Вглядываясь в Лабаса
Имя Александра Лабаса (1900–1983), одного из множества замечательных и недооценённых мастеров отечественной живописи ХХ столетия, сегодня постепенно обретает тот «вес» и значение, которых по праву заслуживает. Прошедшая не так давно в Галерее Зураба Церетели большая ретроспектива работ художника дала в этом смысле немалую пищу для размышлений и сопоставлений.
Просто поразительно, как сходятся жизненные и творческие пути двух Александров – ярчайших российских художников XX столетия – Тышлера и Лабаса. Эти имена проницательно объединил Роберт Фальк в письме начала 30-х годов из Парижа к своей бывшей жене Раисе Идельсон (с 1929-го – жене Лабаса), заметив, что именно эти два художника наиболее интересны ему в России. Из далёкого авангардного Парижа было, как говорится, виднее.
Оба – провинциалы. Лабас из Смоленска, Тышлер из Мелитополя. Оба добровольцами участвовали в Гражданской войне в качестве художников-плакатистов и революцию приняли с энтузиазмом. Оба в 1925 году (вместе с А. Дейнекой и Ю. Пименовым) стали основателями легендарного Общества станковистов – ОСТа. Но это только внешний рисунок сходства, а есть схождения более глубинные. Оба не просто жили в тяжёлые и страшные годы революции, войн, террора, но сумели сохранить поразительную человеческую и творческую свободу и самобытность, не прислуживали и не угождали властям.
Поражает некое пламя «пассионарности», которое не гасло, по сути, до последних лет их жизни. Это, возможно, генетически впитанная «хасидская» радость, ощущение жизни как сакрального дара, что роднит их с Марком Шагалом. Но также и та мощная энергия нового, которая окрылила многих интеллигентов в первые послереволюционные годы.
И вот эта «космическая» энергия одушевляла лучшие ранние работы Лабаса («Дирижабль», 1931; «Вечером на пути к аэродрому», 1928) и Тышлера (серии «Махновщина» и «Гражданская война», 1920–1960-е г.).
Счастлив,
кто посетил сей мир
В его минуты
роковые!
Обоих критики связывали с немецким экспрессионизмом. Но Тышлер в острых заметках 30-х годов писал, что он учился «главным образом у самого себя». А юный Лабас учился у русских сезаннистов, «бубновых валетов» – И. Машкова, П. Кончаловского, да и на них не похож! При этом жизнелюбивый напор его работ делает художника прямо-таки антиподом немецких экспрессионистов, смакующих страшное, уродливое и зловещее. «Экспрессионизм» обоих – это некая свобода выражения лирических эмоций с использованием всего новейшего арсенала живописных средств, бесстрашие в создании собственного художественного мира.
Оба, если воспользоваться классификацией Марины Цветаевой, художники «с историей», то есть для них характерен некий путь, развитие, они менялись, причём интересно, что оба в конце пути заново и по-новому разрабатывали свои юношеские беспредметные композиции (тышлеровские вариации 70-х годов на темы «цвета и формы в пространстве» и лабасовская серия «Цветовых композиций» конца 60–70-х).
