В защиту доброго имени Александра Твардовского
Новую книгу известного английского историка Орландо Файджеса «Шептуны. Частная жизнь в сталинской России» (Orlando Figes. The Whisperers. Private life in Stalin’s Russia. NY, 2007, 741 p.) англоязычная критика и читатели встретили с интересом. Автор повествует о нравах в России сталинских времён – о крамольных разговорах на кухнях, опасных обсуждениях запретных тем, анекдотах и прочем. Рассматривает социальные условия, различные аспекты коммунистической морали, в том числе и такую нравственную коллизию, как отношение в обществе к репрессированным гражданам, отказ детей от арестованных родителей, разветвлённая практика доносов, поощряемая господствовавшей идеологией. Правда, касаясь трагических моментов биографии Александра Трифоновича Твардовского, выдающегося поэта и человека высокого благородства, автор мимоходом допускает, на мой взгляд, утверждение крайне досадное и абсолютно не соответствующее действительности. Он пишет, что Александр Трифонович сдал родного отца в руки карательных органов. Дословно: «Александр предал его». («Aleksandr had betrayed him», стр.134.)
К великому сожалению, напраслина эта стала повторяться в статьях и о книге Файджеса. В рецензии, опубликованной в «Нью-Йорк таймс Санди бук ревью», сказано: «Твардовский предал его полиции» («Tvardovsky betrayed him to the police»).
Ошибочное утверждение Орландо Файджеса тем оскорбительнее для Твардовского и памяти о нём ещё и потому, что реальную семейную трагедию поэта, в которой отразилась трагедия всего русского крестьянства, русского народа тех лет, автор излагает в одном ряду с историей «подвига» Павлика Морозова.
Файджес справедливо пишет, что советских детей воспитывали в том духе, что надо следовать славному примеру Павлика Морозова, донёсшего на своего батю. И всего несколько страниц спустя переходит к драме жизни Твардовского, основываясь на воспоминаниях брата поэта Ивана.
Автор излагает эпизод, когда отец поэта с младшим сыном – тоже Павликом – добрался нелегально из северной ссылки в Смоленск. Попросил вызвать Александра из его редакции. Александр потрясён при виде отца и младшего братишки. (Поэт, комсомолец 20-х годов, по молодости лет ещё верящий в святую правоту революции, в оправданность её жестокостей, с присущей ему цельностью делает свой трагический выбор.) Так я смотрю на эту ситуацию, не имеющую ничего общего с насаждавшейся тогда историей пионера-доносчика.
На просьбу Трифона Гордеича о помощи Александр якобы ответил с жестокой прямолинейностью, что может помочь ему и братишке только бесплатно вернуться туда, откуда они приехали. (Сам Иван Твардовский при этой печальной встрече не присутствовал, этих слов Александра не слышал. В таком виде они ему запомнились в позднейшем пересказе отца.)
Убедившись, что спасения от сына ждать не приходится, отец попросил подождать, пока навестит друга в селе Столпово, недалеко от Смоленска. Трифон Твардовский навестил друга. Они пили весь вечер, говорили. Павлик спал. В полночь нагрянули чекисты, арестовали отца поэта.
Автор «Шептунов» делает вывод, что Александр Трифонович «настучал» в органы, предал отца.
Файджес строит своё утверждение на ошибочном истолковании свидетельства Ивана Твардовского в его «Страницах пережитого», опубликованных в журнале «Юность» (1988, № 3, с. 23).
Но даже там Иван Твардовский не обвиняет Александра в подлом доносе. Чтобы проверить себя, правильно ли воспринимаю текст Ивана Твардовского, я решил узнать мнение моего друга Кирилла Ковальджи, московского писателя, работавшего в «Юности» как раз в ту пору, когда печатались эти мемуары. На моё послание Ковальджи откликнулся быстро: «Спешу ответить... Как раз я публиковал в «Юности» воспоминания Ивана, познакомившись с ним в Смоленске. Ни в тексте, ни в разговорах с ним не было ни намёка на «донос» Александра».
Дочери поэта, Валентина и Ольга Твардовские, с болью рассказывают об отце («Мифы и правда о Твардовском», нью-йоркская газета «Курьер», 2004, 6 февраля).
Ольга Александровна Твардовская: «Отец через всю жизнь пронёс это чувство вины – перед всеми, не только перед семьёй. В сущности, вину без вины. Кроме неких ритуальных слов, никакого отказа Твардовского от семьи не было. Это миф. К гонимым и несчастным, – кто бы они ни были, – всегда относился с величайшим сочувствием. А тут родня! То, что отец не порвал с близкими, и ставилось ему в вину».
