После успешного путешествия выставки «Тихая моя Родина…» по городам Центральной России с остановкой в Академии художеств в Москве, после того, как экспозиция эта побывала в Ханты-Мансийске и в Приволжском федеральном округе – в Саранске, Ижевске, Елабуге, – автора составивших её работ так и хочется назвать настоящим передвижником. Работы народного художника России члена-корреспондента РАХ, живописца Студии военных художников им. М.Б. Грекова Дмитрия Белюкина действительно передвигаются по стране и за её пределы с редкостной по нынешним временам интенсивностью. Два года назад экспозиция художника была развёрнута в Латвии, в Рижском музее зарубежного искусства. В Спасском-Лутовинове, на открытии нового выставочного зала, экспонировались работы Белюкина, посвящённые русской усадьбе. Летом в зале официальных делегаций Ярославского вокзала в Москве состоится торжественное открытие его огромного полотна «Матушка Русь. Ярославль», персональные выставки пройдут в Петербурге и в городах Сибири.
– Могли бы вы сформулировать, Дмитрий Анатольевич, в чём видите свою миссию художника в наши непростые для искусства дни?
– Миссия – это сказано почти пафосно. Я люблю Россию, её историю, культуру, пейзажи, людей – это и пишу. Как любили и писали многие поколения художников, каждый по-своему, скромно, тихо. А миссия, интуитивно угадываемая, наверное, у каждого поколения своя, но говорить об этом сложно, история рассудит. Видите ли, заранее ничего нельзя предсказать, бывает, художник планирует оставить свой след в вечности, даже личный музей заводит, а вот с творчеством у него не получается. Он-то думает, застолбил место в истории, да она этого может не захотеть.
Себя отношу к художникам, которые стараются, опираясь на традиции великих предшественников-классиков, проводить в искусстве свою линию. Не у всех это получается, даже многие мои собратья-реалисты, обладающие большим мастерством, ориентируются порой на заказ, то есть рисуют то, что проще продать, например, небольшие пейзажи. Гораздо труднее делать вещи, которые изначально не могут быть куплены, например, многометровые исторические картины, которые не попадут ни в частное собрание, ни в музей, поскольку закупки со стороны государства сегодня отсутствуют. Получается, тот художник, который хочет делать что-то «своё», может рассчитывать только на то, чтобы показать свои работы на выставках, при этом себя же продюсируя. И я рад, что в постперестроечное время, когда у меня был выбор – заняться личным бизнесом, продавая работы во Францию и Америку, или решать темы, которые интересны мне и нужны, как я думаю, людям, я начал писать большую картину «Белая Россия. Исход». И писал её, преодолевая трудности, до тех пор, пока она не получилась именно такой, как я хотел. Это особенность русской реалистической школы живописи – не довольствоваться заказами, а делать что-то своё, сокровенное.
– Скажите, а у вас заказы бывают?
– Конечно, и иногда очень интересные. Вот картина «Ярославль», над которой по заказу Московской железной дороги я работал около двух лет. Вокзалы, или воксалы, как они назывались, были настоящими культурными центрами, и в ХIХ – начале ХХ века расписывали их самые известные художники. Например, картины-панно для Ярославского вокзала в Москве делал Константин Коровин. Уже в советское время прекрасным художником Лансере был украшен Казанский вокзал.
Руководство дороги провело невероятную по трудности и затратам реставрацию Ярославского вокзала, заказало копии картин, отобранных Третьяковкой, в советское время. И я очень рад, что традиция украшения интерьеров тематической живописью возрождается. Чтобы решить задачу городского пейзажа, я нашёл ракурс, с которого часами можно рассматривать и сам город, и его окрестности, любоваться старинными храмами и наблюдать повседневную жизнь людей. Есть договорённость, что зал, в котором повесят картину, будет открыт не только для «випов», он станет функционировать и как музей одной картины. Будет издан буклет о картине и истории города, о его архитектурных строениях.
– «Тихую мою Родину...» называют первой передвижной выставкой, которая возвращает нас к забытой традиции. А как вообще вы относитесь к передвижникам?
