Владимир КУРНОСЕНКО пришёл в литературу из медицины. Она стала одной из тем его творчества. Впрочем, тематический диапазон его произведений весьма широк. Об этом можно судить, например, по его роману «Евпатий», где действие переносится из XIII столетия (нашествие Батыя на Русь) в наши дни и – обратно... Сегодня писатель отвечает на вопросы «ЛГ».
– Несколько лет назад ты «ушёл в скит» – оставил работу, продал городскую квартиру, поселился на окраине Пскова в деревенском доме. Занимаешься только писательством и хозяйством. В чём состоял смысл этого «ухода»?
– Смысл «ухода» состоял в том, чтобы на деньги в разнице цен квартиры и дома пожить немного в естественном состоянии, без отягчающей душу интоксикации мирской мудростью. К тому подоспела нужда определиться и в отношениях с церковью, с воцерковлённостью, если сочтётся необходимым… Вдобавок после смерти мамы обострилась тяга к простым давним детским привязанностям – к топору, к живой горящей печке, к деревьям, которые ты можешь сам посадить или пересадить. Ну и пописать по возможности без нависающих угроз сроков и безденежья.
– По прошествии лет можно ли сказать, что этот шаг оправдал себя? Сказался ли «отрыв от мира» на творческой продуктивности?
– Не жалею ли я? Вот уж нет-то. Прошло пять лет, минуло, и теперь, оглянувшись на всё, что наслучалось за эти замечательные годы, впервые такие, за которые не стыдно, можно сказать, что лучше и точнее решения в своей жизни я не принимал.
С год-полтора поначалу я инстинктивно искал максимально возможного по моим условиям «затвора», так шибко обрыдл себе, видно, в прежней роли. У меня не было телефона, я убрал на чердак подальше от соблазна телевизор и попробовал научиться быть один.
И всё это пошло на пользу. И на душе как-то полегчало, и собственная жизнь мало-помалу обрела давно искомую почву под ногами, и сам себе я сделался более сносим.
Это был риск, я трусил и сомневался, а теперь вот нарочно так подробно отвечаю, авось да кто-то и услышит, кому это важно.
Не буду цитировать Леонардо да Винчи, апостола Павла, но они, знаю, на моей стороне, этого достаточно. Пишу по-прежнему на своей старой машинке и надеюсь на ней и закончить свою писательскую дорогу – без компьютера, Интернета и прочих попахивающих пластмассой благ.
Хотя мобильник у меня есть, на пару часов к вечеру я его включаю, и связь с дочерями и сёстрами у меня есть. Дочь подарила мне телевизор с видеоприставкой, и вот порой смотрю теперь то, что напропускал в свою челябинскую молодость, – «Земляничную поляну», «Семь самураев», «Дорогу».
– Последние твои публикации были замечены коллегами-писателями и критиками, были удостоены литературных премий, а как дела с изданием новых книг?
– Не зря оказался мой столь долго писанный и нечитабельный роман «Евпатий». Он ввёл меня в журнал «Дружба народов», где я когда-то с такою радостью читал «Ташкент» Гранта Матевосяна и вот получил там даже премию за малую прозу в двухтысячном, кажется, году, а потом за повесть, опубликованную там же, премию имени Ивана Петровича Белкина, вторую, одну из, в пятьсот долларов, на которые можно было купить и доски, и прочее нужное в хозяйстве. Это я даже не шучу.
Три повести, опубликованные в этом журнале, где у меня наконец на старости лет появился очень хороший редактор и вообще сочувствие, без которого всё так надсадно и тяжко в литературе, три повести и «Этюды в жанре хайбун», малая-то проза, выходят, правда давненько, выходят и всё не выйдут в издательстве «Время». Там какие-то затруднения, причины которых я всё пытаюсь отыскать в себе.
В ближайшее, видимо, время в «Дружбе народов» выйдет несколько моих рассказов, связанных темой и временем действия. Условно я называю их «православные рассказы», хотя это, может быть, смеловато. Так вот, один из этих рассказов и предлагается вниманию читателей «ЛГ».
– Одним словом, к своему 60-летию ты пришёл не с пустыми руками. А что впереди?
– Осталась незаконченная вещь, смысл которой в не совсем апологетическом взгляде на литературу, на дело, которым я занимался три десятка лет… Может быть, оно ещё и… Рано что-то говорить. Может, захочется, и я успею переписать роман «Евпатий». Мне так и не хватило возможности – всё вокруг смыкалось и поджимало – на последнюю его переписку…
Ну а там бы дал Бог и замолчать наконец. Выздороветь от этого зуда. Или как-то там иначе оборваться.
Шестьдесят лет, думаю, самый «решительный» для прозаика возраст. Достоевский, Лесков, Хемингуэй…
– В чём, по-твоему, суть писательского труда?
– То, что цель поэзии поэзия, это, думаю, всё же не вся «правда» про литературу.
Удалить бревно из глаза, чтобы расхотелось судить брата своего, но одновременно величайшая нужда в работе различения, с которым так надолго застопорилось – помимо прочего – начатое Пушкиным дело, после пауз и коллапсов, иной раз прямо антихристовых, она, литература, всё же оживала вновь, «держала надежду» на возможность не подменного, не гордынного, не прелестного существования. И Андрей Платонов прежде всего, и Даниил Хармс, скажем, и те наши недавние ещё «старшие братья» – Юрий Казаков, Венедикт Ерофеев, Александр Вампилов…
Вообще же занятие литературой напоминает страсть, отчасти сомнительную, к женщине, которая, как тебе кажется, постоянно готова тебе изменить. Поэтому оно, это занятие, так мучительно и как бы «ненадёжно», не вызывает спокойного доверия, как работа плотника или мастерового.
Впрочем, такой замечательный наш православный зарубежный богослов, как отец Александр Шмеман, возраставший в христианской вере, помогал себе в этом возрастании чтением стихов, в которых он мало-помалу стал замечательно разбираться и чувствовать их. И поэтому тоже суждения его о тех же Ницше, Солженицыне, о всякого рода сложных процессах и явлениях внутрицерковной жизни создают в себе такую высокую непростоту и проникновение в суть.
Так что иной раз и в отдельных случаях литература может служить и действительно хорошему делу.
Беседу вёл