29 октября – 90 лет со дня рождения известного русского поэта Михаила ЛУКОНИНА. Лауреат Государственных премий, участник двух войн – с белофиннами и Великой Отечественной. Его поэзия всегда узнаваема – в интонации, в выражениях чувств, в искренней любви к жизни и в памяти о фронтовых товарищах, кто не успел эту любовь испытать сполна, и, конечно же, в преклонении к таинству поэзии. «Стихи меня взорвут когда-нибудь», – написал Михаил Кузьмич однажды. ...Время неумолимо. Оно расставляет по местам ценности, которые казались раньше непреложными, многое отсеивает. Читая сегодня Михаила Луконина, убеждаешься: его поэзия жива. Об этом размышляют сын поэта, литератор, художник Сергей Луконин и критик, литературовед Лев Аннинский.
:
– Лев Александрович, поколению «фронтовых» на смену пришли участники последующих войн (Афганистан, Чечня), однако (вот странно!) они не дали ПОЭЗИЮ, ограничившись самодеятельными сочинениями (вы, как специалист по бардовой культуре, лучше меня это знаете).
:
– Я знаю другое: чтобы поэзия зазвучала, надо её услышать, прочесть. Кое-что я слышал и у «афганцев», и у «чеченцев» (с нашей стороны, да и с той стороны тоже). Но всё это ещё не осмыслено. А поколение мальчиков 41-го года всё оказалось на слуху. Окуджава их вывел к слушателю и читателю.
– В пору студенческую я был увлечён Окуджавой и не понимал, почему отец, который поддерживал молодых поэтов, иронично относился к бардам. Вот это его коробило! «Гитарная поэзия», – говорил он. Кстати, к поэтам-песенникам, например Фатьянову и Ошанину, он с уважением относился.
– В каждом поколении есть свои антиподы, и чем крупнее поэты, тем круче несходимость. В моём поколении самые крупные – Кузнецов и Бродский. Можно ли представить их в душевном контакте? Непримиримость! И в их читателях – непримиримость. Приверженцы Бродского не читают Кузнецова, сторонники Кузнецова «не знают», кто такой Бродский. Один Бондаренко пытается их совместить в своих статьях. Что до меня, то мне-то как раз интересна их несовместимость. Как и несовместимость Луконина и Окуджавы.
– В чём она?
– В отношении к муравьишкам. «Налезли муравьи в мой маленький окопчик, а я траву высокую поставил над головой, чтобы меня среди травы не разглядел лётчик, и так – с травой – понятней, когда начнётся бой». Я хочу понять, почему это стихотворение Луконина, вроде бы вытесняющее сверхкрупным планом стратегическую картину боя, кажется мне вершиной его лирики. Надо же понимать, что стих поэта всегда читается, исходя из общей ауры его лирики. И муравьи, увиденные так крупно, – часть незыблемого мироздания, лишь подтверждающие его вменяемость, понятность, «взаимопричаленность». Интересно сравнить этих луконинских муравьишек с тем московским муравьём, который живёт в стихах Булата Окуджавы. У Булата есть «поэма в прозе», – «Будь здоров, школяр!», – где эта аура хаоса пропущена через сознание заброшенного в хаос солдатика. Я не мог читать эту «поэму» без чувства растерянности: кто же тогда выиграл войну?! А стихотворение о комиссарах я принял с восторгом! Потому что оно взаимодействовало с этим хаосом по принципу полюсного напряжения: «Я всё равно паду на той…» Всё равно – то есть вопреки хаосу. И это великая поэзия.
Они, конечно, антиподы в пределах одного поколения и одного исторического опыта: Луконин и Окуджава.
Но несовместимость – великое таинство поэзии. В том числе и жанровая. Луконину было не до песен. И уж, конечно, не до «песенок» ироничного Булата. Луконин мыслил поэмами…
– …Что явилось для него серьёзным испытанием на прочность. Поэма – та высота, с которой он мог бы во всю мощь своего голоса высказать о жизни то, что в интимной лирике было бы для поэта мелковато.