– Нет, правильнее сказать, что моя выставка одна из первых – похожие показывают З. Церетели, С. Андрияка, В. Нестеренко. Как ни странно, первым был Карл Брюллов, через всю Европу из Италии в Петербург триумфально перевёзший свой «Последний день Помпеи»… А передвижники – одни из самых любимых моих художников. Люблю Сурикова и Репина, Крамского, Шишкина и Куинджи, по-разному видевших пейзаж. К сожалению, Стасов как идеолог этого течения довольно много напортил, излишне обостряя социальную тематику, но передвижники вошли в историю не злободневными темами, бичующими, как говорили в советское время, купечество или духовенство. Они будут навечно прославлены качеством живописи, мастерством исполнения, любовью к натуре.
Передвижники первыми рискнули за свои деньги, пытаясь заинтересовать и спонсоров, говоря современным языком, показать свои работы в разных городах. И добились того, что их выставки стали самыми посещаемыми, на них ломился народ, их открытия ждали. Уже невозможно было видеть бесчисленное количество «переходов Моисея через пустыню» на официальных выставках Академии художеств.
А тут вдруг появилась целая плеяда художников, которые, если и писали на библейские темы, то по-новому, по цвету и тону – достаточно вспомнить тот же диплом Репина «Воскрешение дочери Иаира» или картины Поленова и Ге. Тем более темы России – там узнавали и свои города, и свою жизнь, и свои лица. А когда Суриковым были затронуты какие-то пласты истории, перед каждой новой передвижной выставкой все гадали, что же приготовил художник, – это всех завораживало. Иногда, бывало, соревновались два главных коллекционера страны – государь император Александр III и Павел Михайлович Третьяков – за право приехать первым и до открытия выставки купить какую-нибудь работу. Бывали и курьёзы.
В советские времена опыт передвижников активно использовали, система Союзов художников СССР и РСФСР была продумана очень мудро, и художники были также обласканы государством, как и во времена пресловутого царизма. Государство стало главным меценатом. Например, Студия военных художников создавалась при поддержке самого наркома обороны К.Е. Ворошилова, он был другом Митрофана Грекова и, между прочим, крупным коллекционером. Приятно, что новый министр обороны Анатолий Сердюков вскоре по вступлении в должность возобновил рухнувшую в постперестроечные времена традицию и посетил наши мастерские.
– Но традиция коллективных передвижных выставок сейчас-то точно рухнула?
– Видите ли, иногда нам только кажется, что традиция исчезает, а на самом деле развитие идёт по спирали. В 20-е годы, когда к власти пришли авангардисты, передвижные выставки действительно стали ни к чему, потом традиция всплыла снова и держалась до перестройки. В Москве и Ленинграде проходили республиканские и зональные выставки, в регионы приезжали выставки из столицы. Апофеозом творчества художника считалось, если работа выставлена в Москве, в Манеже. Когда случилась катастрофа, называемая перестройкой, художники особо не удивились тому, что их бросили. Бросили всех: учёных, военных, промышленников, сельскохозяйственников. Выставки и закупки были прекращены, и только спустя много лет Союз художников, обедневший и потерявший дотации государства, стал налаживать выставочную жизнь.
Сама возможность осуществления и мобильность моей выставки в том, что организована она не через структуры Союза художников России. Благодаря инициативе полномочного представителя президента РФ в Центральном федеральном округе Георгия Сергеевича Полтавченко почти три сотни моих работ побывали в шести регионах Центральной России – в Тамбове, Липецке, Орле, Курске, Белгороде и Туле. Вторым этапом стали выставки в Рязани, Костроме, Владимире, Иванове, Рыбинске. Главы администраций обеспечивали нам лучшие выставочные залы или музеи. На очереди выставки в Смоленске и Брянске. Параллельно с этой выставкой меня пригласил Приволжский федеральный округ, где иногда устраивались сразу две экспозиции, как, например, в Удмуртии и Мордовии. Скажу откровенно, что вряд ли что получилось бы у меня с такой активной деятельностью без поддержки Центра национальной славы России, взявшего на себя ведение переговоров, организацию выставок и перевозку работ.
