Многие в Беларуси и в европейской части СССР хранят недобрую память об осени 1980 г. Непрерывные дожди мешали собрать зерновые, вымокала картошка, невысок был урожай в садах. Ожидалась нелёгкая зима, в стране не хватало зерна. Из Москвы по столицам союзных республик шли распоряжения увеличить объёмы госпоставок в общесоюзный фонд. Выполнить эти распоряжения было очень трудно: урожаи были низкие, погодные условия неблагоприятные, общество одолевали негативные настроения.
В эту тяжёлую осень особенно запомнилось страшное 4 октября. Где-то к середине дня зазвонил телефон правительственной связи, мне показалось, как-то чрезвычайно резко и тревожно. Я снял трубку. На другом конце провода первый секретарь Минского горкома партии Г.Г. Барташевич без обиняков, не поздоровавшись, сказал глухим голосом: «На Московском шоссе в районе Смолевич в автомобильную аварию попал Пётр Миронович Машеров». И тут же повесил трубку. Новость потрясла меня.
Я позвонил управделами ЦК КПБ В.И. Ливенцеву и спросил, правда ли это. Он ответил, что правда, и на мой вопрос, а какое у него состояние, ответил: «Тяжелейшее, – и чуть-чуть позже, – его больше нет с нами».
Сказать, что это вызвало шок, значит, не сказать ничего. Всякая неожиданная и трагическая смерть переворачивает душу, а здесь шла речь о гибели первого секретаря ЦК Компартии Беларуси П.М. Машерова, активного участника Великой Отечественной войны, Героя Советского Союза, возглавлявшего республику в течение 15 лет! Я машинально поднялся, не зная, что делать, что сказать, куда кинуться.
Потом пошёл на пятый этаж, в кабинет секретаря ЦК А.Т. Кузьмина. Там уже были другие заведующие отделами идеологического профиля: науки и учебных заведений, пропаганды и агитации, международных отношений. Кузьмин связался с секретарём ЦК КПСС М.В. Зимяниным и сообщил ему трагическую новость. В ответ, судя по тому, как менялся цвет лица секретаря ЦК, пошла отборная мужская брань, адресованная и руководству республики, и всем белорусам за то, что «недоглядели, пропустили, прошляпили». Бранить было за что.
По должности заведующего отделом культуры мне предстояла тяжкая задача – организовать снятие маски с покойного. Я поручил это сделать народному художнику БССР, выдающемуся скульптору А. Аникейчику. Мы приехали в лечкомиссию, зашли в помещение, где лежал Машеров. Потрясло выражение муки, застывшее на его лице. Потом один знакомый невропатолог рассказывал, что это означало, что в момент наступления смерти покойный всё-таки успел почувствовать страшную боль. Увидев это, Аникейчик затрясся в рыданиях и долго не мог собраться, чтобы выполнить тяжёлую и скорбную работу.
Позже ему было поручено создать надгробие на могиле Машерова. Он старался быть максимально верным образу, ваял лицо Петра Мироновича на основании посмертной маски, но, сколько ни бился, не смог убрать выражение боли.
Сегодня можно видеть этот памятник на Восточном кладбище (кстати, единственный пока в столице) города Минска. Выражение скорби на лице памятника – своеобразное послание потомкам: здесь и сожаление, что оставил республику, не закончив свою работу, и, как мне кажется, озабоченное предчувствие грядущих испытаний.
* * *
Я имел с ним (бывшим секретарём ЦК КПСС М.В. Зимяниным, на момент бесед с Антоновичем в Москве уже пенсионером. – Ред.) много бесед доверительного характера, о которых ещё, пожалуй, не время говорить. Но одна из них особенно запомнилась. Он полагал, хотя тоже не до конца был уверен в этом, что у Политбюро ЦК КПСС появилось намерение перевести Машерова в Москву после XXIV съезда ЦК КПСС на должность секретаря ЦК и члена Политбюро ЦК КПСС, отвечающего за идеологию.
