Зорий БАЛАЯН
Каждый свой приезд в Армению Уильям Сароян в обязательном порядке посещал двух своих знаменитых сверстников: академика Виктора Амбарцумяна и Католикоса всех армян Вазгена Первого. Получал истинное наслаждение от того, что называл их обоих «мальчишками», «малышами». Дело в том, что все трое родились в один год. Родились в промежутке трёх недель. Сароян – 31 августа во Фрезно (США), Амбарцумян – 18 сентября в Тбилиси, Вазген Первый – 20 сентября в Бухаресте. И этой разницы было достаточно, чтобы Уильям Арменакович (так в шутку мы часто обращались к Сарояну, и всегда это вызывало у него улыбку) подшучивал над своими почтенными одногодками. И вот в текущем году всем троим титанам исполняется по сто лет.
Так уж счастливо получилось в моей жизни, что со всеми тремя гениальными старцами, несмотря на внушительную разницу в возрасте, сложились у нас тёплые дружеские отношения. Этому способствовала и специфика работы собственного корреспондента «Литературной газеты» по Армении. И вот сам Бог велел к столетию, как называли в Армении, Святой Троицы, заглядывая в мои архивы, хотя бы несколькими штрихами к портретам поведать нашему современнику о трёх ярких ровесниках XX века, оставивших неизгладимый след в истории мировой литературы, науки и духовной жизни.
...Мне позвонил председатель Комитета по культурным связям с зарубежными армянами Вардгес Амазаспян и с ходу выпалил: «Сароян прислал телеграмму и просит, чтобы именно ты встретил его в Риге». Два года назад я целый месяц не расставался с автором, которого знал весь мир. Это было не только моё желание, но и своего рода долг. Ибо я, кроме прочего, выполнял редакционное задание: подготовить диалог с американским писателем. Материал был опубликован в «ЛГ» в ноябре 1976 года. Сароян не только охотно отвечал на мои вопросы, но и сам придумывал их для меня. Так, он предложил мне, чтобы я спросил его о кино, телевидении и периодической печати, которые успешно и фатально соперничают с литературой.
– Кино я всегда любил, – начал Сароян. – Много работал для него. Порывал с ним. Что касается телевидения, то здесь вопрос посложнее. У меня, например, дома нет телевизора. Раньше был, но я выбросил. С одной стороны, он мешал мне, с другой – этот сатанинский ящик пропагандирует насилие и пошлость. Его примитивные герои в одночасье становятся законодателями мод и примером для подражания молодёжи. Правда, есть от него и польза в некотором роде. Все бездарные графоманы, которые отирались в литературе, нашли приют на телевидении.
Растёт поколение, которое станет ущербным из-за этой самой телеэпидемии. Спасение только в том, что бороться нужно не с телевидением как таковым, а с пошлостью, серостью, пробивной бездарностью. Напрасно сегодня футурологи ставят вопрос о месте литературы и телевидения в будущем. Ничто – ни теперь, ни через тысячу лет – не заменит нам «Шинели» Гоголя.
...В августе 1978 года в «Литературной газете» я опубликовал статью, посвящённую семидесятилетию Уильяма Сарояна. А через полтора месяца, как уже говорилось, встречал юбиляра в Рижском морском порту. Я заранее организовал встречи в Риге, Ленинграде, Москве.
Ещё в Ленинграде утром перед посадкой он справлялся у меня: «Куда мы в Москве поедем из аэропорта?»
Я сказал, что только не в гостиницу. Ибо ровно в одиннадцать мы должны быть в «Литературной газете» у главного редактора Александра Чаковского. «Я не люблю главных. Вообще я не очень-то люблю начальников. Сделай так, чтобы мы управились за десять минут».
Я был уверен, что беседу с Чаковским буду переводить сам. В советское время мало кто владел иностранным языком. Каково же было моё удивление, когда Александр Борисович, бодро шагая навстречу нам к двери, довольно лихо приветствовал гостя на чистом английском. К великой радости главного редактора, Сароян сделал просто-таки бесценный комплимент: «Литературная газета» – самая цитируемая в Америке советская газета».
