Никита Сергеевич». Он отмахнулся: «Да ладно, что мы там можем?!» А потом хитро усмехнулся и предложил: «А давай на тебе проверим. Сейчас в Софии начнётся митинг, в 18 часов он закончится, и посмотрим, успеет об этом сообщить наше радио или нет». Ну, идёт митинг, до конца остаётся минут пятнадцать. Что делать? Конечно, у меня в гостинице был телефон, по которому я мог надиктовать информацию в Москву. Но до гостиницы ещё надо добежать, не успею. В общем, набрался я наглости и буквально рядом с гробом Димитрова поинтересовался у болгарских товарищей: а как бы мне, мол, позвонить по телефону? Они на меня зашикали: «Да вы что, какой телефон?! Это же святое место! Вон отсюда!» Я им ответил: «Что же, придётся сообщить куда следует, как вы тут работаете». Болгары смутились: «Подождите, дорогой товарищ русский братушка, найдётся телефон!» У нас в Иновещании на Пятницкой был огромный зал, в котором сидели стенографистки, человек двести, они принимали сообщения корреспондентов. Я им продиктовал текст и потребовал: «Пусть сразу дадут в эфир!» Они оторопели: «Как это – сразу в эфир?! А редактура, а корректура?!» Ну, мне-то терять уже нечего, и я ору: «К чёрту вашу редактуру-корректуру, скажите – это от Зубкова из Софии, срочно!» Вот так текст и прошёл, его читал, по-моему, Игорь Кириллов. Хрущёв остался доволен…
– Что вам подсказывает опыт, России суждено оставаться «осаждённой крепостью»? Мы всегда будем вынуждены находиться в полной боеготовности?
– Думаю, так было всегда и так будет всегда. Потому что мы слишком хороши, у нас слишком богатая всеми ресурсами земля – и этого нам никогда не простят. Россия становится островом стабильности в этом шатком и сходящем с ума мире, мы консервативны в хорошем смысле слова, мы не принимаем и, надеюсь, никогда не примем все эти гендерные и политкорректные «примочки» – и этого нам тоже не простят.
– За годы журналистской жизни вам довелось встречаться со многими знаменитостями. Какие встречи запомнились больше всего?
– Действительно, встреч было много, например с Фиделем Кастро во время его первого визита в СССР в 1963 году, когда он в обстановке полной секретности прилетел из Гаваны не в Москву, а в Мурманск и потом 38 дней ездил по Союзу. Конечно, это был настоящий герой. Не забудется и встреча с Иоанном Павлом Вторым в 1986 году, это были времена, когда папа хотел завязать отношения с РПЦ и делегацию советских журналистов направили в Ватикан «для налаживания контактов». В протокольной службе Ватикана сразу предупредили – категорически запрещено лично общаться с папой. «Вошли, поздоровались, попрощались – и ушли», – сказали нам. Во время встречи каждому из нас подарили книгу о Ватикане. Тут я и нарушил протокол, поблагодарив папу за книгу и попросив поставить на ней автограф. Охранники, папский пресс-секретарь да и наши журналисты напряглись, но папа улыбнулся и с большим удовольствием подписал эту книгу. Тут уже вся наша делегация выстроилась в очередь за автографом. Со многими интересными людьми меня свела моя вторая жена – Раиса Дмитриевна Кирсанова. Мы познакомились с ней уже после её развода в 1958 году со знаменитым поэтом, учеником Маяковского, автором знаменитой песни «У Чёрного моря» Семёном Кирсановым. Раиса была настоящей красавицей, замечательной теннисисткой и очень волевым человеком. У неё обнаружили порок
сердца, и она не могла заниматься своей любимой лёгкой атлетикой, но в 26 лет пришла в теннис и быстро стала одной из ведущих теннисисток страны. Она дружила со многими известными людьми. Так, благодаря ей я познакомился с Лилей Брик, она называла меня Егорушкой. «Я должна вам подарить что-то, связанное с Маяковским, – сказала однажды Лиля Юрьевна. – Но у меня почти ничего не осталось. А давайте я подарю вам вот эту коробочку, в ней Владимир Владимирович хранил мыло, более дорогого подарка у меня нет». Познакомился и с Майей Плисецкой, правда, близкими друзьями мы не стали. Зато сдружились с замечательным Николаем Озеровым.