В ходе дискуссии на XXIV съезде в речь Петра Мироновича был включён пассаж с критикой платформы «еврокоммунизма», только обозначавшейся тогда в странах Западной Европы – Франции, Италии, Бельгии. Запомнилась и была обильно процитирована в европейской печати фраза Машерова: «Мы не допустим, чтобы идеи коммунизма были растащены по национальным квартирам». Цитирую по памяти, слова могли быть произнесены и несколько иные, но смысл тот. Михаил Зимянин говорил тогда, что Генеральный секретарь ЦК Французской компартии Ж. Марше устроил демарш по поводу такой оценки и вроде хотел немедленно отбыть домой, его с трудом удалось уговорить остаться на съезде.
Следует отметить, что оценки подобного рода на высшем форуме КПСС, каким являлся съезд, не возникали случайно. Обычно в Политбюро ЦК КПСС всесторонне обсуждали важнейшие идеи относительно международного положения, которые потом «рассылались» по выступлениям членов руководства партии, и они звучали как бы случайно, по личной инициативе. Такая форма тщательного продумывания внешнеполитических и других новационных инициатив – давно известный метод действия серьёзных правительств, руководящих политических сил. Если это было так (а у меня эта информация со слов человека, у которого её уже нельзя проверить, потому что Зимянин давно умер), то понятно, что назначить тогда Машерова на высокую партийную должность в Москве было трудно. Ибо это выглядело бы как своеобразный вызов, афронт стратегам еврокоммунизма, а это никак не входило в планы партийного руководства Советского Союза.
В мемуарах, опубликованных в Беларуси, встречается немало противоречивой информации, свидетельствующей о том, что якобы Машеров стремился в Москву, что ему было «тесно» в рамках относительно небольшой советской республики числом в 10 миллионов человек. Но недоверие к нему в Москве стало преградой. Мои беседы с Машеровым начисто опровергали этот ложный тезис.
Пётр Миронович любил Беларусь беззаветной любовью, великолепно знал положение дел в самых отдалённых регионах, деятелей науки и культуры республики (во время заседаний Бюро ЦК КПБ он неожиданно мог перечислить десятки лиц – секретарей районных и областных комитетов партии, руководителей облисполкомов, директоров крупных предприятий – и ни разу не ошибался, называя каждого из них по имени-отчеству, а в случае необходимости приводя детальные деловые и личностные характеристики этих людей). Большая часть из них были назначены на партийные и государственные посты в республике так или иначе с его одобрения.
При всех, хотя и редких, критических воспоминаниях не приводится ни одного случая, когда Машеров руководствовался бы при назначении на высокие должности какими-то иными соображениями, кроме интересов дела, личной компетентности, преданности идеям социализма. Для него эти критерии были главными на протяжении всей его жизни. А если учесть, что всю эту жизнь Пётр Миронович провёл в Беларуси, то у него была мощная информационная и интеллектуальная база, позволявшая избежать крупных кадровых ошибок. Если они и были, то исправлялись достаточно быстро. Он не терпел халатного отношения к работе, был беспощаден к порокам, резко осуждал пьянство и другие аморальные непотребности.
* * *
Машеров был одет скромно, на руке носил часы «Полёт». Те самые, о которых много было спекуляций во время приключенческого сериала о его гибели, поставленного на Первом канале российского телевидения Каневским.
Беседа со мной, будущим лектором, продолжалась четыре часа. Машеров откровенно и искренне рассказал о положении дел в республике, добавив в конце потрясшую меня фразу, глядя мне прямо в глаза: «Не думай, что у нас всё хорошо. Многое надо исправить». Но главный его акцент был на том, что идеологический аппарат ЦК должен быть укомплектован молодыми работниками, способными творчески осмысливать действительность, доносить ярко и доходчиво идеи партии до широких масс народа, работать горячо и усердно на будущее республики.
Тонкая, блестящая, аргументированная беседа (строго говоря, это была не беседа, а яркий монолог одного лица) во многом смягчила моё разочарование относительно невысокой должности. А когда я потом обнаружил, что по поручению Петра Мироновича мне была предоставлена возможность преподавания в БГУ на полставки на кафедре философии, с тем чтобы мог набрать необходимый стаж для получения звания профессора, я понял, что он позаботился обо всём.
