Добровольный псих

Игорь Гриньков

«ЛГ»-ДОСЬЕ
Родился в 1951 году. Прозаик, член Союза российских писателей. Окончил Астраханский медицинский институт им. А.В. Луначарского. По специальности – врач, судебно-медицинский эксперт. «Отличник здравоохранения Российской Федерации». С 2005 по 2016 год издал шесть книг. Многие произведения опубликованы в журнале «Теегин герл» («Свет в степи»), в литературных журналах Уфы и Ростова-на-Дону. В 2016 году награждён федеральной медалью «За особый вклад в книжное дело».

Данзану пришла повестка из военкомата. Он давно ожидал её, заранее прокручивая в голове способы «откосить» от армии. Почему он так не хотел служить, он и сам толком объяснить не смог бы. Даже не «дедовщина» пугала Данзана, а немотивированное ощущение, что впустую потеряет целый год. Хотя год он и так потерял: не поступил сразу после окончания школы в местный университет.

Медицинских противопоказаний у Данзана не имелось. Высокий, косая сажень в плечах, жилистый, выносливый. Зрение орлиное. Сердце равномерно, без перебоев бьётся в грудной клетке, будто хорошо отлаженный мотор. Кровяное давление как у космонавта. Пульс после километровой пробежки восстанавливается через одну минуту. Даже намёка на какое-нибудь плоскостопие нет, какая жалость!

Но мир не без добрых людей! Великовозрастный дворовый балбес, очень авторитетный среди пацанов всей округи, посоветовал Данзану:

– «Суицидников» в армию не берут. «Покоцай»1* себе «мойкой»2** вены, только неглубоко, а на следующий день иди к психиатру. Мол, настроение паршивое, ничего не радует, жить не хочу. Справка обеспечена.

Данзан обдумал всё хорошенько и, больше ни с кем не консультируясь, решил этим же вечером осуществить указанную манипуляцию, благо отец с матерью собрались к родственникам в гости. Значит, никто не помешает.

Дождавшись ухода родителей, он приготовил новое лезвие в упаковке (брился он многоразовым станком), заранее купленные в аптеке бинт и зелёнку, чтобы не занести инфекцию.

Где-то он читал, что древнеримские патриции, решившие уйти из жизни, ложились в ванну, наполненную горячей водой, а потом перерезали себе вены. Никакой боли, человек просто медленно засыпал, испытывая лёгкую эйфорию, чтобы больше уже никогда не проснуться.

С учащённым сердцебиением, он извлёк слегка дрожащими руками лезвие из упаковки, для пущей надёжности протёр его ваткой, смоченной одеколоном, и, открыв кран горячей воды, подставил левый локтевой сгиб под струю. Примериваясь, он сделал правой рукой с лезвием в пальцах несколько пробных движений, после чего, слегка зажмурившись, два раза полосонул тонкой острой сталью по обнажённой плоти левой руки. Насколько глубоко, Данзан и сам не понял, боли он действительно не почувствовал, но кровь из разрезов пошла обильно: тёмная, густая, такая пугающе неестественная на белизне дна ванны.

Обработав зелёнкой раны, Данзан неуклюже одной рукой стал наматывать бинт на раны, но на каждом новом витке сразу проступало багровое пятно, в результате чего образовалась несуразная повязка, затрудняющая движения в локте. Особых трудов стоило ему завязывание закрепляющего узла, для чего пришлось помогать себе зубами. Затем он тщательно уничтожил все следы: вымыл ванну, тщательно вытер пол, а окровавленные тряпки, лезвие и упаковку от бинта уложил в тёмный целлофановый пакет, вынес его на улицу и выбросил в мусорный контейнер.

Долго не мог заснуть, слышал, как вернулись из гостей родители, после чего погрузился в беспокойную дрёму, во время которой мерещилась всякая ерунда.

Утром надел приготовленную заранее самую просторную рубаху, чтобы левая рука с нелепой повязкой пролезала в рукав. Маскировка сработала, родители за завтраком ничего не заметили.

Данзан пришёл к открытию психоневрологического диспансера. Беспокойство одолевало его. Диспансер располагался в торце обычного жилого многоквартирного дома, был тесен из-за множества перегородок, образующих кабинеты, и темноват. Впечатление на Данзана он произвёл угнетающее своим неприкрытым убожеством.

Взяв талончик в регистратуре, Данзан присел на стул перед кабинетом, который ему надлежало посетить, прокручивая в голове фразы из учебника психиатрии, только без специальных терминов.