Конечно, для горожан и жителей сёл это было крупное культурное событие. Судя по отзывам, приходили на выставку по нескольку раз, садились у любимых картин и размышляли. Этот факт говорит о том, что у нас ещё не уничтожили ту категорию людей, которая называется зритель. Зритель – это счастливый человек. Любящий искусство и не комплексующий оттого, что он не может ту или иную вещь купить – она и так «его». Все поколения людей, и я в том числе, воспринимают, например, Третьяковку как «свою» коллекцию. Получают радость и наслаждение от созерцания картин. Так, в Орле выставку попросили продлить, чтобы в сентябре показать школьникам. Причём в Орле и Белгороде в зале, где висели иллюстрации к «Евгению Онегину», проводились литературные чтения, а школьники изучали роман, не отходя от картин.
Интересно складывались отношения и с духовной властью регионов. Архиепископы и епископы если не могли принять участия в открытии выставки, то посещали её, выражая своё расположение этому душеполезному занятию. Неожиданно проявил себя Белгородский владыка Иоанн, благословив настоящую пиар-акцию в хорошем смысле этого слова. Совместно с Центром национальной славы он выкупил билеты на выставку на месяц вперёд, рассчитав среднее количество посетителей, а потом по радио и по телевидению благословил жителей города и района посетить «Тихую мою Родину…». Был невероятный поток людей. В целом по всем регионам он составил сотни тысяч человек.
– Почему первой вашей картиной стала «Смерть Пушкина»?
– Мастерскую портрета в Суриковском институте, где я учился, вёл Илья Сергеевич Глазунов. Как я благодарен ему и тому коллективу преподавателей, которых собрал он для нашего воспитания! Мы изучали работы старых мастеров, законы композиции и – отдельно, углублённо – технологию живописи. У нас были лекции по Закону Божьему (это в советское-то время!), были интереснейшие практики, в частности, после первого курса целый месяц мы жили в Ленинграде и занимались копированием в Эрмитаже. А вечерами и белыми ночами были предоставлены сами себе. Уже тогда я полюбил Петербург на всю жизнь, уже тогда определил свои любимые маршруты, уголки, темы. А второй месяц был сказочный, до сих пор вспоминаю, как жили мы в Екатерининском дворце, в Царском Селе, и имели право ходить по засыпающим аллеям парка. Стояли белые ночи, в прудах отражался месяц. Фактически мы примеряли на себя лицейскую жизнь Пушкина, это очень подтягивало.
Спрашиваете – почему… Темы возникают не потому, что мне приходит в голову воспеть какой-то эпизод истории, а скорее, потому, что в жизни я вижу вдруг что-то похожее на то, о чём думаю. Какой-то колорит, какое-то «шевеление красок», которое может помочь мне разглядеть либо фигуры грустного Жуковского и плачущего Данзаса, либо лица белых офицеров, тёмные от загара и скорби на фоне рваных туч, либо паруса на Неве. Всё зависит оттого, насколько голова художника занята сразу несколькими темами, в которых он живёт, изучая их, и вот он идёт по Петербургу, хоп! – и сам город подсказывает ему ещё одну тему. Точно так было у меня в музее на Мойке, когда я пришёл туда в первый раз. Было сумрачно, тихо, горели свечи, композиция была решена почти сразу.
В Михайловском, где я писал для картины библиотеку Пушкина, судьба свела меня с Семёном Степановичем Гейченко, который подкинул мне новые аспекты видения картины, потому что у него был личный архив и он очень глубоко, по-своему, изучал Пушкина. Будучи человеком незаурядным и личностью выдающейся, он настолько живо его воспринимал, что этим заражал всех. Патриарх пушкинистики и благословил меня на создание онегинского цикла иллюстраций. Причём с тем, чтобы я «поселил» героев в Тригорском и Михайловском, воспетых в «Онегине». На вопрос, почему никто не догадался это сделать до меня, старик ответил грубовато, шутливо и с прямотой: «Никто не рисует так, потому что дураки! Ну а ты возьми и нарисуй. Нет пока иллюстраций хороших к «Онегину».
