Батрадз Касаты принадлежит к поколению поэтов, которые росли на классических образцах осетинской поэзии. Его поэтическое мышление обусловлено не только особенностями вокальной структуры осетинского языка, склонного к силлаботонической форме, но и отношением к миру, моральным ценностям. Ведь не секрет, что поэтика кавказских народов зачастую тесно связана с традиционными представлениями о добре и зле, о родине, матери и семье. Другое дело, насколько эти проблемы удаётся отразить в стихотворениях. В этом смысле поэзия Батрадза Касаты чиста, как горный родник, что не мешает ей быть глубокой, философской. Впрочем, именно чистоте свойственны глубина и рассудительность. Лирические произведения его, исполненные жёсткой, можно сказать, пуританской идеологии, вместе с тем трогательны и наивны. Впрочем, наивность и чистота свойственны характеру самого поэта. Поэтому приверженность традиционным культурным ценностям и прозрачность версификации взаимосвязаны и взаимообусловлены. Разумеется, все знают об особом отношении осетин к матери, к женщине вообще, но, познакомившись с творчеством Батрадза Касаты, понимаешь, что лаконичность его поэтики продиктована вовсе не аскетичностью, заставляющей автора одёргивать фантазию, но чувством, которому он удачно подбирает нужную поэтическую форму.
Нельзя не отметить верлибры Батрадза Касаты. Зная всестороннюю образованность поэта, могу сказать, что его стихи («В груди моей…», «Головешка» и др.) – не подражание европейским мастерам, не леность души, не проявление слабости или приверженности теории «особенности» верлибров, а форма мышления, и работе над этими стихами он уделяет не меньше внимания и сил, чем классическим – рифмованным. Как у Гийома Аполлинера или Уолта Уитмена, чьи верлибры носят порой географический характер, в стихах Батрадза Касаты наблюдается так называемая блуждающая ритмика, сохранить которую без должной версификационной организации невозможно.
Игорь Булкаты
Песни петь о доблестной судьбе
Батрадз Касаты
Родился в 1950 году в селе Нарон Коста-Хетагуровского района. Окончил филологический факультет Северо-Осетинского государственного университета им. К.Л. Хетагурова. Ныне совмещает должности шеф-редактора республиканской газеты «Растдзинад» («Правда») и редактора отдела поэзии и драматургии литературного журнала «Мах дуг» («Наша эпоха») города Владикавказа.
* * *
В груди моей давно сидела боль
похлеще, чем осколок
от фугаса,
и разрывала сердце в клочья.
Однажды раковин моих ушей
коснулся чей-то голос:
– Вырви эту боль,
разрежь на части,
и обретёшь свободу, беззаботность.
Моё сомненье
поболе
боли –
неужто правда,
будет ли конец мученьям?
И всё ж я вырвал из груди её,
изрезал, как филе свиньи, на части,
избавился от тягот и невзгод.
Теперь нет боли,
глазниц моих глубоких,
как колодец,
слезам не удаётся объегорить.
Забыл тревоги,
горечи не знаю,
в ус не дую.
Но, Господи,
что стало с песней?
Куда исчезли все желанья,
отчего любить, грустить
не получается
и даже сердце бьётся реже?
Усталости желаю!
Ползаю на брюхе, что червяк,
следов не оставляя,
завидуя всем тем,
кто не утратил
способности смеяться, плакать.
Головешка
Вечерний костёр
в горном ущелье.
Огонь, извиваясь,
слизывает с пальцев пастухов
усталость и холод.
Худая головешка
Никак не уймётся – всё прыгает да голосит:
– Эй, вы, поглядите, без моего пламени
не бывать тут костра!
Сколько жара во мне –
горю я сердцем, и пастухи
замерзли бы насмерть, кабы не я!
Пускается в пляску
вдоль кострища,
прыгает на шалаш
да затягивает во всё горло
песню сухую.
Под нею поленья, взявшись за руки,
что жилистые старцы,
не торопясь отдают пламя
костру.
Головешка отскакивает в сторону,
издав треск, и замолкает, чернея.
Эхо умчало в ущелье ее последний звук.
А пламя, извиваясь,
всё слизывает с пальцев пастухов
усталость.
Сенокос
На склонах – стога, что сторожевые
башни. В сумерках косят пока.
Валки, извиваясь, как змеи живые,
медленно вниз уползают в закат.
Даже если, мой друг, наработался вволю,
песня косцов навевает печаль.
И на ночлег волочимся мы полем,
обсуждая страду – начало начал.
На сено духмяное навзничь упасть,
сунуть ладони под голову мне бы
да о тайной любви стихи сочинять,
глядя в бездонное звёздное небо.
Хаджи-Умар Мамсыраты
Так повелось, почтенный генерал,
Что, покидая родину, дороги
Судьбы напоминают буревал,
Являясь продолжением порога.
Наследовав от предков благодать,
Вселяющую веру и надежду,
Уходишь, не сворачивая, вдаль,
Врагов заклятых продираясь между.
А в Ольгинском, где мать твоя, скорбя,
Недвижно на завалинке у дома
Сидит и дожидается тебя,
Отчаянье клубится невесомо.
Как сход лавины, гнев твой для врага
Был беспощадным или методичным,
Детали этих дел наверняка
Не станут достоянием публичным.
Однако же настанут времена,
И младшие расскажут с придыханьем,
Разведав всё о тех, чьи имена
Сокрыты от бесцельного вниманья.
Ты был для всех примером, и тропой
Твоей ходить природа разрешила
Цветам, и даже речка за тобой
Текла, как будто без тебя грустила.
В Испании во все колокола
Должны бы бить да в память о тебе
Стихи слагать сказителям села
И песни петь о доблестной судьбе.
Наставления матери
Жизнь оплывает, как на аналое
свеча, и дни – что капель череда,
и мать моя, качая головою,
всё повторяет – я с тобой всегда.
И каждый раз мне истины простой
недостаёт привычного звучанья –
оплакать сына матери пристойнее,
чем вечно обходить молчаньем
его бесчестье. Не скрывая слёз,
исполненных заботы и укора,
мать пальцами неспешно из волос
седых моих вычёсывает горечь.
О жертвенности матери не стоит
нам забывать уроков дорогих, –
у человека нет таких достоинств,
чтоб выделяться, выше быть других.
Но если нужно будет умереть,
сгореть дотла за свой народ, то лучше
не тлеющим огарком нам гореть,
а пламенем бушующим и жгучим.
Да оградит тебя Господь от зла,
не сторонись беспомощных и падших,
чтоб жизнь твоя однажды стать смогла
примером подражания для младших.
Исчезнут, будто прошлогодний снег,
оплошности, судьбу являют кои,
и Уацамонга[1] тихо, как во сне,
взор обратит на нас и успокоит.
Мне издали, как будто бы былое,
Доносится опять её завет.
Жизнь оплывает, как на аналое
свеча, и прочих изменений нет.
* * *
Осетинские женщины чахнут –
не вернулись мужья домой,
скажет кто – на плечах ли
головы или долой.
Поранены они в спину –
скажет им кто-нибудь,
или, как след осетину,
поранены они в грудь.
В горах причитания женщин –
что половодье весной,
беда для оврагов и трещин
и для благодати лесной.
* * *
Что случалось не раз,
повторяется снова,
и не будет такого,
что не бралось до нас.
День погаснет, и тьма,
заливая изъяны
нашей глупости явной
и добра закрома, –
мир заполнит собою,
тёмный тракт без конца
грусть навеет, сердца
застучат с перебоем.
[1]
В осетинской мифологии – неиссякаемая чаша, персонифицированный образ благодати, изобилия.