Александр Минеев. Были. – М.: У Никитских ворот, 2022. – 156 с.
Всегда меня поражало в Александре Минееве многообразие его личности, в которой математик по образованию, полученному в знаменитом физтехе, кандидат физматнаук, соседствует с университетским преподавателем общественных дисциплин, журналистом популярнейших в своё время «Московских новостей» и писателем с тонким слухом на прямую речь российской провинции. Люди русской глубинки и составляют главным образом предмет его художественного исследования. А среди них самые близкие и дорогие ему – это местные Сократы, размышляющие о перипетиях жизни, рассуждающие о политике и пытающиеся окинуть мысленным взором не только близлежащие края, но и всю Россию и лежащие за её пределами царства-государства.
Склонность к размышлению
Вот Генка из Косолаповки (рассказ «Про Генку»), где всех жителей – четыре души и приезд автолавки становится крупным событием. Отчаянный спорщик, он загоняет в угол Валерия Дормидонтовича, бывшего редактора районной газеты, в котором для Генки олицетворяется вся советская власть. «Вот вы Россию голодом и заморили… Доруководились, двоечники!» «Посмотрим, что у вас получится», – отбивается бывший редактор, он же поэт местного розлива, потчующий Алексея Петровича, рассказчика и бытописателя Косолаповки, стихами о России, которые, как гимн, слушать надо непременно стоя. Почтения к начальству у Генки ни на грош. Вот наведалась из Уваровки, административного центра сельского поселения, важная, по местным меркам, дама, заместитель председателя. Много нужд у поселения, бюджет между тем скуп, как гоголевский Плюшкин, отчего в житье-бытье Косолаповки и других сёл и деревень дыра на дыре. От великой бедности блеснула в начальственных умах Уваровки идея самообложения. Герой Фазиля Искандера отозвался бы так: «Интересное начинание, между прочим», – и был бы прав. Одобрили его не только в районе, но даже, говорят, и в области и в самой Москве, однако Генке оно не по душе. «Знаем, проходили – и мутацию вашу, и мелиорацию, и всё! Училка нашлась!» Так отзывается он о планах борьбы с борщевиком, с которым, по мнению начальственной дамы, наверняка произошла мутация. «Ты на вопрос отвечай, какой тебе поставлен: на что вы ещё бабки с народа сговорились потянуть?»
«Замша» уехала. Но потревоженный её появлением Генка всё-таки постиг истинный смысл её визита. Дело не только и не столько в том, чтобы народ пособил бюджету своей кровной копейкой. Это, скорее всего, дымовая завеса, за которой можно и не углядеть «их» истинных намерений. «Им власть первей всего, а будет власть – бабки сами потекут…» И ведь нельзя сказать, что так уж неправ этот герой Минеева. Народ – а именно человека из народной глубины показывает писатель – прекрасно видит стремление больших и малых вождей мёртвой хваткой вцепиться во власть, чтобы превратить её в дойную корову всяческих благ и капитала – в своих, шкурных интересах. С любовью и мягкой усмешкой писатель рисует человека, которому до всего есть дело и который всегда и во всём стремится дойти до сути.
Генка из рассказа Минеева напоминает Глеба Капустина из рассказа Шукшина «Срезал» – тот же беспокойный ум, острый язык и чувство собственного достоинства. Между двумя рассказами, между Генкой и Глебом лет шестьдесят, не меньше. Это значит, что в русском человеке, в его характерном типе есть неподвластные времени черты, а из них самая, должно быть, постоянная – склонность к размышлению, создание деревенской философии, которая порой не уступает академической.
В основе радости – страх
В Гурии Прокофьевиче (рассказ «Гурий») нет выбивающейся огнём страстности, как у Генки; охоты к долгим разговорам, которые особенно хороши, если на столе стоит бутылка самого белого и самого сухого вина; нет тяги к спорам во имя истины. Он человек иного склада, скромный, тихий, испытавший в буквальном смысле на своём хребте тяжёлую руку советской власти в лице бывшего бандита, а впоследствии следователя ЧК Сабандеева, сначала избившего Гурия до полусмерти, после чего у того стал расти горб, и затем отправившего его на расстрел. Раненый Гурий свалился в овраг, откуда сумел выбраться и пройти вёрст двадцать до деревни, где жила Груня, его сестра. «В ЧК, – читаем мы, – Гурию Прокофьевичу открылся зияющий смысл неясного до той поры словосочетания «классовая ненависть» (курсив автора. – А.Н.). Понял он также, что упразднить её «возможно, лишь полностью ликвидировав одну из ненавидящих сторон – как класс» (курсив автора. – А.Н.).