Сароян считал, что чем талантливее литература, особенно поэзия, тем не то что труднее, а невозможнее переводить на другой язык. В идеале тут нужен равноценный талант. Иначе не будет на земле подлинного взаимообогащения культурами. «Я всю свою жизнь, – рассказывал варпет, – страдал от того, что мать моя, Такуи Сароян, владеющая только армянским, не могла читать моих книг. А ведь вовсе неслучайно одну из самых дорогих мне вещей, «Человеческую трагедию», посвятил моей матери. В предисловии я написал, обращаясь к ней: «Скоро, надеюсь, какой-нибудь необыкновенный переводчик переведёт мою книгу на армянский, напечатают её буквами, которые ты легко сумеешь одолеть. И тогда ты сумеешь наслаждаться, читая мои рассказы по-армянски».
Позже, когда Сароян, путешествуя по Турции, посетил родину своих предков Битлис, то произнёс там фразу: «Уильям Сароян родился на чужбине. Пусть Уильямы Сарояны рождаются на земле предков». Именно этими словами он завершил наш диалог, опубликованный в «Литературной газете».
***
Более двух десятилетий находясь далеко от дома, я тем не менее всегда был в курсе всего, что происходило в Армении и особенно в моём родном Карабахе. Заметим, что я принадлежу к поколению, которое было самым читающим в мире. Как можно было не гордиться, когда, находясь на Камчатке, читаешь о том, что президент Академии наук Армении, основатель советской теоретической астрофизики избран во второй раз президентом Совета международных академических союзов. И конечно, не было ничего удивительного в том, что я мечтал когда-нибудь встретиться с ним.
...В 1968 году я получил письмо из Каира. Наши соотечественники из армянской газеты «Джаакир» («Факельщик») сообщили мне, что легендарный норвежский путешественник Тур Хейердал в Египте строит судно и уже собирает интернациональный экипаж; врач должен быть непрeменно из Советского Союза. Хейердал знал о многомесячных переходах на самодельных лодках «Вулкан» и «Гейзер» по рекам и морям трёх камчатских путешественников и знал от моих соотечественников, что врачом там был я. Он просил их передать мне, что уже oтправил извещение президенту Академии наук СССР Келдышу с просьбой выделить врача, и рекомендовал мне обратиться к Келдышу самому.
Я срочно отправил послание Туру Хейердалу. Вторую телеграмму послал в Академию наук и вылетел в Москву. Здесь вместе с моим другом «правдистом» Анатолием Юсиным посетили храм советской науки. Вечером я уже был в Ереване. Через день вместе с собственным корреспондентом «Известий» в Армении Борисом Мкртчяном отправились в Бюракан к основателю Бюраканской обсерватории.
Внимательно выслушав меня, Виктор Амазаспович взялся было за телефон. На миг рука повисла в воздухе. И он сказал, глядя не на меня, а на Бориса Мкртчяна: «Такие вещи так не делаются. Надо ехать в Москву». Потом перевёл взгляд на меня и добавил: «Завтра же летим в Москву».
В кабинете президента Академии наук СССР Мстислав Всеволодович за чаем сказал Амбарцумяну, что этим вопросом занимается сотрудник по внешним связям. Это был знакомый мне чиновник. Круг замкнулся. Я сразу осознал всю тщету моей мечты. Чистая душа и наивный гений Виктор Амазаспович решил всё-таки встретиться с этим чиновником, который спокойно повторил то, о чём он говорил мне третьего дня. Реакция Амбарцумяна была для меня неожиданной. Правда, он не выходил за пределы нормативной лексики. Скажу только, что позднее за целые десятки лет я никогда не видел его в такой ярости.
Вскоре «Литературная газета» опубликовала очередную мою статью, предпослав её информацией о моей мечте. Вовсе и не наивным, оказывается, был Виктор Амбарцумян. Чистая душа – да! А вот наивный – нет. Когда от Келдыша мы возвращались в гостиницу «Москва», он в какой-то момент, глубоко вздохнув, произнёс сакраментальное: «И всё-таки прав был Аветик Исаакян: «социализм – штука противоестественная». Хотя распад СССР он воспринял одновременно как свою личную, так и планетарную драму. Ибо его больше всего волновало то, что без Советского Союза планета наша будет напоминать ветхую старушку, которая тащит на плечах коромысло с одним полным и одним пустым ведром. И сам же комментировал эту мысль: «Если мы не восстановим равновесие, то планета погибнет».
