Недавно я прочитал статью Валерии Вербининой «Литература потеряла доверие общества». Автор считает, что изящную словесность поразил системный кризис, и ищет причины его в том, что литература нашего времени неактуальна и её не интересуют проблемы современников. В том, что не работают литературные институции (Вербинина называет их механизмами): умирают толстые журналы, издательства гонятся только за тиражами, критики пишут либо о своих друзьях, либо о тех, кто может проплатить хвалебную статью, премии распределяются внутри тусовки. Наконец, в том, что имеет место общая деградация литературы, начавшаяся, по мнению Вербининой, не сегодня и не вчера.
Вербинина считает, что вся советская литература была литературой симулякров, что подавляющее большинство авторов писали бездарные и беспомощные, но «нужные», то есть идеологически выдержанные книги, на фоне которых даже авторы «третьего сорта» прекрасно смотрелись и пользовались любовью читателей. Только Булгакову она не отказывает в высокой оценке, но «после Булгакова – никого». Позвольте, а Виктора Астафьева, Фёдора Абрамова, Валентина Распутина она считает «авторами третьего сорта»? Или – с другого фланга – Фазиля Искандера, Андрея Битова, Сергея Довлатова? И уж – простите меня – Юрия Трифонова, может быть, одного из самых выдающихся писателей двадцатого века, и, уверяю вас, не только в нашей стране и нашем языке!
Мне хотелось бы не только поспорить с Вербининой, но в чём-то и согласиться с ней. В частности – согласиться, что в сегодняшней литературе (точнее, прозе) действительно налицо кризис. Но я не стал бы объяснять этот кризис перечисленными Вербининой причинами. Мне кажется, проза, как и всё в этом мире, развивается циклически, по своим собственным, имманентным законам и кризисы в ней чередуются с периодами расцвета. Многие национальные литературы переживали свой золотой век, более или менее продолжительный. В конце девятнадцатого и начале двадцатого века удивительный взлёт пережила скандинавская литература, в частности только маленькая Норвегия принесла миру Генрика Ибсена, Кнута Гамсуна и несколько других блестящих писателей, менее известных в нашей стране. Между двумя мировыми войнами сформировалась плеяда американских писателей – Эрнест Хемингуэй, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Джон Стейнбек, Шервуд Андерсон, Уильям Фолкнер.
Позднее, после Второй мировой войны, на первый план вышла мощная латиноамериканская проза – Хорхе Луис Борхес, Мигель Анхель Астуриас, Хулио Кортасар, Габриэль Гарсиа Маркес и другие первоклассные писатели, которых можно перечислять долго и с удовольствием. Я не собираюсь – да и не могу – писать статью о всеобщей истории литературы, но хочу только повторить, что в каждой национальной литературе чередуются периоды взлётов и падений. Кстати, на мой взгляд, период наивысшего расцвета русской литературы двадцатого века приходился на двадцатые годы, когда работали такие замечательные писатели, как Михаил Зощенко, Андрей Платонов, Борис Пильняк, Всеволод Иванов (его имя отчего-то связывают в основном с повестью «Бронепоезд 14-69», но это писатель удивительно яркого дарования). Да и не только перечисленные!
Расцвет прозы того времени оставил свой отсвет и на тех писателях, которые не принадлежали к сильным литературным группам вроде «Серапионовых братьев». В то время просто неприлично было плохо писать, и навык хорошего письма приобрели даже авторы второго ряда.
Всё же вернёмся к нашему времени. К нашему времени и к личному опыту. В этом году благотворительный фонд мецената Вячеслава Заренкова объявил об учреждении всероссийской премии искусств «Созидающий мир». Меня попросили возглавить поэтическую секцию большого жюри этой премии, и благодаря этой работе я прочёл все поэтические книги, поступившие на конкурс (оговорюсь, на данный момент). Автор одной из них прежде был известен мне только как прозаик. Его книга предваряется аж несколькими предисловиями, одно из которых написал Евгений Водолазкин. В своём предисловии известный и уважаемый писатель написал: «Принято считать, что проза сегодня переживает ренессанс, а поэзия отчего-то нет». Правда, Водолазкин оговаривается: «принято считать». То есть не настаивает на этом утверждении. Я вынужден не согласиться. Не с Водолазкиным – с утверждением. Проза последнего времени, на мой взгляд, далека от ренессанса. Авторы, которые год от года получают основные литературные премии или борются за них, страдают одним из нижеперечисленных недостатков (а то и сразу несколькими). Они либо садятся за стол с мыслью, что пишут не бульварное чтиво, а высокохудожественную прозу, и стараются непременно выстроить эффектную метафору, подобрать свежий эпитет, головокружительное сравнение. И пишут так страницу-другую, но вскоре устают или забывают и выдают двадцать – тридцать страниц голого, но зато сюжетно оправданного текста. Затем снова спохватываются и выстраивают художественные красоты. Или – если упорство и способности позволяют – оснащают изысканными тропами весь текст, но тогда за архитектурными излишествами не остаётся ни связного сюжета, ни психологической глубины. Да и однообразные «излишества» начинают утомлять на сотой странице. Либо действуют по принципу фэнтези – каждый персонаж у них превращается из объёмной личности в носителя основной функции (человек-чекист, человек-врач, человек – искатель духовной истины).