Валентина Александровна Твардовская: «Твардовского приручали всю жизнь – то кнутом, то пряником. Но процесса огосударствления отца не получилось. Сейчас думают, что это был официальный поэт, увенчанный всеми мыслимыми наградами: тремя Сталинскими премиями, одной Ленинской, орденами. И забывают, что при всём этом Твардовский остался самим собой. Властям не удалось его приручить».
Иван Твардовский рассказывает в своих воспоминаниях, как в 1936 году поэт совершил почти невозможное – добился освобождения родных из ссылки. Поехал за ними в ссыльные края и привёз их домой, в Смоленск.
С юных лет Александр Твардовский не страдал недостатком смелости и умел дать отпор злу. За раскулаченного отца 20-летний Александр ходил хлопотать по инстанциям, пробился к секретарю Смоленского обкома партии Ивану Румянцеву. Тот сказал ему, как отрезал: «Выбирай: либо папа с мамой, либо революция». Вскоре самого Ивана Румянцева «пустили в расход», а Твардовскому, помимо того, что он «сын кулака», добавили ещё одно обвинение – контакты с расстрелянным «врагом народа».
Когда в 1937 году в Смоленске арестовали его друга молодости – Адриана Македонова по прозвищу Сократ, Твардовский написал в его защиту письмо в областную прокуратуру, в котором осмелился высказать предположение, что Македонов, возможно, жертва злобной клеветы. Благодаря заступничеству поэта Македонов получил всего (!) восемь лет лагерей, остался жив и после выхода из ГУЛАГа написал ряд ценных воспоминаний.
Присущее Твардовскому высокое достоинство в обыденной жизни сочетались у него с не меньшей, а, пожалуй, даже с большей смелостью, бескорыстной и бескомпромиссной, когда дело касалось литературы. В январе 1938 года в Москве, в обстановке чисток, с литературной трибуны Твардовский назвал эмигранта Бунина (наряду с Некрасовым) важнейшим для себя русским поэтом. (Этот факт приводит Регина Романова в книге «Александр Твардовский. Труды и дни». – М.: «Водолей Publishers», 2006.)
Скорее всего, Бунин в Париже этого не знал. Известно, что к советской литературе нобелевский лауреат относился без особых симпатий. Тем более ценен более поздний отзыв Бунина о поэме Твардовского «Василий Тёркин»: «Это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой необыкновенный народный солдатский язык – ни сучка ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, т.е. литературно-пошлого слова».
А.Т. Твардовский не вёл дневника (в привычном смысле слова), но регулярно делал записи в то, что сам называл «Рабочими тетрадями». Они, по сути, служили и деловой памяткой, и творческим полигоном-черновиком, и дневником. В 2000-м, 2001 году «Рабочие тетради» были напечатаны в журнале «Знамя» с комментариями дочерей поэта.
Вот запись в тетради, относящаяся к марту 1964 года, когда советский официоз обрушился на молодого поэта: «Дело Бродского… Налицо очевиднейший факт беззакония: 5 лет за то, что работал с перерывами, мало зарабатывал, хотя никаких нетрудовых источников существования – отец и мать пенсионеры. Парнишка… безусловно одарённый… Почему это меня как-то по-особому задевает… потому, что в молодости я длительный срок был таким «тунеядцем», т.е. нигде не работал, мало, очень мало и случайно зарабатывал… Но я тянул и тянул эту стыдную и мучительную жизнь… и в конце концов выходит, что я был прав».
Какой бы пост ни занимал Александр Трифонович, он оставался верен себе, своему пониманию правды, справедливости, достоинства. Особенно это проявилось в годы, когда он стоял у руля «Нового мира». На Западе этот журнал называют либеральным – и тем, как им кажется, воздают ему должное. Ведь на Западе есть самые разные журналы, в том числе и либеральные. А «Новый мир» Твардовского был уникальным. Он радовал истинной литературой. Обжигал правдой. Восхищал смелостью.
Без особой охоты взвалил на себя Александр Трифонович редакторские обязанности. Об этом вспоминает Константин Симонов в очерке «Глазами человека моего поколения»: «Фадееву, который очень любил Твардовского как поэта, ценил его строгость, самостоятельность суждений, внутренне даже сверялся с ними, давно искренне хотелось поближе втянуть Твардовского в какую-то большую общественно-литературную работу. Именно Фадеев уговорил Твардовского, если возникнет такой вариант, согласиться пойти редактировать «Новый мир» вместо меня. И решительный разговор по поводу «Литературной газеты» произошёл у нас втроём – с Фадеевым и Твардовским. Мне было жалко оставлять «Новый мир», и я не знал, на кого его оставить. Но после уговоров Фадеева Твардовский вдруг неожиданно для меня сказал, что, если я соглашусь тянуть на себе такой воз, как «Литературная газета», он, если предложат, не откажется и возьмётся за мой гуж в «Новом мире».
