В этот день Пушкин не просто мучился, а, как бабочка из кокона, возрождался в новую жизнь
Как Цветаева писала, первое, что она узнала о Пушкине, «это – что его убили», так я с детства, сопоставив даты – Пушкин стрелялся 27 января (по старому стилю), умер 29-го, а 28-го, по воспоминаниям современников, больше всего мучился, – узнала, что в день моего рождения, самый радостный для меня в то время день, Пушкин мучился.
Так смерть и дуэль Пушкина стали для меня «личной трудностью», настоятельно требующей личного же осмысления. И здесь, во-первых, мне для себя предстояло решить вопрос о том, как относиться к дуэлям вообще.
Можно было просто считать дуэль предрассудком, не упрекая себя в том, что я человек иной эпохи, а значит, взгляд мой заведомо неверный: как известно, резко отрицательно к дуэлям относились и Пётр I, и Николай I.
Но мне почему-то в этой дуэли всегда виделась метафора боя вообще.
Неожиданное «странное сближение» подтвердило моё ощущение.
Прочитав в 6-м классе «Песню про купца Калашникова», я вдруг почувствовала близость двух сюжетов: смерти купца Калашникова и Пушкина. Тем более что под поэмой стояла дата «1837 год». Мне стало интересно, когда именно в 1837 году, до или после 27 января, Лермонтов написал свою поэму. В комментариях об этом ничего не говорилось, мелькнуло только, что «поэма Лермонтова датирована 1837 годом, но, возможно, замысел её возник несколько раньше». Но ведь и замысел трагедии на Чёрной речке, подумала я, возник «несколько раньше» 1837 года. В любом случае трагедия Пушкина была, что называется, написана на небесах, а уж кто-кто, а Лермонтов умел «в них» читать.
«Сближая» два сюжета, я поняла для себя главное: отправляясь на дуэль, Пушкин поступил не как русский дворянин (в чём его многие упрекали: мог бы-де «подняться выше главою непокорной» дворянского предрассудка), а как русский. Конечно, можно сказать, что Пушкин поступил, как купец. Но ведь можно – что купец поступил, как Пушкин. Перефразируя цитату, ставшую поговоркой, заметим: какой русский не любит быстрой беды.
Создаётся впечатление, что и тот, и другой, почувствовав, что в их жизнь вошла беда, страстно хотели устроить её развязку. «Ему нужен был кровавый исход», – замечает о Пушкине Вяземский. «Буду насмерть биться, до последних сил», – говорит Калашников у Лермонтова.
И тот, и другой словно были уверены, что лишь смерть не даст случиться самому, с их точки зрения, страшному – измене, то есть пошлости. И хотя Алёна Дмитриевна не кокетливая Наталья Николаевна, в которой действительно нельзя было быть уверенным, но ведь и могущественный Кирибеевич не Дантес: мог взять и силой. «Только через мой труп», – как бы говорят наши герои, и дуэль, то есть бой, становится неизбежной.
Кто в детстве и юности не желал всем грустным историям на свете придумать хороший конец (одна учительница рассказывала мне, что, когда она предложила ученикам придумать «свои» концы классическим сюжетам, у них Герасим не утопил Муму, Тарас Бульба не убил Андрия, Онегин не застрелил Ленского… «А как насчёт Евангелия? – поинтересовалась я. – «О, конечно! – обрадовалась учительница. – Христа не распяли…»), я задумывалась о том, что было бы, убей Пушкин Дантеса? У поэтессы Виктории Иноземцевой есть стихотворение, которое она написала в возрасте 17 лет, с такой строфой:
А судьба не в таком переплёте
Вас вертела – и всё ничего.
Вы Дантеса, конечно, убьёте:
Вы стреляете лучше его.
А было бы то, о чём говорится в 3-й части «Песни про купца Калашникова»: он бы весь век казнил(ся). Об этом, кстати, писал В. Соловьёв. Он был уверен, что смерть противника была бы для Пушкина «жизненною катастрофою» и что после неё он не смог бы писать, а жил бы только для дела личного душеспасения (курсив мой).
Пушкину повезло: убил не он, а его. К тому же погиб он не мгновенно (как Лермонтов): судьба даровала ему ещё три дня, чтоб «мыслить и страдать». И здесь мне хочется сделать отступление. Уже не в детстве, а гораздо позднее, крестившись и прочитав «Житие Серафима Саровского», я задалась вопросом: почему не встретились Пушкин и Серафим Саровский, земляки современники, гений и святой?
Это на первый взгляд более чем странно. Ведь Болдино и Сарово расположены совсем рядом. А если бы и не рядом, Пушкин исколесил тысячи вёрст, когда ему нужен был Пугачёв! Пушкин был знаком со всеми выдающимися людьми своего времени: царями, литераторами, декабристами. А, между прочим, слава Серафима Саровского была в то время не меньше славы Пушкина: к нему ежедневно стекались тысячи людей со всей России.
Так в чём же дело?
Осмелюсь предположить, что эта встреча была не нужна. Отправься Пушкин в Сарово в 1830 году (накануне женитьбы и Болдинской осени), кто поручится, что он – под впечатлением встречи со святым – уже тогда не начал бы «дело своего душеспасения»: ведь свалились же у одного генерала во время беседы с Серафимом с груди все ордена.
Пушкин шёл к Богу своим путём. Осуществившись в своё время как гений, то есть явив миру всю красоту (включая Гончарову: кто бы о ней знал, не соприкоснись она с Пушкиным?), он, как сказал один философ, «упёрся в Христа». Теперь, чтобы стать христианином, лично ему нужна была только смерть. И он её себе организовал.
Смерть, кроме того, не оставляла ни одного шанса пошлости, которая, как он чувствовал, могла произойти. «Смерть обнаружила характер Пушкина, всё, что было в нём доброго и прекрасного», – писал Вяземский.
«…Что выражалось на лице его, я сказать не умею, – свидетельствовал Жуковский, – что-то похожее на видение, на какое-то полное, важное, удовлетворённое знание». Отец Пётр Песоцкий, исповедовавший поэта (28 января), признавался: «Вы можете мне не поверить, но я скажу, что я для самого себя желаю такого конца, какой он имел». А ведь это сказал священник, старый человек.
…А между тем Серафим Пушкину всё-таки «явился»: в 1826 году в Михайловском. Об этом знает любой школьник.
Возвращаясь же к своему первоначальному сюжету, замечу, что и купцу Калашникову повезло: он хоть и убил своего противника, но и сам был казнён. За преступлением немедленно последовало наказание: чужую кровь Степан Парамонович смыл собственной. Интересно, что и с царями и тому, и другому тоже повезло. «О жене и детях не беспокойся, – писал Николай I в своей записке Пушкину, – ...я беру их на своё попечение». Иван Грозный объявлял купцу Калашникову:
Молодую жену и сирот твоих
из казны моей я пожалую.
Так что, решила я для себя (перефразируя одного литературного персонажа): всё было правильно. И с собственным днём рождения примирилась, поняв, что в этот день Пушкин не просто мучился, а, как бабочка из кокона, возрождался в новую жизнь.
Всё было правильно, и всё же, всё же, всё же…