Посетителей в этот час почти не было, и буквально через пять минут Данзан уже находился в кабинете перед врачом-психиатром, немолодой женщиной с безучастным лицом и взглядом, казалось, обращённым в себя.

– Первичник? – кратко спросила она и, получив утвердительный ответ, задала второй вопрос: – Так что вас привело сюда?

Медсестра, сидевшая сбоку, одновременно заполняла медицинскую карту на Данзана.

– Да вот, вчера хотел покончить с жизнью, вены на руке порезал лезвием. Да, видно, неглубоко.

– Вот как, – только и промолвила безразличным тоном психиатр. – Пойдёмте в процедурную, посмотрим раны.

Когда в процедурном кабинете медсестра распутала клубок окровавленного бинта, намотанного вчера Данзаном, глазам присутствующих открылись две зияющие, щелевидные раны багрового цвета в левом локтевом сгибе, отёчные по краям, уже не кровоточащие, но с мажущимся дном.

– Наложите свежую повязку, – дала указание врач медсестре. – Там их надо ушить (Данзан не понял значения слова – «там», но что-то его напрягло), иначе раны не зарастут первичным натяжением, – и удалилась из процедурной.

Когда Данзан со свежей, аккуратной повязкой на руке снова зашёл в кабинет врача, та разговаривала по мобильному телефону, но сразу прекратила общение при появлении пациента и медсестры. Как-то торопливо прекратила, как показалось Данзану, бросив лишь:

– Я потом перезвоню.

– Итак, – обратилась врач к Данзану, – что побудило вас решиться на такой шаг?

Заученно, каким-то механическим голосом Данзан ответил:

– Жить не хочется. Решил разом покончить с этим.

– Скажите, а почему вам, совсем молодому человеку, не хочется жить? Разве это нормально, что в таком возрасте, когда вся жизнь впереди, вы решили её прервать?

– Я провалил экзамены в университет. Сдавал на юрфак. После этого ни с кем общаться не хотелось. Всё думки гонял, что я неудачник.

– Депрессия, значит, – подытожила врач.

В её голосе Данзан не уловил участия или заинтересованности. Психиатр продолжала задавать пациенту дежурные вопросы, а он односложно отвечал на них.

– До этого у вас не было суицидальных попыток?

– Нет.

– А такого депрессивного состояния прежде не случалось никогда? – бесстрастно спросила психиатр.

– Нет, до этого не было.

– Посидите немного. Я сейчас вернусь, – сказала врач и вышла из кабинета, прихватив с собой мобильный телефон.

Отсутствовала она минут пятнадцать, так что Данзан начал уже нервничать. Вернувшись, продолжила пустопорожний разговор – переливание из пустого в порожнее, периодически посматривая на входную дверь, что очень насторожило пациента. У него создалось впечатление, что врач кого-то поджидает.

И действительно через некоторое время дверь распахнулась, и на пороге появились два кряжистых санитара в медицинских халатах. Одному из них врач протянула конверт с напутствием:

– Здесь направление и документы.

Второй санитар пресёк попытку Данзана вскочить, стиснув, словно железными наручниками, запястья пациента своими руками, проговорив добродушно:

– Не балуй, парень! Нервы тебе ещё пригодятся.

Наконец психиатр подняла глаза на Данзана:

– Вас сейчас отвезут на обследование в республиканский психоневрологический диспансер. Не беспокойтесь, это ненадолго, дней на десять. Вы нуждаетесь в стационарном обследовании, состояние ваше вызывает тревогу. Ни о чём не беспокойтесь. Родителей оповестим, их телефоны записаны. Они привезут одежду и всё необходимое.

«Ничего себе, влип: этот диспансер в семидесяти километрах от города», – мелькнуло в голове у Данзана, но он безропотно последовал за санитарами, тем более что железные тиски сопровождающего не ослабевали.

Один санитар уселся на переднее место рядом с водителем, второй влез в салон медицинского рафика вместе с Данзаном.

На выезде из города, на так называемом Кировском мосту, передний санитар сходил в магазин, откуда вернулся с двумя большими банками пива. Осознав необратимость ситуации, Данзан попытался выскочить из салона, но тут же получил короткий, болезненный удар в печень.

– Ты хочешь себе проблемы? Так они у тебя будут. Вывезем за город, отлупим, а в диспансере скажем, что в таком виде приняли тебя, – с перегаристым дыханием произнёс крепыш санитар.

Но чтобы ехать спокойно, они, кряхтя и преодолевая сопротивление пациента, жгутами крепко-накрепко привязали предплечья Данзана к подлокотникам кресла, ноги – к подставке, а тело – к спинке. Данзан даже материться не решился, крутые санитары запросто могли избить его в степи, беззащитного, не имеющего возможности оказать сопротивление.