Чего же здесь не хватает? Что потеряно в борьбе за признание у просвещённого читателя и литературного критика? Андрей Платонов не конструировал свой удивительный язык, не выдумывал свои волшебные фразы – он на этом языке думал и мыслил. Оттого язык платоновской прозы так упоительно естествен, при всей своей необычности. И он, и другие великие мастера прозы писали не для того, чтобы понравиться – читателю или критику, они писали, чтобы разобраться в себе и в жизни. Текст для них был дыханием, исповедью, формой существования. Сейчас же прозу пишут (оговорюсь, по большей части) в расчёте на двух возможных потребителей – на массового читателя или на критика. А массовый читатель постепенно исчезает, уходит к другим формам потребления, так что остаётся в основном критик. Другое дело – русская поэзия. Я уверен, что вот она-то переживает ренессанс, и вера моя основана не на том, что это – моя сфера, мой мир, моя жизнь.
Возвращаясь к конкурсу «Созидающий мир», хочу сказать, что среди присланных на этот конкурс поэтических сборников по крайней мере три-четыре войдут в золотой фонд русской поэзии. Не буду называть имена – приём книг на конкурс ещё не закрыт, но повторяю, некоторые книги хороши по самому строгому и высокому счёту. В чём же дело? Мне кажется, в том, что, в отличие от прозы, поэзия в наше время не востребована. Она издаётся ничтожными тиражами, она не собирает стадионы слушателей, как в шестидесятые годы, и поэт может, не отвлекаясь на мишуру, заниматься своим собственным делом – дышать и жить стихами. Востребованные искусства вводят автора в соблазн. Он видит, как легко порой можно добиться успеха, славы, денег – и делает всё, чего хотят от него потребители. Художник, у которого хорошо покупают натюрморты, будет писать по натюрморту в день; писатель, у которого успешно распродаются беллетризованные биографии, будет создавать их из года в год. Перед поэтом такого соблазна нет – и он может делать дело своей жизни.
Кстати, в подтверждение своего тезиса и в завершение статьи могу привести небольшую историю, случившуюся со мной несколько лет назад, историю, о которой я уже писал на страницах «Литературной газеты». Тогда вышла и была популярна книга Михаила Шишкина «Венерин волос». Мне посоветовали её прочесть. Я начал – и едва не отложил в самом начале, настолько она показалась мне искусственной и слабой. Но тут мне попался фрагмент настоящей, прекрасной прозы. Увы, этот фрагмент был мне хорошо знаком: это был никак не обозначенный и не выделенный отрывок из книги воспоминаний Веры Пановой «Моё и только моё». Когда я обратил на это внимание читающего сообщества, на меня обрушились валы возмущения – как я могу обвинять уважаемого автора в плагиате! Это вовсе не плагиат, это постмодернизм! Самым же печальным оказалось то, что в пылу полемики Веру Панову назвали второстепенным, давно забытым автором, а создатель «Венериного волоса» написал, что создаёт из «литературного мусора» литературу высшего порядка. В действительности же, мне кажется, он не удержался, увидев прекрасную прозу в книге, изданной крошечным тиражом, и беззастенчиво присвоил её.
В самом деле, если у литератора возникает желание присвоить чужой текст, это говорит о том, что текст вызвал у него банальную зависть и он понял, что сам ни за что не сможет так написать. Интересно, что как раз в то время, когда я писал статью для «ЛГ» о казусе с «Венериным волосом», мне стало известно, что московская поэтесса Анастасия Доронина присвоила моё стихотворение, опубликовав его на сайте СТИХИ.РУ и в своей книге. Так вот, в подтверждение основного тезиса моей сегодняшней статьи хочу сказать: Михаил Шишкин захотел присвоить текст писателя, принадлежавшего золотой эпохе русской прозы. Анастасия Доронина украла текст сегодняшний. И что же сегодня переживает ренессанс – проза или поэзия?
Александр Танков