Имя художественного руководителя Студии театрального искусства и постановщика многих спектаклей по классике в лучших театрах Москвы знакомо каждому театралу. Новые поколения молодых именно по его «Горю от ума» в Малом театре и «Белой гвардии» в МХТ имени Чехова будут постигать великие потрясения в умах и душах людских. Сегодня Сергей ЖЕНОВАЧ отвечает на вопросы «ЛГ».
– У вас есть какая-то программа, вы сами выбираете авторов?
– Это только кажется, что режиссёр – вольная профессия. В зависимости от того, где ты работаешь в данный момент – в МХТ или Малом театре, за границей, в институте или в своей студии, – возникает тот или иной автор. Когда работаешь с молодыми ребятами, хочется, чтобы они не только осваивали профессию, но и проходили школу самосовершенствования. Чтобы сталкивались с великими драматургическими мирами и как можно раньше столкнулись с Толстым, Достоевским или Шекспиром. Можно не согласиться с предложенным театром тем или иным названием, но когда тебе предлагают «Горе от ума», ты счастлив этой работе. Я скептически отношусь к коллегам, которые говорят, что не смогут жить, если не поставят тот или иной спектакль. Так не бывает. Можно всю жизнь мечтать о «Гамлете», но если нет художника, который может с тобой выдумать этого «Гамлета», если нет артиста, который сыграет Гамлета, то не стоит и браться за это. Умение выражать свои намерения через актёрскую игру, ритм и сценическое пространство – главное в нашей профессии, если их не выразишь, литература останется литературой.
– Как вы считаете, у студийных коллективов существует время, которое им отпущено, или они могут существовать десятилетиями?
– Когда работаешь в театре, возникает потребность в компании своих людей, с которыми ты бы мог реализовать свои планы. А студийность – самая счастливая пора для творческого человека, когда он молод, здоров, не обременён семьёй и хочет заниматься театром 24 часа в сутки. С такими ребятами хочется поделиться опытом, хочется им соответствовать и вместе с ними двигаться дальше. И не просто ставить спектакли, а ещё и исследовать стилевые особенности природы театральной игры, изучать воздействие на зрительный зал разными способами и т.д. Конечно, это не вечное состояние, оно может длиться полгода, год или несколько сезонов, всё очень индивидуально. Самое главное, чтобы у людей была потребность заниматься театром и быть интересными друг другу. Педагогика даёт мне возможность руководить исследовательско-поисковым театром. Ты не «выдаёшь результат» и не стараешься всеми силами оправдать материальные средства, которые вкладываются в спектакль, когда артисты не думают только о том, что спектакль должен быть успешным и тепло встреченным критиками, потому что от этого зависит их будущая жизнь в театре. Думаешь только о процессе работы, работаешь над спектаклем ровно столько времени, сколько требуется, так что в каком-то смысле студия – это роскошь. Мои ученики, будущие режиссёры и артисты, приходят не для того, чтобы получить главную роль и самоутвердиться в профессии, их привлекает сама возможность жить в театре. Они учатся у нас, педагогов, мы учимся у них, это взаимный процесс.
– Какой смысл вы вкладываете в понятие «русский театр», о котором так много рассуждают и часто – с ностальгией?
– Когда говорят – «английский, немецкий, еврейский, французский театр», то, скорее всего, имеют в виду миропонимание и мировосприятие людей, живущих в той или иной стране. Для меня в этих определениях ключевое слово: «театр» – средство, через которое ты на эмоциональном уровне можешь понять людей, которые живут рядом с тобой. Возьмите мхатовцев, вахтанговцев, гитисовцев – может, достаточно условные понятия, это как семьи с разным укладом, то же самое можно сказать и о театре. Например, я люблю смотреть зарубежные спектакли, не зная языка. Недавно Робер Лепаж привозил из Канады свой поразительный спектакль «Обратная сторона Луны». Там была бегущая строка, но мне хотелось смотреть зрелище, наблюдать за тем, что происходит в реальном времени, и мне было всё понятно. Что касается «русского театра», наверное, всё-таки это театр, который ставит вопросы совести, нравственных мук, духовных исканий. А с другой стороны, разве немецкий, английский театр не разрешает этих проблем? Разве Шекспир не про это? Просто всегда есть то, без чего ты не можешь жить, и даже если ставишь английского автора, как мы сейчас Диккенса, или американского, как я когда-то «Шум и ярость» Фолкнера в Мастерской Фоменко, ты всё равно ставишь не про Англию и Америку, а про нас. Для меня искусство театра всегда связано с постижением человека в этом мире.