Началась интенсивная лекционная деятельность. Я много выступал в трудовых коллективах, в высших учебных заведениях Минска, ездил по республике, рассказывая о современном капитализме. Лекции пользовались определённой популярностью. Мне было предложено сделать серию выступлений по телевидению. И уже тогда я понял, какая сложная работа выпала на мою долю. «Говорящая голова» на ТВ легко узнавалась в троллейбусах, автобусах, и постоянно на тебя выходили твои единомышленники, которые, особенно в состоянии подпития, были чрезвычайно эмоциональными. Или твои противники, которые даже и без подпития выражали своё неприятие весьма интенсивным образом…
Неожиданным в этой работе было то, что Машеров внимательно следил за мной и, как потом оказалось, в Бюро ЦК довольно подробно и весьма похвально отзывался о моих лекциях.
Через два года случилось неожиданное: по каким-то весьма неблагоприятным причинам «сгорел» на должности Постоянного представителя БССР в ЮНЕСКО в Париже В. Анищук. Моя кандидатура рассматривалась в качестве замены. Меня пригласил второй секретарь ЦК А.Н. Аксёнов и устроил головомойку: «Чего ты туда прёшься? – буквально было сказано мне. – Ты что, не видел, что к тебе присматривались? Ты что, едешь туда за очередным новым костюмом, а вернёшься оттуда с отвисшей губой, будешь критиковать нашу работу здесь, в республике?»
Я недоумённо оправдывался, ибо инициатива исходила явно не от меня, но обычно сдержанный Александр Никифорович выдал мне по полной. После чего повёл к Машерову, и тот сказал буквально следующее: «Это форс-мажорная ситуация, мы тебя быстро вернём, но поезжай и поработай». Я и поехал.
Когда я приехал в первый отпуск летом через год, естественно, зашёл к секретарю ЦК Кузьмину, курировавшему международные отношения. А тот после беседы предложил сходить к Аксёнову, который вёл себя на этот раз совсем по-другому – долго и внимательно разговаривал со мной. Я ему рассказал про ситуацию во Франции, про состояние дел во Французской компартии и многое из того, что я уже тогда знал о состоянии капитализма. Аксёнов на прощание пожал мне руку и бросил фразу, которой я не придал значения: «Это очень хорошо, что вы ко мне зашли».
Только переступил порог квартиры, и вдруг звонок, опять из ЦК – меня зовут к Аксёнову. Прихожу, а он говорит, что «тебя хочет видеть Машеров», и повёл меня по этажу в его кабинет. Пётр Миронович посмотрел внимательно, улыбнулся и сказал: «Сроки пребывания несколько сократились. Мы хотим рекомендовать вас на должность секретаря Минского горкома партии по идеологии».
Предложение было неожиданным, ведь у меня не было послужного списка работы в комсомольских и партийных органах, всю жизнь я был человеком академического профиля. Машеров сказал, что «я же тебе говорил, что мы тебя вернём, и мы вернули».
Естественно, в этих условиях даже мысли не было о том, чтобы отказаться «в пользу Парижа». Я согласился. Вернулся домой, был очень рад, что жена и дочь отнеслись к этому с пониманием, и отправился обратно в Париж уже сдавать дела, будучи секретарём Минского горкома партии.
Приехал в Минск ранним утром 7 ноября 1977 г., когда вся страна праздновала 60-летие Великой Октябрьской социалистической революции. Буквально с поезда меня посадили в президиум торжественного заседания, и в первый день я явился домой с новой работы в час ночи.
Только тогда моя семья и я поняли, в чём специфика этой работы: по большей части ты не принадлежишь уже себе, а только делу, и дело, которому служишь, не терпит отлагательств и поднимает тебя ночью, днём, в отпуске, за рубежом. Эта постоянная мобилизация, нацеленность на конкретные дела дала мне колоссальную жизненную школу, которая сослужила свою службу и в последующие времена, особенно в трагический период распада советской государственности.