– А ведь правда не было.
– Ну не совсем так. Могло получиться у Коровина, у него есть блестящая иллюстрация «Сон Татьяны» с медведем в лесу. Оригинально и по-своему рисовали Добужинский, Рудаков, Кузьмин. Не пошла эта тема у Репина, и Бенуа очень ругал его за рисунки, на которых 40-летние пузатые мужики целятся друг в друга из пистолетов другой эпохи. Кроме того, Репин, Самокиш-Крандиевская, а чуть позже Кардовский были достаточно небрежны в изображении костюма, путая эпохи, а я этого не могу позволить.
– Что же всё-таки помогло вам так глубоко проникнуть в роман?
– Помните замечательные слова Белинского об «Онегине» как «энциклопедии русской жизни первой четверти XIX века», так я и решил подходить к иллюстрациям. У меня со студенческих времён собирался свой архив по пушкинскому времени – архитектуры, образов эпохи и, конечно, моды. Ужасно, когда Онегина рисуют в кюлотах и чулках на балу. Это всё равно, что нарисовать его в телогрейке и шапке-ушанке, он мог быть только во фраке и светлых или белых панталонах. Дело в том, что Онегин денди, если сгустить краски, он не просто франт, а, можно сказать, утончённый панк того времени. Дендизм – это некое шокирование публики – был свойствен и Пушкину, по воспоминаниям, один раз он явился на бал в чёрном фраке, что было выпадом, так как почти до конца 30-х годов XIX века чёрный был исключительно цветом траура. А белые панталоны навыпуск во время действия 1-й главы романа, в 1819 году, ещё считались чудовищным неприличием.
А женская мода менялась стремительно, каждый месяц, кардинальные же её изменения произошли в 1820 году. К сожалению для меня, потому что я очень люблю моду античную (конца ХVIII – начала ХIХ века), когда талия была под грудью и носились полупрозрачные, по тому времени невероятно эротичные дамские платья. Надевая их, дамы учились заново ходить, потому что туфли были без каблуков, почти как у балерин, и наступать им приходилось на носочек. А в 1820 году талия вернулась на своё место и к 30-м годам стала осиной. Но я с удовольствием «одевал» барышень Лариных по прежней моде. Такое могло быть, потому что в провинции всё-таки не все выписывали журнал «Вог», издававшийся с начала ХIХ века.
– Какие отношения сложились у вас с персонажами «Евгения Онегина»?
– Персонажи по-разному открываются в разные годы. Помню, в школе Онегин показался мне многомудрым, прожившим жизнь человеком. Познакомившись с исследованиями Набокова и Лотмана, я понял, что в первой главе ему 20 лет, и вся его разочарованность просто маска. А Ленскому нет и 18, и они с Ольгой потому не могут пожениться, что ждут, когда ей исполнится 16 лет. То есть они просто дети. Татьяна мне всегда нравилась, но тоже по-разному. И, конечно, став более взрослым и получив из произведений классиков представление о светском этикете в XIX веке, я понял, что для провинциальной девушки написать такое письмо, как Татьяна Онегину, было сродни подвигу.
Помните школьные клише, по которым мы писали сочинения: «Онегин – «страдающий эгоист», а «Татьяна – русская душою»? На самом деле всё было гораздо тоньше и сложнее. С годами я вообще стал симпатизировать Онегину, мне вдруг стало ясно, что он слабее, чем хочет казаться другим. И даже не в отношениях с Татьяной, которую просто не полюбил в первых главах и честно сказал ей об этом, а в том, что он не смог найти себя. Скажу больше: Пушкин перехитрил своих читателей, потому что все думали, что роман будет продолжаться как увлекательная любовная интрига, столько юмора, иронии и эротики было в первой главе. А может быть, он и сам не знал, что таким серьёзным будет продолжение.