– Но было и такое мнение: «Поэмы разрушили Луконина как поэта». Интересно, а поэмы не разрушили как поэта автора этой сентенции? Поэма вообще – жанр, находящийся на скрещении амбиции и амуниции. В конце концов поэму, написанную ради амбиции автора, можно либо отбросить не читая, либо читать как мозаику стихотворений, склеенную расчётом. А можно читать и иначе – если поэма продиктована мыслью о единстве мироздания, подкреплённом настоящей поэтической амуницией. Всё зависит от того, что в исходе и чем подкрепляется. Две поэмы Блока: одна миростроительная, неоконченная, и другая «конченая» – как плач над угробленным миром, – читаются именно как целостные тексты. На то они и поэмы. И у Луконина – «Рабочий день», «Обугленная граница», «Дорога к миру» – попытки связать воедино мир, упрямо не поддавшийся распаду. Можно из глубины нынешнего распада прокричать ему, что его вера была наивна, но это была настоящая вера. Мир «взаимопричален» – это исходное качество, линия отсчёта луконинской лирики, – как бы ни корёжили эту миросвязанность обстоятельства: от войны, калечащей тела, но не души, до цветов, покалеченных разлюбившей поэта женщиной.
– «Цветы поливать перестала…». О да! Это был удар ниже пояса: увёл-то жену друг, считавший себя таковым по крайней мере. И вот одиночество. Как он любил эту тему! И всё-таки одиночество отодвигалось в сторону, и отец оглядывался по сторонам, звонил, приглашал, устраивал застолья, поражая кулинарными изысками, остроумием и заразительным смехом. Я многих видел в его квартире на Ново-Песчаной: Ахмадулину, Трифонова, боксёра Королёва, футболиста Пономарёва, Ваншенкина, Кулиева, Гамзатова и, конечно же, Смелякова… Господи, сколько же их было! Дверь не закрывалась! Одиночество было для него поражением, равносильным смерти. Он ведь смерти-то избежал в 41-м, когда его с поля боя вынес на плечах Сергей Наровчатов. Он ведал толк в братстве. Много ли мы сейчас встретим людей с обострённым чувством сопричастности к судьбе своей страны? Видимо, неслучайно у отца была тяга к таким широким формам, как поэма. Что интересно: интимная лирика проступала в тишине одиночества чувственными стихами. А вот во второй половине 60-х и далее всё сомкнулось – как «кольцо рук», где интимные и гражданские мотивы звучали пронзительно в одинаковой мере. Вспомним цикл «Корни гор», «Капля Волги»…
– Преодолённое одиночество? Потому и было преодолено, что это было поколение, братство которого скрепилось кровью, бедой, гибелью.
– Эти ребята были «слишком советскими», чтобы не выразить «необходимость завтрашнего дня». «Поэт в России – больше чем поэт!» Эту фразу цитируют всуе, забывая, что даже Евгений Александрович мог произнести её только в советскую пору.
– Почему только в советскую? Это русское ощущение, не только в советскую пору. Россия больше, чем Россия, – вот что стоит за этой фразой. В тот исторический момент, когда народ принял православие как вариант веры кафолической, вселенской, и родилась наша «всеотзывчивость», за которую расплачиваться пришлось всю историю. И у Луконина было это кафолическое ощущение, несмотря на его «секретарский статус». Всё его поколение мыслило земшарно. И не только его поколение.