Пора наконец сказать, в чём их различие. При общей для обоих поэтической настроенности Тышлер тяготел к изображению мира внутренних фантазий, снов и видений, что сближает его с Шагалом, а также с магистралью западной авангардной живописи (сюрреализм, футуризм), а Лабас оставался верен «натуре». Его работы маслом и акварелью с виду «реалистичны», но «натура» эта всегда преображена. Увидена ошарашенным взором подростка и чудака. Есть и ещё различие – Тышлер тяготел к театру и театральности, технический «бум» его не занимал, а Лабас был в упоении от века «открытий чудных», его вдохновляли технические новшества. Но в его увлечённости техникой ощущался не жёсткий «конструктивизм» Дейнеки, а некий оттенок юношеского утопизма и сказочности. Отсюда поэтическая одушевлённость лабасовских работ, изображающих создания «технического разума» – дирижабли и поезда, подъёмные краны и легковушки. Но некое постоянное ожидание чудес касается и его работ из обыденной жизни – тех его произведений (в основном акварелей), которые были представлены на недавней выставке в галерее Церетели. В них обычная жизнь предстаёт в каком-то инопланетном измерении, а всё обыденное удивляет – московские улицы, где люди не скопище «индивидов», а дружелюбное сообщество («Шумная улица», 1959; «Встреча на улице», 1956), слегка остранённые сценки в метро, в танцевальном зале, в кабине машины или внутри речного трамвайчика. Но при всей странности всё это вполне узнаваемо и схватывает ритмы 50–60-х годов, когда акварели создавались. Однако Лабас припас ещё одно удивляющее обстоятельство. Обыденные сценки даны в ослепительных, светлых, точно пронизанных воздухом и солнцем пространствах. Из-за этого выхваченные из жизни миги становятся как бы предвестием «вечного» счастья, упованием, что всё задумано гармонично и никакой апокалипсис нас не ждёт. Поразительно, но даже война, военный быт ничего не смогли сделать с этим светом и сиянием. На выставке представлена серия акварелей, изображающих людей, едущих в ташкентскую эвакуацию. Взгляд Лабаса человечен и глубок. Его вагонные сценки не об «ужасах» и не о «суете», они пронизаны прямо-таки рембрандтовским светом любви и каких-то сокровенных размышлений о непредсказуемости жизни. Сидящие рядом на одной вагонной скамейке и, вероятно, незнакомые друг с другом мужчина и женщина в красном платье, вспыхивающем в темноте вагона, скрытно поглощены друг другом, хотя их взгляды не встречаются. Лирическая взволнованность, окутывающая эти фигуры, особенно заметна на фоне читающего газету пассажира («По дорогам войны», 1941). А вот Лабас изображает в военной Москве сына Юлика – в рыжевато-коричневой гамме, в пилотке и с военной сумкой на плече, рядом с мальчиком винтовка, но лицо подростка так оживлённо и нежно, а за его спиной из ажурного окна такой спокойный и ровный свет, что кажется – все беды позади («Мальчик (Юлий)», 1941). Лабас, как рассказывает повзрослевший Юлик, бродил по Ташкенту с этюдником, рисуя замечательные «светлые» акварели, в которых поразительно схвачен не только тревожный дух времени, но и некие более общие ритмы жизни. В акварели «Читают газету» (1942) люди почти прижались к вывешенной на стене газете, читая военные сводки, а рядом по узкой улочке на ишаке едет пожилой узбек в чалме, с балкона – балаханы – выглядывает женская фигурка, и вся композиция устремлена к высоким сияющим небесам.
В акварелях позднего Лабаса «злободневное» и даже просто отражающее «время» часто вообще исчезает. Так, в некоторых женских акварельных портретах мастер видит женское лицо словно из космоса, как космичны фаюмские портреты, дающие человеческий образ «в перспективе столетий». Но при этом он схватывает в облике нечто неповторимое и чарующее – положим, полуулыбку на губах и характерный поворот головы в рыжеватых завитках («Портрет девушки», 1956). Мужчины же у него, как правило, нелепы и чудаковаты, что вызывает улыбку сочувствия и симпатии к этим «фанатам призвания» («Портрет скрипача Рейнбальда», 1950).
Мастер, в ранних работах отражающий «бег времени» с его скоростями и техническими новшествами, в поздних морских пейзажах, как и в портретах, словно ищет мгновение вечности, блаженного, пронизанного солнечным светом покоя. Лабас преподавал «цветоведенье», но тут у него не «знание», а какое-то колдовство. Фигурки загорающих на пляже людей раскрашены акварелью, как это делают «необученные» дети, и напоминают цветные аппликации на ослепляющем жёлтом фоне песка и неба. Прибалтийские пляжи словно совпали с представлением художника о непреходящем счастье («Встреча на берегу», 1963; «На пляже», 1963). В поздних пейзажах средней полосы художник, напротив, причудливо смешивает акварельные пятна, давая смазанный, причудливо-хрупкий образ мира, но и это своеобразные «уголки радости» («Дом среди деревьев», 1960; «Ранняя осень в лесу», 1975). Мотивы «технические», движение времени и вообще некое «веяние нового» у мастера постепенно сходят на нет, а торжествует та нота «блаженства», которая подспудно звучала уже и в ранних его работах, полных динамизма и социального пафоса. Редкостная гармония поздних лабасовских акварелей удивляет и радует – свободно и честно прожитая жизнь не омрачила, а ещё более ярко их высветлила.