Вопросом, искренне ли Онегин полюбил Татьяну, задавался и Белинский, но напрасно. Конечно, искренне, иначе Пушкин бы дал понять, что это опять игра. Искренне именно потому, что Пушкин в каждом персонаже изображал себя, а влюблялся он всегда искренне. Когда выходили в свет первые главы «Онегина», многие спорили, в ком из персонажей искать автора, примеряли героев на себя. В Онегине видели себя Каверин и Алексей Вульф, но нет, всё это – Пушкин… «Евгений Онегин» – одна из моих любимых книг. Настольная книга, вечная книга.
– В новых пейзажах вы полюбили изображать маленькие фигурки людей на фоне стихий – моря ли, леса, холма, это какой-то «знак»?
– Гуляя весной у Воронича, я поднялся на один из Тригорских холмов и увидел невероятно живописную излучину Сороти. Лучи солнца настолько красиво освещали тающий снег на холме, что воображение бурно заработало: кого здесь можно было увидеть?.. Конечно, хозяйку Тригорского Прасковью Александровну Осипову-Вульф, ангела-хранителя Пушкина. В 1813 году она только что похоронила мужа и с кучей детей приехала в необустроенный дом. И вот гуляет с детьми у подножия холма, думая, как ей свести концы с концами… Пушкин ещё мальчик, рвётся из лицея на войну, их встреча ещё впереди.
Понимаете, не всё в картинах художника должно быть расшифровано. И увидев, к примеру, «Утреннюю прогулку Екатерины Великой по Неве осенью 1789 года», человек должен открыть книгу и узнать, что же тогда случилось. А случилась крупнейшая победа Суворова в Русско-турецкой войне: у Рымника Суворов решился атаковать окопы противника конницей, что было против всех правил военного искусства. А он просто подсмотрел, что окопы сделаны не до конца и кавалерия их может перескочить, и с войсками почти в десять раз меньшими, чем у противника, совершил блистательный манёвр, ошеломивший всех.
А если зритель узнает об этом, может, поймёт и то, почему в отдалении и на другой лодочке едет Потёмкин. Оказывается, ему за его нерешительность на фоне прославления Суворова было продемонстрировано охлаждение. Среди совсем «маленьких фигурок» найдёте на картине и Павла Петровича у своей яхты, который вообще не участвовал в этой поездке, потому что был отлучён как от управления государством, так и от дворцовой жизни. Каждая картина интересна своим подтекстом, который даёт возможность внимательному зрителю погрузиться в тему.
– Как вы относитесь к борьбе современных художественных течений и участвуете ли в ней?
– Нет, конечно. Реализм никогда ни с кем не боролся и не воевал, не надо его путать с идеологией советской эпохи. А авангарду изначально присущи некая агрессия, напор, более того, этот стиль немыслим без шока, скандала и ниспровержений. Зачем же мне участвовать в дискуссии или вступать в борьбу и тем самым лить воду на мельницу моего идеологического противника? Не буду уж говорить о травле реалистов Наркомпросом ИЗО в 20-е годы прошлого века, когда авангардисты были у власти и могли просто не дать заказ художнику и обречь его на голодную смерть. С тех пор авангард помельчал, он уже другой. Это, скорее, бизнес. Вспомним художников андерграунда, сделавших себе имя только благодаря гонимости, умело раскрученной бульдозерной выставки во времена Хрущёва. В результате этой гениально спланированной акции многие художники уехали, стали известными и серьёзно покупаемыми.
Свои раскручивают своих, механизмы арт-бизнеса давно отлажены. По количеству сверхприбылей он является вторым после шоу-бизнеса. Приятно, однако, видеть, что в списках самых дорогих художников помимо «русского авангарда» 20-х годов и современного есть Айвазовский, Шишкин, Жуковский, Васнецов и соцреалисты Кончаловский, Дейнека, братья Ткачёвы. И это происходит, несмотря на проводимую в мире массовую политику популяризации ультрасовременного искусства.
Был приятно удивлён, что реалистическую живопись любят в провинции, и не только среднее или старшее поколение, а и молодёжь, я думал, их уже ничем не проймёшь, оказалось, ошибся – интересуются и вопросы задают. Это тем более удивительно, что для восприятия реалистической живописи нужна некая серьёзность, успокоенность, знание темы. Выставки же современного искусства, начиная с законодательницы мод венецианской бьеннале, превращены в яркие спектакли, шоу, великосветские тусовки. Для простого зрителя это и веселее, и интереснее.