– Кстати, о «секретарском статусе». Хотя он и занимал большой пост в Союзе писателей, его творчество никак нельзя отнести к «секретарской литературе». Беда, а может быть, вина административно-партийной касты в том, что она ломала судьбы многих талантливых поэтов. Им достаточно было произнести «партия», «Родина», «берёза» и «соловей», чтобы обеспечить себе небедную жизнь. Но! К фронтовым поэтам (мёртвым и живым) эти заклинания мало подходили. Их можно было в чём угодно обвинить – в заблуждении, политической слепоте, романтизме, но в отсутствии сердечной искренности и веры в идеалы – пусть и наивные – никогда! Однако знаем и другое: среди последующих поколений было немало поэтов, которые лихо приспосабливались к конъюнктуре ради собственной выгоды. Я далёк от желания упрекать людей инакомыслящих, у которых складывалась нелёгкая судьба в собственной стране и поэтому они вынуждены были уезжать за границу. Но в страшном сне никогда я не мог представить отца модным диссидентом. Вы, Лев Александрович, в книге «Михаил Луконин» приводите знаменательный факт, когда, будучи в Западной Германии на заводе Круппа, выпускавшем в годы войны оружие и снаряды, Луконин вытащил из кармана пиджака обугленный осколок со словами: «Вот, возвращаю вам с Мамаева кургана».
– Да, крепко было сказано. У Луконина поразительное чувство слова, неотделимого от жеста. Чувство пластичности слова и символической значимости предмета. То, что он припас осколок со сталинградского пепелища и вернул немцам во время поездки в Германию, да ещё и словцо нашёл: «Больше не разбрасывайте!» – это же стихотворение в жесте! В судьбе Луконина можно проследить цепочку примет, обретающих провиденциальный смысл. Отбывая на фронт в 1941 году, подтянулся в вагон на поручнях и тотчас поймал на лету сорванную ветром фуражку… Дурная примета, погашенная волевым жестом.
– К слову о приметах и предчувствиях. Он пришёл ко мне на свадьбу. Кем-то был предложен тост за родственников, которых нет в живых, отец поднял рюмку коньяка, перекрестился и сказал: «Это про меня!» А буквально через два месяца его не стало.
– Предчувствие смерти… У Луконина это не «отдельное» переживание индивида, которому вышел срок, не обречённость муравьишки, который вот-вот растворится в траве, – у Луконина это железная связь с его поколением, принесённым в жертву Державе. Они полегли – и он с ними. «В последний раз спружиню над землёю и всех моих ушедших – догоню». А иначе? «Живу сверх меры…» Отмерено – историей, из которой не выпасть даже за смертной чертой. Сверх этой меры – не жизнь. Сравнить с тем же Булатом: «Не тридцать лет, а триста лет иду, представьте вы…» Вот вроде бы несовместимы, а – дети одного поколения. Потрясения – общие. Не только военные…
– На фоне этих потрясений в самом нелёгком положении (драма наступит для тех, кто доживёт до перестройки) оказались Михаил Луконин, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий, Егор Исаев, Михаил Дудин, Василий Субботин, Николай Старшинов, Давид Самойлов, Константин Ваншенкин, Александр Межиров и многие другие поэты, которые страстно воздавали дань памяти о Великой Отечественной войне. Они продолжали в 60-е годы писать (а тогда появилась возможность и читать стихи на эстраде) о выстраданном, наболевшем. Порой даже не слышали за собой шаги молодых поэтов, стремительно догонявших «стариков» и объявивших себя вершителями поэзии.
– Так это и была драма их участия в литературном процессе! Фронтовики к середине 40-х годов сформировались как поэты, и целое десятилетие им пришлось ждать момента, когда ситуация позволит им высказаться во весь голос. А тут как раз подросли младшие братья, спасёныши войны, и с победным свистом вылетели на авансцену поэзии. Эдакий двойной дебют получился: два поколения в одном эстрадном флаконе. И интонация искренности у тех и этих. И интим личности. И мелодия задушевности. Некоторые фронтовики не просто были захвачены этим молодым потоком, они его возглавили! Как Булат Окуджава. Другие устояли. Как Михаил Луконин. Но и им пришла пора заглянуть на дно души – не только на дно братской могилы или братского котелка…
– Были поэты, прошедшие войну, причём очень разные. Они оставались такими же и после войны. Для Михаила Луконина война – это не тема, и это абсолютно верно, ибо нравственная сторона для него превыше всего. Вот почему мне больно, когда плохо отзываются (причём несправедливо) о моём отце.
– Пепел стучит в сердце?..
