Олег Дмитриев жил на Большой Грузинской, окна его квартиры выходили на всемирно известный Московский зоопарк. Не то в шутку, не то всерьёз он рассказывал, что летними ночами
бывает трудно заснуть: прямо под окнами ревут слоны, хрюкают бегемоты, рычат львы и тигры.
Забавно, что все эти звуки и само присутствие диких животных, скорее, наводили на мысль о Пёстром зале – том цэдээльском кафе, в котором на протяжении нескольких десятилетий била ключом бурная богемная литературная жизнь СССР. Я иногда думаю, что это было неспроста. Не зря в 90-е годы ХХ века стены и кафе, и так называемой веранды, и холла ресторана покрылись шкурами зебр и головами африканских быков и бегемотов...
Я хорошо помню Олега. Он был человеком добрым (не для всех) и здоровенным (внешне). Когда он и два его друга – прозаик Валерий Осипов и поэт Евгений Храмов – вместе собирались в ЦДЛ, общие приятели шутили: «Самые крупные писатели советской литературы». Все трое отличались гренадерским ростом и мощными габаритами. Эту троицу объединяла любовь к литературе, к шахматам и горячительным напиткам. Самый крупный – Осипов – весил больше полутора центнеров. Олег и Женя были собраннее, но тоже здоровяки. Если отвлечься от внешних примет, люди они были не только значительные, но и замечательные.
Когда-то Владимир Костров и Олег Дмитриев вместе с Дмитрием Сухаревым и Володей Павлиновым стали в одночасье известными поэтами. Это произошло, когда из печати конца пятидесятых годов прошлого века вышел первый «коллективный» сборник четырёх молодых поэтов «Общежитие». Советская власть любила общежития, иными словами – общинность. Предисловие к книге написал Николай Старшинов, из литобъединения которого и вышла вся четвёрка поэтов. К слову, вскоре такие сборники цэдээльская общественность назвала «братскими могилами». Точно так же, как Комиссию по работе с молодыми писателями недвусмысленно переименовали в «комиссию по борьбе с молодыми». Это был типичный взгляд советской интеллигенции: немного фронды и иронии.
Сам Олег активно участвовал в акциях Комиссии по работе с молодыми. Эта комиссия была как бы ступенькой перед Союзом писателей. Время от времени в Союз вступить удавалось. В поэзию войти было куда труднее! Олег Дмитриев это очень хорошо понимал. Добродушный и отзывчивый, когда это касалось дружеских отношений, он становился жёсток и даже непримирим в отношении к творческой посредственности.
Правда, многие и его считали не лучшим поэтом, но мне думается, что поэтом он был несомненно талантливым, просто по гамбургскому счёту не расписался, не создал собственного стиля. Может быть, потому, что много переводил. А переводческое дело унифицирует речь поэта. Вспомним признание Арсения Тарковского: «Ах, восточные переводы! Так болит от вас голова...»
Время от времени Олег дарил мне свои новые книги. Я вспоминаю их названия – «Белый час рассвета», «Птицы над городом», помню «рисунок» некоторых удачных стихотворений... В 1987-м – к пятидесятилетию – у него вышло «Избранное». Но в эти годы интерес к поэзии катастрофически падал...
Может быть, и не желая того, Олег вошёл в легенды ЦДЛ. Например, был участником скандальной драки – самой скандальной из тех, что проистекали на территории писательского Дома. Зачинщиком её был неукротимый во хмелю драчун Анатолий Передреев. Когда некий неизвестный ему джентльмен в поисках места у стойки, очевидно, желая привлечь к себе внимание, представился как фокусник Кио, Толя с львиным рёвом: «Я не люблю иллюзий!..» – нанёс ему удар в челюсть. Поверженный иллюзионист опрокинулся на стол, за которым как раз сидел Олег Дмитриев. Тот не выдержал подобной наглости и отбросил гостя обратно... Передреева и Дмитриева на полгода отлучили от Дома. Можно было бы вспомнить немало подобных весёлых и печальных историй. Сегодня эти случайные хмельные эпизоды вспоминаются как что-то ностальгически прекрасное.
Олег Дмитриев отличался тонким чувством юмора. Такое чувство трудно, казалось, даже заподозрить в таком здоровенном мужчине, каким был Олег, однако он любил пошутить, написать экспромт или эпиграмму... Гостеприимному писательскому Дому Олег тоже посвятил несколько строк:
Поскорей в гардеробе оставьте пальто
И танцуйте в бессмертие прямо от печки –
Не бледнеть! Не краснеть! Не бояться осечки!
Никого никогда не читал здесь никто!
Ни на грош не убавится ваш капитал,
Вы не станете критика лёгкой добычей –
Это бы означало: нарушить обычай...
Здесь никто никогда никого не читал!
К сожалению, Олег пил не только портвейн с молодыми поэтами, о чём я тоже мог бы вспомнить, но и более серьёзные напитки в нашем писательском Доме. Причём практически ежедневно. Особенно налёг он на спиртное в конце восьмидесятых – начале девяностых годов, когда страна начала рушиться, а вместе с нею и литературная иерархия. Деньги стали дешевле, гонорары уменьшились, а заработок от переводных книг вскоре свёлся к полному нулю. Новые времена задели всех, кто не вписывался в новые экономические отношения.
Олег не вписывался. Он ещё гулял по своему тайному кольцу – от Пресни до Арбата и обратно, безнадёжно сбрасывая лишние килограммы. Сброшенное он вечером навёрстывал и дополнял водочными калориями... Начать новую жизнь было невозможно. Что-то предпринимала жена Наташа: затеяла газету «Кот и пёс». Но мир самого Олега Дмитриева беспощадно рухнул. Он был искренне советским человеком. Когда в декабре 1993 года Наташа вернулась домой, она нашла Олега лежащим на полу. Он был мёртв. Один из первых советских писателей, кто ушёл из жизни в постсоветские времена. Он никогда не «тянул» на свой возраст, выглядел молодым, был весел, умён и подвижен.
Он родился летом 1937 года в сибирском городе Омске, стал не просто москвичом, а московским поэтом и умер в пятьдесят шесть с половиной лет. В том давнем декабре смерть Олега прошла незамеченной. Его последние строки были опубликованы в газете «Кот и пёс», которую в день его смерти принесла Наташа:
Небеса сменили знаки:
Наступает год Собаки,
И собаку в этот год
Первым поздравляет кот.
Строфа разошлась тиражом 200 тысяч экземпляров. Но эту публикацию он уже не увидел.