– Вы ведь были дружны и с Константином Симоновым?
– Да, мы по-настоящему дружили, часто встречались в Москве, а когда я работал во Франции, он не раз гостил у меня в парижской квартире. Константин Михайлович, можно сказать, опекал меня, написал замечательное предисловие к моей книге о Франции и дал рекомендацию в Союз писателей. Правда, в те времена журналистов в Союз брали неохотно. Помню, на заседании один известный писатель сказал: «Думаю, мы будем голосовать против, хватит с Зубкова и Парижа, а нам пора обедать». Тогда Константин Михайлович предложил: «А давайте сейчас не будем принимать никакого решения, подождём его следующей книги – тогда окончательно и решим вопрос о приёме в Союз писателей». И через некоторое время, после выхода следующей книги, меня приняли в Союз…
– Вам доводилось комментировать и военные парады, и демонстрации на Красной площади. Тогда были возможны какие-то импровизации?
– В те времена всё было «строго по тексту», редакторы подмечали каждую неточность, и, например, в программе «Время» допустившего вольность диктора могли и премии лишить, и выговор объявить, а то и уволить. К словам и к дикции было и вовсе суровое отношение. Я, например, поначалу говорил так стремительно, что меня было трудно понять. Пошёл заниматься к Зинаиде Герасимовне Груздевой, ученице знаменитой Юзвицкой, которую называли «мамой» всех наших дикторов. Зинаида Герасимовна терпеливо натаскивала меня три года. А незадолго до своей смерти пригласила к себе домой и указала на рояль, крышка которого была буквально усеяна листочками с её заметками: «Вот, Георгий, собери эти листочки и напиши книгу о технике речи!» Я оторопел: как же я напишу, если у самого проблемы?! Она говорит: «Ничего не знаю, пиши!» И я целый год писал пособие по технике речи для дикторов телевидения и радио. За тот год не выпил ни одной рюмки водки, не сыграл ни одной партии в преферанс, даже с девушками не знакомился! Но это пособие и сегодня используют дикторы и ведущие. Моя учительница застала эту книгу и похвалила меня за работу, чем я очень горжусь. Мне же тогда и тридцати не было.
– И всё-таки даже на том, советском телевидении оставалось место импровизациям?
– Вот вам история. Перед каждым парадом мы должны были согласовывать сценарий с председателем Гостелерадио Лапиным. Как-то я принёс ему на визирование сценарий военного парада и демонстрации 7 ноября на Красной площади. Ну, читает он, потом видит – белая страница. «А это что такое?» – спрашивает. «А это, Сергей Георгиевич, импровизация». Он не понял: «Какая такая импровизация?» Говорю: «Мы же не можем заранее предугадать, что да как там пойдёт, поэтому место для импровизации оставили». Он хмыкнул. Дальше читает. Опять белая страница. «А это что?» – «А это тоже импровизация». – «Ясно, – говорит Лапин. Закрывает папку и выдаёт: – Сначала завизируй, а потом – импровизируй!» Это сразу вошло в наш журналистский фольклор.
– Сейчас Лапина изображают этаким монстром...
– Да не был он никаким монстром! Человек был, конечно, крутого нрава, его побаивались. Сергей Георгиевич происходил из простой семьи, он был, по-моему, двенадцатым ребёнком. Пьяниц и глупцов не выносил. Если в Радиокомитете встречал человека «с запахом», вызывал начальника отдела кадров и приказывал немедленно уволить этого сотрудника. Разговаривать на равных с Лапиным было невозможно, ведь твоим собеседником был человек, занимавший посты министра иностранных дел РСФСР, руководителя ТАСС, посла во многих странах. У него было очень своеобразное чувство юмора. Как-то я оказался в приёмной Лапина вместе с одним из главредов, тот принёс приз за лучший фильм, полученный на каком-то зарубежном кинофестивале. «Беда», – сказал Лапин, увидев приз. Этот главред обмер. «Он не понимает, – вовлёк меня в беседу Лапин. – Если его фильм получил на буржуазном фестивале главную премию, значит, в нём сплошные идеологические ошибки. Беда, да и только! Меня же теперь в ЦК затаскают!..»
– А как вам современное телевидение?
– Раньше такое ТВ представить было невозможно, тогда главным было творчество, а сегодня во главе угла – деньги. Мне это особенно обидно наблюдать, ведь вся моя жизнь прошла под девизом «Телевидение – это искусство».