– Видимо, так.… На радиостанции «Эхо Москвы» критикесса Наталья Иванова приводит факт, якобы имевший место в Македонии, где отец и Владимир Солоухин в номере гостиницы всячески поносили Окуджаву, получившего в этой стране какую-то литературную премию. При этом Иванова намекает, что ими двигала зависть. Ну не могли они по определению такое сказать. Острить, зубоскалить? Ну и что? Луконин всегда отличался остроумием, но оскорблять.… Да и с чего это ему завидовать, в ту пору более известному, чем Окуджава, писателю! Впрочем, это мелочь. По-крупному досталось Михаилу Луконину в труде о Пастернаке от той же Ивановой в журнале «Знамя», членом редколлегии которого когда-то был отец. Она приводит его слова из доклада на собрании секции поэтов Союза писателей: «Пастернак удовлетворялся и дорожил только тем, что его признавал заграничный выродившийся хлам. Его подбирали всегда наши враги, чтобы противопоставить нам же. Всю жизнь он был свиньёй под дубом» («Звезда», 1949, ‹ 3, с. 184–185). Между прочим, Ивинская вспоминала, как Пастернак по новомирскому редакционному телефонному аппарату ещё в 1946–1947-м насмешничал над Лукониным: «Кто говорит? Лутохин? Лутошкин?» Вряд ли Луконин и это Пастернаку забыл…»
Не могу понять, почему Наталья Иванова добавила союз «и»? Да и к ёрническим вопросам Пастернака я отношусь с сомнением. Реакция же его на Пастернака вполне логична. В конце концов свою позицию он выражал в профессиональной среде.
– Пусть в нюансах их остроумия разбираются знатоки среды. Я-то думаю, что и Пастернак не на «заказ» писал, а писал, чувствуя свою неотделимость от того безумия-воодушевления, которым была охвачена страна. Вот, кстати, ещё один пример общей ауры распавшегося мира и обезумевшего тысячелетия, внутри которого личность соглашается быть удушенной. «Чтоб не пропасть поодиночке…» Так, что ли?
– И имел на это право, как и каждый, у кого своя точка зрения. Видимо, критикесса не в курсе, какими эпитетами одаривали друг друга писатели 20 – 30-х годов в пору ожесточённой идеологической борьбы. А вспомним 90-е годы! Какие страсти кипели, какие копья ломались! Та же Иванова не стеснялась в выражениях в адрес своих оппонентов. Ну как же – либералам всё было можно! Тем более что многих её противников нет в живых.
– Всё было можно не только либералам. И гнобили по очереди – те этих, потом эти тех. На чьей я стороне? На стороне тех, кого в этом момент гнобят. «От ликующих, праздно болтающих… уведи меня в стан погибающих». Да и там ведь не все плачут и охают. Дошла очередь до Луконина? «Я бы всем запретил охать. Губы сжав – живи! Плакать нельзя! Не позволю в своём присутствии плохо отзываться о жизни, за которые гибли друзья…» О Пастернаке тоже отзывались плохо, но и у него тоже были друзья.
– В СМИ и на телевидении «ворошить гробы» – нынче обычное дело. Судов не хватит. Задаю себе кощунственный вопрос: а может быть, и хорошо, что Михаил Луконин, его друзья и товарищи не дожили ни до перестройки, ни до нынешних дней? Ведь для них это была бы катастрофа, которую не выдержали бы. А если бы выжили, то написали бы «фронтовые» стихи с передовой.
– Великие поэты чуют катастрофу даже там, где ещё ничего не случилось. Маргарита Алигер, обернувшись на своё поколение, позвала: «Где ты, мой разбитый полк?» Вот он, итог всех перестроек, в ходе которых душа, воспевшая «Зою», встала против тех, кто орал на «абстракцистов». Война не разбила. Разбила дальнейшая история, где всё стало выворачиваться с белого на чёрное и обратно. Душу разбила. Не позавидуешь «мальчикам Державы», умиравшим за Державу в 1941 году и дожившим до 1991 года. Чем крупнее поэт, тем менее он счастлив. И так будет всегда.