– Но существуют же вечные «русские» вопросы…
– Их задают себе люди не только в России. Вот Чехов русский писатель, но он «свой», уверяю вас, и для шведов, и для финнов. Я, например, люблю творчество Бергмана – писателя, режиссёра, драматурга. И понимаю, что как человек, живший в другой стране, он по-другому воспринимал мир. Но я чувствую его как художника. Через него могу что-то другое открыть и в Платонове, и в Чехове, для меня этот мир единый. Дело же не в национальности, можно быть итальянцем Стрелером и ставить потрясающие спектакли по пьесам Чехова. Во всяком случае, для меня в спектаклях Стрелера всегда есть некий прорыв, который ты воспринимаешь. А связывать те или иные вопросы с определённой нацией, по-моему, глупо. Конечно, без корней, без национального самосознания тебя понять будет трудно, но если ты не захочешь понять людей другой национальности, другого мироощущения и вероисповедания, ты не сможешь заниматься искусством. Потому что искусство – это общение и постижение другой природы. А когда говорят, что русский театр – это психологический театр, у меня возникает вопрос: а может ли искусство вообще существовать вне психологии? А русский театр, он разный – натуралистический, трагический, лирический, комический. Парадоксальный, абсурдистский, вызывающий «смех сквозь слёзы»...
– Театру давно предрекают смерть…
– С таким же успехом можно говорить о смерти музыки, живописи, литературы. Но это не значит, что никто не читает Шекспира или Шиллера, не слушает Рахманинова или Бетховена. Просто большинством людей не востребована эта форма познания себя. Если же я не буду заниматься театром, то чего-то не пойму в этой жизни. Когда Интернет облегчает поиск информации или какой-то книги, это здорово, но если он заменяет посещение театра, концертного зала, библиотек – это беда. Всё дело в культуре пользователя. Мы ругаем мобильные телефоны: мешают, отвлекают и т.д. И меня раздражает, когда в общественном транспорте мне навязывают чужую личную жизнь, это всё то же самое бескультурье, но жить сегодня без мобильной связи уже невозможно, всё дело в том, как ею пользоваться.
– Как вы относитесь к наградам?
– Спокойно. А как ещё можно к ним относиться, если это оценочная категория? Просто грустно, когда к людям творческих профессий начинают относиться с позиций рейтинга: сегодня ты первый, а завтра второй. Ну попробуйте рассчитать на первого-второго Толстого и Достоевского, Бетховена и Моцарта, Антониони и Куросаву. Это невозможно. Так же невозможно, на мой взгляд, сравнивать лучшие спектакли, потому что они разные и этим хороши. В искусстве не может быть соревнования, тут важен процесс осмысления развития театра. А у нас он подменён рейтингом. Вот все и стремятся оказаться в лучших двадцатках, десятках, пятёрках. Мне кажется, это ссорит людей, разводит их по разным углам, заставляет во что бы то ни стало попадать в первачи, а это неправильно, потому что у каждого своё лицо, свой масштаб одарённости. На фестивалях нужно говорить о наиболее сложившихся спектаклях, потому что театр – искусство коллективное. Можно отмечать и актёрские работы, но сезон на сезон не приходится, в одном может быть четыре хорошие мужские роли и ни одной женской, а в следующем – наоборот. И что же, все эти роли не замечать, потому что есть «условия конкурса»? А возьмите отмеченные спектакли, от половины из них ничего не осталось ни в памяти зрителей, ни в истории драматического театра. И в то же время спектакли, не получившие премий, оказывали влияние на мышление театральных людей, открывали новые пути постижения природы театральной игры. Не зря среди людей театра существует собственное понимание того, кто есть кто, и это ничем не подменишь. И признание на фестивалях, на мой взгляд, выражать нужно несколько иначе: всё-таки драматический театр – это не шоу-бизнес. Нужно больше смотреть и обсуждать работы друг друга, а не стремиться отыграть свой спектакль и уехать домой. Время показывает, что не всегда спектакль оценивают в день премьеры, вспомните «Горячее сердце» Станиславского, «Чайку» Немировича-Данченко в Художественном театре, спектакли Мейерхольда. Человек, который находится в поиске, всегда опережает своё время, разрушает стереотипы. Сегодня больше нужно говорить об отсутствии серьёзных исследовательских работ, размышлений о том, куда движется театр. Молодых журналистов с первых статей приучают оценивать спектакль, вместо того чтобы постигать его, вдумываться и вглядываться в то, что представлено. Я не устаю рассказывать, как Наталья Анатольевна Крымова, посмотрев моего «Короля Лира», писала рецензию. Она завалила меня, тогда ещё мальчишку, который ставил четвёртый спектакль в своей жизни, вопросами по телефону. А когда я зашёл к ней в гости, то увидел разложенные повсюду разные переводы «Лира», статьи по Шекспиру. «Не только вы работаете, но и мы», – сказала она мне. Человек несколько раз посмотрел спектакль и затратил не меньше энергии ума и души, работая над рецензией, чем режиссёр-постановщик. Вот эта культура уходит сегодня из театральной практики.
– Сергей Васильевич, как вам кажется, куда движется театр?
– Сегодня мы должны всерьёз задуматься об освоении новых театральных технологий и учиться совмещать сценическую театральную выразительность с возможностями артиста. Не противопоставлять человека технологиям, а привести их ему на помощь. Мне кажется, мы до сих пор не постигли в полной мере ни Станиславского, ни Мейерхольда, ни Брехта, ни Арто, не говоря уж о просто талантливых режиссёрах, которые также оставили наследие, изучая которое можно развивать театральное искусство во имя зрителя.
Беседу вела