* * *
Мне казалось, именно тогда я понял тонкую, ранимую и целеустремлённую душу Машерова. Пётр Миронович был коммунистом в полном смысле этого слова, преданным главной задаче социализма – строительству общества социальной справедливости и равноправия. Он был реалистом и понимал, как нелегко решать эту задачу в условиях страны, серьёзно истощённой Гражданской и Великой Отечественной войнами, страны огромной по масштабам, неисчерпаемой по ресурсам, но условием развития которой было освоение далёких, труднодоступных регионов, без ресурсной поддержки которых полноценное развитие становилось невозможным.
Машеров… «душой» тонко чувствовал настроения общества и умел адекватно реагировать. Он был единственным из секретарей ЦК компартий союзных республик, который преодолел бюрократические рогатки и построил художникам в БССР специальный дом, где каждый более или менее известный художник получил мастерскую даром, бесплатно, именно как мастерскую, с окнами на северный свет – это очень важно в художественном творчестве. Мастерские распределялись с адекватным учётом реального вклада художника в живопись. При этом не вставали вопросы политической и иной неблагонадёжности. Он построил прекрасный дом для Союза писателей Белоруссии, дал добро на открытие новых театров, музеев и т.д.
Пётр Миронович живо интересовался реальностями культуры, его легко было «увести» и на четырёхчасовую премьеру оперы «Дон Карлос» Верди в Оперный театр, и на спорный спектакль «Что тот солдат, что этот» Б. Брехта в Русском театре, и на концерт мастеров искусств…
Иногда уезжал с лицом, тёмным от усталости, но оживлялся в дискуссии. Ни разу не слышал резкого слова, сказанного им в адрес работников культуры, которые потом обсуждали с ним спектакль, художественное или музыкальное произведение, зато я всегда получал дополнительные поручения. В перерыве спектакля «Дон Карлос» в Оперном театре он позвал к себе министра культуры Михневича и сказал: «Вы просите присвоить звание народного артиста СССР главному дирижёру театра Вощаку».
Мы уже сделали это предложение, но оно очень плохо шло в Москве ввиду определённых сложностей биографии Вощака. Машеров это великолепно знал, но он видел, с каким напряжением слушали его тут же оказавшиеся рядом деятели искусства, и задал нам вопрос: «Скажите, – продолжал Пётр Миронович, – к кому я должен обратиться?»
Прошло два-три месяца – вышло постановление Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Вощуку почётного звания народного артиста СССР...
Очень интересна ситуация с «Песнярами». Растущая их популярность не знала границ. Но в ансамбле, как и во всяком коллективе молодых людей, проводящих значительную часть своего времени в поездках, командировках и прочее, было немало проблем. Творческая эволюция Владимира Мулявина направляла его в сторону от обработки белорусского народного мелоса в современную мелодическую структуру к новым поискам, которые шли нелегко и не так хорошо воспринимались зрителем. Назревал творческий кризис и у него лично, вызванный главным образом тогдашними семейными проблемами.
Машерова, несмотря на всю его занятость, пригласили на юбилейный концерт ансамбля «Песняры». И он приехал во Дворец спорта со всем высшим руководством республики. Художественный коллектив включил в программу свои лучшие произведения той эпохи и выдал двухчасовую программу без перерыва, закончив знаменитой «Александриной». Пётр Миронович был в восторге, позвал меня и сказал:
– Мулявин давно заслужил звание народного артиста Беларуси, а другие, в том числе и эти двое, – назвал фамилии (к сожалению, я их уже и припомнить-то не могу), – заслуженных артистов республики.
«ЛГ»-досье
Антонóвич Иван Иванович
родился в 1937 году в Брестской области, доктор философских наук, заслуженный деятель науки Республики Беларусь, Чрезвычайный и Полномочный Посол. Окончил Минский институт иностранных языков, аспирантуру Института философии и права АН БССР. Работал в научно-исследовательских учреждениях, на государственной и партийной работе, был министром иностранных дел Республики Беларусь. Автор 18 монографий, более чем 200 статей по проблемам социальной истории капитализма, геополитическим процессам. Живёт в Москве.
Иван Антонович