...Годы спустя, будучи народным депутатом СССР, я объявил политическую голодовку в гостинице «Москва» в знак протеста против упразднения Горбачёвым законной власти в Карабахе, где тогда всюду был вывешен некогда популярный лозунг: «Вся власть Советам!» Это было 9 сентября 1990 года. Через пять дней в мой гостиничный номер заявился Виктор Амбарцумян. В те дни многие навещали меня. И визит великого учёного, да ещё коллеги по союзному парламенту я воспринял как обычное явление. Каково же было моё удивление, когда он в свои без пяти минут восемьдесят два года категорически заявил, что присоединится к такой крайней мере протеста.
Я прекрасно сознавал, какую ответственность беру перед нашим народом, и не только перед нашим, соглашаясь на такое чреватое опасными последствиями решение гениального старца, являющегося достоянием всего человечества. Вспомнил книгу «Око Бюракана», в которой рассказывалось, как отец Виктора Амбарцумяна повёз в Тифлис своего восьмилетнего сына к великому поэту Ованесу Туманяну. Это было самое трагическое время для армянского народа. Время, когда Туманян возглавил общество помощи сиротам – жертвам геноцида армян в Османской империи. И познакомившись с юным дарованием, убитый народным горем поэт произнёс пророческое: «Глядя на этого мальчика, я теперь спокоен за будущее армянского народа». Через два дня Горбачёв прислал с нарочным послание, в котором поздравил академика с днём рождения и просил прекратить голодовку. Прочитав текст поздравления, Амбарцумян обратился к курьеру: «Передайте, пожалуйста, Михаилу Сергеевичу, раз уж он просит прекратить политическую акцию, то мог бы назвать имена и моих товарищей, объявивших голодовку. А то как-то нехорошо получается. Передайте также ему, что мы пойдём до конца и что я лично никогда не пошёл бы на такую крайнюю меру, если бы не был уверен в своей правоте».
***
20 января 1979 года дома у Сильвы Капутикян отмечали её шестидесятилетие. Во главе стола сидел Католикос всех армян Вазген Первый. После традиционных обязательных тостов начались диалоги, монологи, беседы. И чаще всего в эпицентре вечера находились поэтесса и Его Святейшество. В какой-то момент и по какому-то поводу хозяйка дома спросила почётного гостя: «Хорошо помню, что уже с детства я грешила стихами, а вот когда вы почувствовали, что тянет вас в священники?» Его Святейшество начал свой ответ так быстро, словно был готов к вопросу: «Впервые я невольно задумался не о самом себе в роли священника, а о роли самих священников в жизни нашего народа». И, не останавливаясь, продолжил: «В Бухаресте, где я родился, окончил школу, окончил факультет литературы и философии государственного университета, как и вы, грешил стихами. Преподавал в армянских школах. Выпускал журнал «Херк» («Пахота»), писал литературоведческие статьи. Прочитав роман Франца Верфеля «Сорок дней Муса-дага», сразу взялся за перо. Кстати, вот Верфель и являлся, можно сказать, главным виновником того, что я впервые действенно подумал о судьбе священнослужителя. На меня неизгладимое впечатление произвёл в романе диалог между главным героем Габриэлом Багратяном и предводителем местной армянской паствы Тер-Айказуном. Грядёт смертельная беда. Враг у порога дома. И на вопрос Багратяна «Что вы будете делать для спасения народа?» священник отвечает: «Буду молиться». Багратян иронично говорит Тер-Айказуну: «Только не забывайте, что иногда нам самим нужно и самому Богу помочь!» Он считал, что в формуле «Помочь Богу» стратегической действенности куда больше, чем в популярной народной пословице «На Бога надейся – сам не плошай».
Годы спустя я узнал, что ещё до войны будущий Католикос всех армян опубликовал пространную исследовательскую работу о книге «Сорок дней Муса-дага», которую в течение 1934–1935 годов успели перевести на 36 языков. И вот в начале 80-х годов труд Вазгена Первого перевели на русский и опубликовали в «Дружбе народов».
Я видел, как нелегко было этому человеку жить и служить в государстве, где, к примеру, студента могут лишить диплома, в случае если он получит двойку по так называемому научному атеизму. Его это удивляло уже потому, что он хорошо знал русскую классическую литературу и русских философов, особенно Николая Бердяева и Сергея Булгакова, которые были переведены на европейские языки. Знал и то, что эти и многие другие философы поначалу были марксистами, а затем стали религиозными философами. Это означало, что преподаватели научного атеизма, хотели того или нет, должны были, по логике вещей, опровергать труды того же Бердяева и Булгакова. Правда, ни с кем на эту тему он не говорил. Ещё до приступления к своим патриаршим обязанностям, в 1955 году, он получил строгий инструктаж от чиновников из аппарата М. Суслова о том, что ему (духовному патриарху народа!) запрещается заниматься религиозной пропагандой.