– Как вы выбирали темы для репортажей из Парижа?
– Репортажи наших зарубежных корреспондентов становились для «невыездных» советских людей чем-то вроде «Клуба телепутешественников». Конечно, были обязательные материалы, например о забастовках или о выборах, но примерно половину репортажей я делал по «безтемью» – так телевизионщики называют материалы, выходящие за рамки обязательных тем. За такое «вольнодумство» могли и выговор влепить, но зато потом телезрители благодарили за то, что я открыл им Францию и французов. А рассказывал я о том, что было интересно мне. Например, об истории появления джинсов. Есть на юге Франции, в Лангедоке, на границе с Провансом, городок Ним. На местной фабрике шёлковых тканей в первой половине ХIX века начали производить то, что мы сейчас называем джинсовой тканью. Кстати, хозяином фабрики был Винсен Доде, отец писателя Альфонса Доде. Испанцы, скупавшие эту ткань для парусов, завезли её в Америку. Когда выяснилось, что под воздействием воды и ветра синяя ткань не только не выцветает, но даже становится ярче, додумались шить из неё прочные рабочие штаны. Так и появились всем известные джинсы.
– О французских винах писали многие наши журналисты, и вас тоже не миновала чаша сия?
– Конечно, я же десять лет прожил в стране с самой изысканной кухней и винами и даже стал обладателем почётных титулов «Рыцарь французской гастрономии» и «Кавалер галантного бокала».
– А какое французское вино для вас самое-самое?
– Прежде всего бордо. Французы трепетно относятся к качеству своих вин, стандарты у них высочайшие, там соблюдают золотое правило: вино должно иметь географическую «привязку». Если это бордо, оно должно быть произведено только на виноградниках в Бордо. Всё остальное – уксус. Но, разумеется, самое интересное во Франции – это люди. Мне повезло на интересные встречи с политиками, писателями, журналистами, актёрами. Я был хорошо знаком с одним из самых известных французских актёров и режиссёров Робером Оссейном, дружил с Марселем Марсо, с которым мы познакомились в Москве, во время гастролей великого мима. Тогда я приехал к нему в гостиницу, чтобы взять интервью, и обнаружил растерянного и… голодного артиста. Его ритм жизни просто не совпадал со временем обеда и ужина в отеле. Я попросил поваров гостиничного ресторана организовать обед для Марселя, и вскоре в его номер вкатили столик, полный еды. Мне приходилось бывать в его доме в ста километрах от Парижа, он переделал этот дом из сельской фермы, и везде были его картины, написанные в весьма оригинальной манере. Он и мне подарил несколько своих картин. Марсель до конца жизни был искренне благодарен советскому народу, освободившему мир от фашизма, в его имении были аллеи, названные именами русских писателей.
– Говорят, в каждом журналисте умер писатель. В вас не умерли ни писатель, ни драматург, вы даже стали основоположником жанра вербатим в советской драматургии.
– Драматургией я занялся уже после возвращения из Франции, в начале восьмидесятых годов, вместе с Андреем Красильниковым. Наш телеспектакль «Почему убили Улофа Пальме?» шёл на ЦТ в 1987 году. Но ещё в 1983-м мы написали «Монолог на городской площади», это был уже настоящий театральный спектакль, поставленный Светланой Враговой в Новом драматическом театре. А музыку к спектаклю написал Михаил Муромов. У меня и сегодня хранится гитара, которую он подарил мне на память.
– Что бы вы посоветовали молодым журналистам?
– Не врать.
– У кого из ушедших или ныне живущих людей вы бы хотели взять интервью?
– Ни у кого. Я уже встретился со всеми, с кем мне было интересно.
– Какой главный вопрос вы задали бы сами себе и как бы на него ответили?
– Я бы спросил, считаю ли я напрасной свою жизнь в журналистике? И ответил бы: нет, не считаю. Наверное, я правильно прожил и у меня был мой Момент Истины – работа во Франции. Я открыл советским людям эту страну, познакомил наших людей с жизнью французов и получил тысячи писем от благодарных зрителей и читателей. Вот это и есть главный ответ на главный вопрос.
С папой римским
С Марселем Марсо
Во время съёмок телеспектакля
Фото: РИАНновости