В 1950 году Твардовского назначили главным редактором «Нового мира». За годы его руководства (1950–54, 1958–70) журнал стал, говоря старинным слогом, властителем дум, своего рода альтернативным идеологическим лидером. Наверно, задуманный властью как орган, выпускающий избыток пара, чтобы котёл не лопнул, журнал стал трибуной вольномыслия, свободы слова, которая никак не могла ужиться с тоталитарной идеологией и всё же каким-то чудесным образом уживалась. Цензурные клещи вырывали из журнала куски, ортодоксы словесности шельмовали, навешивали ярлыки. Цензура умудрялась забодать даже произведения главного редактора – поэмы «Тёркин на том свете», «По праву памяти». И в этих условиях Твардовский, вложив всю душу в работу, приложив сверхчеловеческие усилия, сумел напечатать «Один день Ивана Денисовича».
Ему не простили снятия табу с лагерной темы. Твардовского отстранили от «Нового мира». И тем ускорили его уход из жизни. Поэт умер в возрасте 61 года. Погиб, сражаясь. И, хотя в числе подписавших его некролог был и лично Леонид Брежнев, советский режим, надо полагать, облегчённо вздохнул, избавившись от трудноуправляемого народного поэта.
К 60-летию Твардовского ему уже, рассказывают осведомлённые люди, Звезду Героя Труда уготовили. А он поехал в Калугу, в сумасшедший дом – проведать заключённого Жореса Медведева. Цековский работник со вздохом сказал поэту:
– Мы, Александр Трифонович, собирались дать вам Звезду Героя, а вы...
Твардовский отозвался на эти слова:
– А я и не знал, что звание героя дают за трусость...
И после смерти Александра Твардовского не улеглись споры о его гражданской позиции, о его роли в истории русской литературы и родной страны. Для одних он – человек с характером, последовательный сторонник социализма с человеческим лицом, искатель «правды сущей, правды, прямо в сердце бьющей, да была б она погуще, как бы ни была горька». Для других – сочувствующий диссидентам выходец из классово враждебной среды, еретик, попавший под влияние чуждых сил, «льющий воду на мельницу врага», – посмотрите, как он ведёт журнал, да и на его собственные вредные творения...
Что касается походя сделанного ошибочного утверждения Орландо Файджеса о том, что Твардовский «предал отца», оно, думается, результат неверно понятой ситуации, описанной в мемуарах Ивана Твардовского.
Однако не исключено, что каким-то образом, прямо или косвенно, на английского историка повлияло и отрицательное отношение к личности и поэзии Твардовского, упорное и живучее, не желающее угаснуть в определённой части российского общества.
Как-то я завёл разговор о Твардовском с одним из московских поэтов-лауреатов, тот с внезапной злостью перешёл почти на крик:
– Твардовский – двойной предатель! Дважды предатель!
– Почему дважды? – осведомился я.
– Потому что один раз предал своего отца, другой раз – Сталина, – отрезал собеседник.
Я пытался фактами убедить его, что разговоры, будто поэт предал отца, – напраслина и клевета. А вот к Сталину отношение Александра Трифоновича с годами действительно менялось, как и у миллионов других людей – в России и во всём мире. Были у Твардовского стихи о Сталине. Искренние. Не патока льстеца. Написанные при жизни «неистового Виссарионыча», они отражали тогдашние чувства и мысли поэта. И не сразу, не в одночасье изменилось его отношение к «отцу народов». И не по мановению директивного перста.
Обеты верности, клятвы у знамени, лояльность... Мучительный труд души выпадает на долю человека, когда на изломе эпох и судьбы ему приходится сочетать их, пытаться гармонизировать с нравственным императивом. Летом 1968 года Александр Трифонович занёс в рабочую тетрадь четверостишие, отрывок из так и не законченного стихотворения:
Что делать нам с тобой, моя присяга,
Где взять слова, чтоб написать о том,
Как в сорок пятом нас встречала Прага
И как встречает в шестьдесят восьмом...
В подходе Александра Твардовского к жизни и к искусству человеческое, человечное преобладало над классовым, даже над государственным, перерастая в общечеловеческое. Эта сторона его творчества мало изучена, как и не броское, словно замкнутое в себе новаторство Твардовского, скрытое за фасадом классически традиционной формы.
И уж вовсе неприемлемо и нелепо представлять миру как заурядного доносчика карательных органов одного из самых благородных и совестливых людей в русской советской литературе, Александра Трифоновича Твардовского.
, БОСТОН, США