Руслан КОШКИН, 33 года, живёт в Вятке (г. Киров). Участник V, VII, VIII форумов молодых писателей России
в Липках (2005, 2007, 2008 гг.).
***
Протяни мне руку. Через сотни вёрст
протяни мне жарких поцелуев горсть –
свежеиспечённый хлеб любви земной,
протяни и щедро раздели со мной.
Припадая жадно к дорогой руке,
свой блаженный трепет не предам строке
и хрустящей корки заповедный вкус
утаю от прочих глаз, ушей и уст.
Кабы так. Не этак, как теперь. Ужо
как бы было славно, как бы хорошо!
Кабы я, да кабы ты, да кабы мы…
Кабы цвёл подснежник посреди зимы.
Но межой меж нами вёрсты пролегли.
Сквозняком разлука дует на угли,
на угли печные, на которых в срок
поспевал к причастью сдобный наш пирог.
А угли-то наши – погляди скорей –
от продува только жарче и алей.
Вот уже и новый спеет каравай.
Подожди немного, рук не опускай.
Посвети мне сердцем. В сумеречье дней
просияй мне ликом верности своей,
светом незакатным в тающих очах
из углей нетленный сотвори очаг.
ПРОПЕЛЛЕР
Не то над палёным афганским нагорьем,
не то над Кавказским хребтом
кому – на спасенье, кому-то – на го’ре
Ми-8 мотыжил винтом.
Не с дури пред ним и вершины робели.
Но есть всему срок и черёд.
Разрывом снаряда сорвало пропеллер –
и рухнул в провал вертолёт.
Но странное дело: в лепёшку вертуха,
огонь по ущелью и дым,
а винт, к изумленью пальнувшего «духа»,
продолжил полёт невредим.
Года под откос. Но доносится глухо
пропеллера гул маховой
порой до туземного чуткого уха,
пыль ви’хрится над головой.
И садит порой по винту батарея,
не видящая наперёд,
что бе’з толку это: ни стингер, ни время –
ничто летуна не берёт.
Над кручами реет он призраком, тенью,
на горних парит сквозняках.
По-чейному только веленью-хотенью –
внизу не сойдутся никак.
Кивают на правую сторону эти,
иные налево плюют;
одни салютуют ему, словно дети,
другие поносят салют.
А вздорный пропеллер, архангела вроде,
решает задачу свою –
мотыжит себе на неявленном фронте,
в нетутошнем бьётся бою.
ДУРНОЕ СЕМЯ
А и было у меня всего-то,
всей родни-то было у меня:
дед-бодун да бабушка-зевота,
да дядья-бурьяны вкруг плетня.
А и что росло там, прорастало,
что на целине души цвело?
было бело цветом али ало?
и теперь, поди, ещё цело’?
А и песни-то какие пелись.
Ох, какие песни пелись мной! –
прелым срамом сдобренная прелесть,
пополам чернуха с белизной.
И тропинка шла через овраги,
гибла в них, как злак в колосниках;
ладно – это складывались враки,
да житьё не ладилось никак.
Дурью о’тчего некчемноземья
раздухмарена с пелён душа.
Что и взять с неё? Дурное семя?
Неужели больше ни шиша?
И была всего одна забота:
как бы так на всё махнуть рукой, –
лишь одна, одна всего-то,
и не надо никакой другой.
ПИСЬМО ИЗ ПРОВИНЦИИ
I
На задворках державы, в глубинке,
вдалеке от Сочей и Ордынки
жизнь прихрамывает по старинке
и вздыхает по старине.
Но не славят уже сквозь зевоту
никого здесь за хлеб и за воду,
за заботу и за свободу –
ту, что ищут на стороне.
II
Не на прок-таки избам годы.
Не из той они, знать, породы.
Не чета городам огороды,
и плетень Кремлю – не родня.
Верен касте удел селянина,
как столбы, что, по слову Совмина,
встав здесь древле по стойке «смирно»,
проторчат так до Судного дня.
III
Здесь колёса истории, с дрожью
продираясь по бездорожью
топких весей, рассыпанных рожью,
вязнут в видах глухой лепоты.
А провинция не капризна:
залетев от заезжего «изма»,
ей привычно и ныне и присно
быть к чему-то на полпути.
IV
Люд, что с вилами и граблями,
не намедни простясь с рублями,
сыт здесь крадеными отрубями,
и всплакнёт о нём разве статья.
Здесь от ветра скрипит калитка
так, как будто скрипеть ей – пытка,
и пылится меж рам открытка,
настоящее прошлым стыдя.
V
В глухомани, богатой лишь снегом,
много лучше аукаться с небом,
чем с далёкой столицей со склепом
благодетеля страждущих масс.
Да не близко, видать, и вышним
захолустье, суровое к вишням,
грушам, душам, с пелён привыкшим
к составлению скорбных гримас.
VI
Жизнь туземная проще, резче
вынуждает смотреть на вещи:
злоба дневи крепка, что клещи,
и зима, что чума, крута.
Но в письме здесь сама собою
после жалоб на долю вдовью,
ждя ответ, «из России с любовью»
чья-нибудь да выводит рука.
***
«Горше ягод калины,
наверно, и нет ничего.
Разве только осины корьё
да берёзова каша…» –
думал я, салагон,
при распробе, склоняя чело
и харкаясь кра’сно ,
будто туберкулёзник от кашля.
Молодая калинка была, потому и дика.
По морозцу она хороша,
а будь голод – и вдвое.
До поры же клевать –
хоть калина тебе, хоть ирга, –
только дёсны саднить,
рот кривить, кровенить ретивое.
Что я знал, несмышлёный,
тогда про лядащую студь,
про бескормицу, про обескровленность
и немотство?
Как я мог распознать,
уловить этой горечи суть,
от которой и дёснам чесотка
и сердцу неймётся?
Подобрать бы словцо.
Да какой оборот речевой
к тяге той подойдёт,
за подвохом поблажку сулящей?
Эх, калина-малина!
Горшей её нет ничего.
Оттого-то, наверно,
и нет ничего её слаще.