Этот рассказ Александра Минеева исполнен тихой, щемящей печали. И в самом деле: как по-другому рассказать о долгой жизни Гурия Прокофьевича, в которой не случилось большой, просветляющей небосвод радости. Была когда-то милая девушка Катя, была любовь, была надежда – но шестьдесят лет прошло с той поры, целая эпоха, вместившая в себя войну, забросившую его в Польшу и Германию, неудачную семейную жизнь с Дуней, гулявшей от него налево и направо, не родившей ему сына и лежащей теперь на кладбище, по склону холма спускающемуся вниз, к реке. Раньше здесь хоронили заключённых из располагавшегося неподалёку лагеря. Колышки с прибитыми к ним фанерками стоят ещё на могилах, а на фанерках надписи: «Г-83» или «Ж-235». И кто там спит беспробудным сном, какие люди, так и не дожившие до свободы, – неведомо.
Гурий Прокофьевич как бы принадлежал двум эпохам. В одной был крестный ход с чудотворной Седмиозерной иконой в Казани, куда маленького Гурия брал отец, был здешний белокаменный Козьмодемьянский монастырь, а в другой монастырь сначала взорвали, а некоторое время спустя затопили водой реки Волги, ниже по течению перекрытой очередной плотиной. Крестные же ходы заменили праздничными демонстрациями. «…Звеньевой истошно-радостным, от страха, от выпитого по дороге и от счастья голосом вопил «Великому Сталину слава!», а все вокруг нестройным хором вслед ему: «Ур-р-ра!!!» Привыкший всё осмысливать, Гурий Прокофьевич недоумевает: «…зачем поменяли на крик?» И понимает: молитва крестного хода побуждает тебя постигнуть истинность «Верховной Силы», тогда как вопль демонстрации с беспощадной силой вторгается в твою душу, вытесняя из неё «всё иное». «Оттого, должно быть, и страшновато глядеть, как они идут и кричат, хоть и радуются с виду. От того, что радуются, даже страшнее становится». Герой Минеева, может быть, даже не сознаёт вполне, насколько глубока и точна эта его мысль. Советская власть позволяет советскому человеку радоваться, но при условии, что в основе радости – страх. Надо бояться безжалостности власти, злого «дяди Сэма», атомной войны – но броня самого справедливого в мире строя защитит советского человека от бед и угроз. Радуйся.
Советская власть привыкла к Гурию Прокофьевичу, а он привык к ней. Он научился понимать её доступные наблюдательному взору знаки, которыми она сообщала, например, о переменах в своём коммунистическом ареопаге.
Гурий Прокофьевич однажды приметил, что перед зданием горкома партии меняют местами портреты вождей. Что-то тут было не совсем так, а что – он понял только дома. Исчез один из самых важных тузов этой колоды, Кириленко, ведавший промышленностью и близкий к генеральному секретарю. «Самый соратник», во времена прошедшие, послевоенные, докладывавший о положении дел в своей области самому товарищу Сталину. Вслед за ним приказал долго жить сам генеральный, что можно было бы предположить, так как на День милиции традиционный концерт заменили проверенным годами фильмом «Депутат Балтики»… У Гюго в «Человеке, который смеётся» компрачикосы помещали младенцев в стеклянные сосуды разной формы и на потеху публике выращивали уродцев. С художественной точностью Минеев изобразил хорошего, доброго человека, которого внешние условия, этот стеклянный сосуд, куда его поместила советская власть, превратили в покорное, бессловесное существо.
Таким он прожил восемьдесят два года, умер от рака и похоронен между двух могил с табличками из фанеры: «Е-741» и «Ж-88». Мир праху твоему, Гурий Прокофьевич!
С рассказами «Про Генку» и «Гурий» соседствует цикл «Северных рассказов», которым Александр Минеев словно продолжает традицию русской литературы. Человек с ружьём не столько охотится, сколько вбирает в себя дивный и временами колдовской мир окружающей природы – чтобы потом рассказать о нём выразительным и точным словом.
Совокупность увиденного, пережитого и прочувственного придаёт книге цельность и негромкое, чистое звучание. Писатель словно говорит нам: вот так мы живём.
Ему веришь.
Александр Нежный