Дабы не навредить армянской церкви и армянской пастве, патриарх, как он говорил, «не занимался политикой». И это, когда имя Вазгена Первого было широко известно в рядах борцов за мир. Он был удостоен Международной премии мира имени Жолио Кюри.
Выдающийся армянский писатель-фронтовик Серо Ханзадян рассказывал, как однажды приехал в Эчмиадзин к Католикосу исследователь холокоста историк С.С. Виленский, который хорошо знал о подвиге Его Святейшества в годы войны, когда тот прятал от гестаповцев более двухсот евреев, прекрасно осознавая, какая кара его ждёт в случае провала.
…29 сентября 1990 года на двадцать первый день политической голодовки неожиданно открылась дверь моего гостиничного номера и показалась знакомая до боли всем армянам мира фигура Католикоса Вазгена Первого. Он остановился на мгновение в просвете двери, опираясь на инкрустированный посох. Потом медленно зашагал к центру комнаты. Посмотрел на меня и стоявшего рядом Соса Саркисяна. Перевёл взгляд на прибранную кровать, осиротевшую после ухода Виктора Амбарцумяна, и подчёркнуто спокойно произнёс: «Я не только Католикос всех армян. Я ещё и народный депутат СССР, как и вы. Вот я и решил занять место заболевшего Виктора Амбарцумяна. По крайней мере без вас я не вернусь в Эчмиадзин»…
В его облике, в его мудрости было нечто от царя Соломона. Патриарх не просто так приехал к нам из Эчмиадзина. Он знал о тысячах телеграмм, присланных нам не только из Армении и мировой армянской диаспоры, знал об обращении к нам Верховного Совета республики, о письме видных писателей, опубликованном накануне в «Литературной газете», как знал и то, что решение наше о том, что мы пойдём до конца, было более чем серьёзным. Однако знал он твёрдо и о самом главном: мы никогда не позволим Католикосу всех армян пойти на такой опасный риск.
Долго я умолял его отказаться от своего решения. Но всё было тщетно. Он был твёрд. Мы сдались. Он широко улыбнулся, прищурив большие добрые глаза. Чуть отвёл в сторону полу рясы, достал из широких карманов подрясника четыре груши и по очереди протянул их нам. Вкус невозможно описать. Тут ведь дело не только в том, что три недели во рту у нас не было маковой росинки, но и в том, что груши эти сорвал сам Католикос, да ещё сорвал из сада католикосата в святом Эчмиадзине.
***
Святая троица – Бог Отец, Его Сын и Святой Дух. Библейское словосочетание из «Отче наш» широко используется как в литературе и искусстве, так и в быту. Не забыть мне никогда тот поздний вечер последнего дня голодовки, когда во время долгой беседы я спросил у патриарха: «Есть ли у вас «свои» троицы?» Он ответил: «Наверное, не очень правильно говорить о святой троице во множественном числе. Но вот у меня есть три святых принципа, три святых закона, три святых вектора просветительства. И я их называю троицами». Я не мог сдержать себя и спросил не о принципах, не о законах, которые меня, конечно же, заинтриговали, а о векторах просветительства. И попросил рассказать его именно об этом. Сославшись на одного из своих религиозных учителей, Католикос начал перечислять: просветительство душ путём веры, просветительство сердец путём распространения добрых нравов и просветительство человека как такового путём литературы и священничества. Он считал, что если в основе любой школы (в широчайшем смысле этого слова) не будут лежать векторы просветительства, то ущербным будет не только человек, но и само государство. Ибо ущербные не бывают в ладах с природой и своей совестью.
Я часто вспоминаю патриаршии уроки о его собственных святых векторах, проводя всякий раз параллель с троицей теперь уже столетних мудрецов – Уильямом Сарояном, Виктором Амбарцумяном и самим Католикосом всех армян Вазгеном Первым. Их объединяло не только время, но и то, что они всегда были в ладах с Природой и Совестью. Они считали независимо друг от друга, словно сговорившись, что после хлеба – самое главное и самое важное для народа и его будущего, для страны и её будущего – это школа. Это просветительство душ и сердец.