Вот, скажем, в японском павильоне можно было что-либо нарисовать на литографском камне, который был подключён к компьютеру и проецировал ваш рисунок на ячейку стены, как соты состоящую из таких же нарисованных кусочков. Остроумно, но это же из области игры. В российском павильоне в 2007 году показывали с экрана дующего человека, и по стеклянному коробу через весь зал проходила настоящая волна. Это весело, оригинально, но ничего общего не имеет с искусством. В Большом театре не показывают фокусы. Для этого есть цирк.
Но хорошо бы всё заканчивалось мирными камнями и волнами, нет, здесь очень зыбка грань приличия и полуприличия, раскованности и похабщины, граничащей с извращённостью и паранойей. Увы, есть закон: чем мерзопакостнее, тем больше запомнится. Крик, шум – и псевдохудожнику сразу делается имя. На бьеннале мероприятия проходят не только в старых судовых арсеналах, которые отведены под выставку, а в самой Венеции. Иду как-то мимо рыбного рынка, а там толпа с телекамерами. В чём инсталляция? Под навесами, в рыбной чешуе, вповалку валяются мёртвые голые негры (актёры, конечно), из тел которых течёт кровь. Вонь, мухи, а все любуются и снимают на камеры. Понимай – гниение человечества, угасание нации. Вот такое искусство. И это ещё цветочки, есть и ещё отвратнее инсталляции, но не будем их популяризировать, умолкаем.
Но нелепо думать, что пропагандисты «художников-собак», сидящих на цепи и кусающих людей, перевоспитали всё население земного шара, уверяю вас, подавляющее большинство людей воспринимает мир в гармонии трёхмерного пространства, данной Божественным провидением. И я рад, когда зритель способен отличить на моей картине закат от рассвета. Вопрос же о том, почему на международном уровне Россию представляют художники экстремальных направлений, почему на них тратятся государственные деньги, – из области выяснения компетентными органами: кто подпустил их к власти?
– По серии «Святые места православия» вас называют православным художником, а как воспринимают ваши работы представители других конфессий?
– Хорошо воспринимают. Пушкин говорил: «Быть русским значит быть православным». Никакого противоречия здесь не вижу. В связи с этим могу рассказать, как была воспринята картина «Панорама Иерусалима с Оливковой горы на Пасху». Я попытался уловить очень редкий момент в легендарном городе, когда там цветут сады, цветы, колосится ячмень. Это состояние длится всего неделю в конце апреля, накануне Пасхи. А потом всё выжигается жутким солнцем и становится каменным. Православные назвали картину «своей», в какой-то степени они правы, потому что на переднем плане видим храм Марии Магдалины, мне даже другое название предлагали – «Русский Иерусалим». Мусульмане остались довольны тем, что по центру изображена их святыня – мечеть Омара, точнее, Купол Скалы, я чуть-чуть прикрыл её кипарисами, но таков конкретный пейзаж. И очень довольны были евреи, потому что на переднем плане у меня цветут маки, оказывается, символ погибших еврейских солдат. А всё дело, наверное, в том, что картина написана убедительно, и все узнали Иерусалим, город трёх основных религий и непрекращающихся чудес.
– А интересно, как вы оцениваете столь нашумевший фильм Мела Гибсона «Страсти Христовы»?
– Как человеку православному мне смотреть его больно, но как художник я отдаю себе отчёт, что по-другому снять невозможно, что только так и можно пронять заскорузлость и вещизм обывателя, встряхнуть его, вернуть к Богу. Себе как художнику могу только пожелать в своих исторических полотнах выйти на такой же уровень правды и глубины художественных образов. Конечно, у кино несравнимо больше возможностей и охвата зрительской аудитории, и средств воздействия, но живопись вечна, нужна, любима, элитарна и востребована! Для того творим, для того и живём.
Беседу вела