Однажды мы с женой вышли из магазина с пакетами и недоглядели. Дочь выбежала на дорогу. Машин не было, но всё равно это был крайне неприятный момент.
Я вцепился дочери в руку, и вдруг откуда-то из вечернего полумрака начал изливаться замечательный монолог. Некий задрипанный мужичок, лакающий пиво, решил, что на его глазах чуть было не разыгралась трагедия.
Видимо, сама мысль о том, что ребёнок мог пострадать, доставляла этому полупьяному маргиналу невыносимую боль. Он тащился следом и обличал нас. Свистел карающий бич, и каждая высказанная фраза рассекала нашу плоть до кости. Если кратко изложить суть его длинного выступления, то он утверждал следующее: что мы – олухи редкие, что таких идиотов надо лишать родительских прав, а их детей отдавать тем, кто понимает, что ребёнок – это святое и за ним надо следить. Он предположил, что мы росли в домах для малолетних преступников, и порывался сдать нас в полицию на предмет выяснения, не являемся ли мы цыганами, укравшими ребёнка, чтобы обучить его просить милостыню? Наконец я не выдержал и огрызнулся – попросил его заткнуться, потому что мысль свою он донёс до нас в полной мере.
Вскоре я забыл полупьяного мужичка с бутылкой дешёвого пива. Но пришёл день, когда он мне вспомнился. Мы отдыхали с дочерью в Прибалтике, в одной из наших бывших окраин. Есть там один крохотный, давно покоривший меня уголок, где всё чистенько и приведено в полный порядок.
В кафе, где мы с дочерью завтракали, стекается немало людей. В основном это местное преуспевающее население, разбавленное представителями нордической расы. Кафе это крайне удобно тем, что рядом – некое подобие детской площадки. То есть ребёнку есть чем заняться.
С этой площадки дочь моя и удрала. Я выпустил её из виду на полминуты. Расплатился с официантом, а её уже нет. Нигде.
Как типичный отец-безумец, я начал метаться вокруг и кричать. Я звал свою девочку, и голос мой с каждой секундой наполнялся густеющим ужасом. Самым страшным было то, что бежать надо было в разные стороны, а выбирать приходилось одно.
На веранде сидело десятка два отдыхающих, которые могли помочь, но никто из них даже не шелохнулся. Никто, включая тех любвеобильных иноземных господ, которые ещё недавно сюсюкали с моей девочкой. Это сообщество вдруг стало слепым и глухим.
Я её в итоге нашёл. Я заглядывал через парапет набережной в тёмную воду, в окна отъезжающих машин и вдруг увидел ребёнка своего на автобусной остановке, у колеса двухэтажного рейсового автобуса.
Дочь услышала крик, побежала ко мне, привычно раскинула руки и получила, конечно, по заднице.
А потом я нёс на руках притихшего после взбучки ребёнка и думал о том, что в той неопрятной и забывшей о законе стране, откуда мы родом, такое просто немыслимо. Это невозможно представить – чтобы ухом никто не повёл, когда отец ищет пропавшую девочку. Да через минуту к поиску ребёнка присоединились бы люди. Причём не только добропорядочные. Бегал бы и уличный аферист, и продажный мент, и коррумпированный чиновник. На столах бы заветрилась осетрина, прокисли коктейли молочные, пчёлы бы уснули в тарелках, обожравшись мороженого, а люди бы всё бегали и искали. Потому что жратва – ерунда. Это не главное. Ребёнок – вот что действительно важно. Важна жизнь, которая в данную минуту в опасности.
У этих же, местных и их новых друзей, сознание как-то совсем иначе устроено. Какие дети? Желудок переваривает питательный завтрак. Задница растеклась по ажурной скамейке. На душе ни тревог, ни сомнений. И это превыше всего-с!
Я их всех, конечно, продолжу уважать за ландшафтные изыски в местах туристического паломничества. Но только за это одно. Что-то в них мне внезапно открылось, и это «что-то» было глубоко омерзительно. Пахнуло какой-то мертвечиной, какими-то гадкими сытостью и спокойствием.
– Нет, – говорил я своей девочке, – мы никогда в это не превратимся. В эти вежливые, улыбчивые чудовища. Мы с тобой обязательно сохраним эту нашу примитивную, варварскую отзывчивость. Мы не разменяем её ни на питательный завтрак, ни на право называться настоящими европейцами, ни на что-то ещё. Мы не превратимся в ходячих мертвецов. Правда?
– Папа, – сказал мой ребёнок, – ты такой смешной!