Работы иллюстратора Виталия Горяева – в «полном метре» на мемориальной выставке мастера книжной графики
Если уподобить нашу жизнь неделе, то детство придётся на её начало.
Начинать же что-то хорошо, приведя «планету» в порядок. Подойдём к зеркалу, задумаемся. О чём? Ну, как всегда, «о башмаках, о сургуче, капусте, королях». О зеркалах тоже.
Как известно, свойство зеркала – не производить образы, а отражать действительность – это можно сказать и о художнике-иллюстраторе, вынужденном как можно точнее схватывать смысл и дух произведения, чтобы затем передать его рисунком. Впрочем, аналогия хромает: уместнее будет говорить о преломлении – ведь мастеру приходится работать с другим образным строем и не со словесным, а с визуальным материалом. Ретроспективная выставка «Виталий Горяев. Линия жизни», прошедшая в ЦДХ и составленная из более чем полутора тысяч работ, охватывающих период в полвека, являет пример подобного «идеального иллюстратора» – хорошо чувствующего сюжет произведения и в то же время творящего свои, всегда узнаваемые миры. Нарисованные им Хоттабыч с Волькой, Том Сойер и Гекльберри Финн, Суок из «Трёх толстяков» – все они с помощью Горяева, который стал нашими «глазами», вошли в «коллективное бессознательное» советского ребёнка. Многие зрители, впрочем, способны ощутить «уколы памяти», и увидев более «серьёзные» иллюстрации народного художника СССР – к произведениям Пушкина, Гоголя и Достоевского. Выполненные в несколько ином ключе, они и русского поэта с Натальей Гончаровой, и ловкого «покупателя душ» Чичикова оставляют в фирменном «горяевском» обличье.
Надо сказать, что работы Виталия Николаевича – даже без указания авторства – легко локализуемы: в манере рисунков к текстам Агнии Барто или Ремарка содержится неуловимая подсказка, что это – 1960–1970-е и что созданы они на пространстве Советского Союза. Талантливый график, Горяев был абсолютно советским художником – порождением эпохи. В нём сложно найти следы дореволюционной русской иллюстраторской традиции: та изломанность или «авангардность», за которую ругали его некоторые критики, вышла не из нашего «ар-нуво». В изящных рисунках Горяева не чувствуется влияния Билибина или Васнецова, благодаря которым модерн пророс из недр русского искусства и, выйдя за пределы фольклора, остался его органической частью. Скорее, бросается в глаза ориентация на западную традицию, что, однако, нельзя считать недостатком из-за серьёзности выбранного «источника». Мало взявший от нашей книжной графики, Виталий Горяев, рисункам которого были присущи намеренная небрежность и при этом живость образа, вероятно, вдохновлялся американской и европейской газетной иллюстрацией – с её тягой к лаконизму, характерности и даже карикатурности. Бывшие особенно актуальными в ещё складывавшихся полиязычных Штатах на рубеже XIX–XX веков, газетные картинки обросли со временем особыми жанровыми канонами, отсылки к которым ощущаются в проработанных и утончённых работах Горяева. На ту же эстетику, давшую когда-то миру американский масскультовый продукт – комикс, опирался и известный современник художника – популярный в СССР датский карикатурист Херлуф Бидструп. Впрочем, несправедливо было бы приписывать исключительно все симпатии нашего иллюстратора к западному искусству. В творчестве Виталия Николаевича ощутимы и советские истоки – например, традиции нашей карикатуры, что становится особенно очевидным, если вспомнить, что Горяев учился у Дмитрия Моора и много лет потом работал художником в журнале «Крокодил». А тот факт, что в графике Горяева всегда было больше Бидструпа, чем Врубеля, оказался исключительно полезным при оформлении книг западных авторов вроде Фолкнера и Голсуорси: для советского читателя Америка и Европа открывались не только по переведённым текстам, но и по выполненным в рамках мировой тенденции работам Виталия Горяева.
Кроме книжных и журнальных рисунков на выставке, посвящённой 100-летию со дня рождения и 30-летию с момента смерти художника, была показана и коллекция его менее известной живописи и графики. Как ни странно, в портретах и пейзажах индивидуальный стиль Горяева немного теряется – становятся видны переклички с кубизмом и импрессионизмом, а самобытность уходит на второй план. Причина, видимо, заключается в том, что книги больших писателей предлагали Виталию Николаевичу сюжет, источник, толчок для вдохновения – в то время как предоставленный сам себе, в живописи он был вынужден опираться только на собственные силы. В этом замечании нет ничего уничижительного: быть иллюстратором, одним из лучших, черпать при этом из мировой и, главное, здоровой традиции – большое, доступное только единицам дело.