Когда рафик тронулся, санитары, отдышавшись, открыли банки и, не торопясь, стали безмятежно отхлёбывать пиво, не обращая на Данзана никакого внимания. Они лишь лениво перебрасывались короткими фразами о вчерашнем вечере, вызвавшем сегодняшний «сушняк».

В республиканском диспансере Данзана принял врач-психиатр, лысый до блеска пожилой коротышка в старомодных очках и с седой бородкой клинышком. Изъяснялся он тоже как-то старомодно, представившись:

– Меня зовут Михаил Иванович Ворожейкин, милейший. Я буду вашим лечащим врачом на период обследования, – и углубился в чтение документов.

Данзан, понимая, что клетка вот-вот захлопнется, решил резать правду-матку:

– Доктор! Я вены порезал, чтобы от армии «откосить». А так со мной всё в порядке.

– Да, да, конечно. Нынешнее племя молодое не хочет исполнять свой священный долг перед вскормившей его Родиной. Прискорбно, но факт. Но только направительный диагноз у вас, Данзан, серьёзнейший: «Маниакально-депрессивное состояние с суицидальными попытками». Мы просто обязаны проверить, так это или нет. Поэтому вам придётся полежать у нас недели две, пока мы не проведём тщательнейшее обследование.

Когда Данзана переодевали в больничную одежду, он словно оцепенел. Даже поднявшись в отделение, общую палату человек на двадцать, он продолжал находиться в состоянии какого-то ступора. Но когда ему указали койку, которую он должен был занять, Данзан начал натурально бесноваться. Подскочив к дверце, отделявшей палату от ординаторской, процедурного кабинета и сестринского поста, он стал колотить правой рукой в верхнюю стеклянную часть двери; нижние её две трети были деревянные.

Колотил с такой силой, что разбил стекло и порезал себе здоровую руку. Выскочивший из ординаторской доктор Ворожейкин сокрушённо пробормотал:

– Всё по клинике. Маниакальная фаза с рецидивом суицидальной попытки.

Вызванный в диспансер хирург из районной больницы наложил швы на все раны, вчерашние в левом локтевом сгибе и свежую на правой кисти, сделал перевязки, а Ворожейкин тихо приказал санитарам:

– Зафиксировать. – Добавив: – Жёстко.

Брыкающегося и орущего Данзана плотно привязали жгутами к кровати: за руки, ноги и поперёк груди, лишив малейшей возможности движения. Но он продолжал оглашать палату матерными словами, выплеснув их за пять минут столько, сколько и за год не произносил.

Ворожейкин на ухо прошептал медсестре:

– Галочка, голубушка. Сделайте больному двойную дозу тизерцинчика. Пусть угомонится, болезный.

Минут через пятнадцать после укола Данзан почувствовал безразличие, по телу его растеклись слабость и усталость, и незаметно он провалился в чёрный, без сновидений, сон.

В шестнадцать часов пополудни приехали родители. Переговорив с лечащим врачом, они ожидали сына на первом этаже в столовой. Данзана развязали и в сопровождении тётки-санитара повели вниз. Он находился в состоянии оглушённости после укола. Во всём теле Данзан чувствовал страшную скованность, любое движение давалось с трудом, так что спускался по крутой лестнице он, словно робот, придерживаясь одной рукой за перила, с другой стороны его страховала санитарка.

Реакция родителей была диаметрально противоположной. Мама расплакалась, прижала его к груди со словами:

– Сыночек, сыночек, что ты с собой сделал?! – и суетливо стала выкладывать на стол из сумки домашнюю еду в контейнерах и свёртках.

Отец был разгневан необычайно:

– Вот уж никогда не думал, что у меня уродится сын – полный идиот! Год в армии отслужить не пожелал, видишь ли, цаца какая! Я два года служил, и ничего со мной не случилось. Нас и в учебке, и в части несколько калмыков оказалось, держались мы сплочённо, так что «деды», и русские, и кавказцы, нас трогать опасались. Раз дали по башке одному «деду» сапёрной лопаткой, на тот свет чуть не отправили, так быстро зауважали.

Что за поветрие пошло у молодых – от службы отлынивать? Любым способом. Наслушались вражеских речей. И так в стране бардак, а тут ещё такие защитнички хреновы, глаза бы на вас не смотрели!

Я с твоим врачом разговаривал, если диагноз подтвердится, а он настроен очень категорично, то этой справкой ты перечеркнёшь всю свою будущую жизнь. Это ты хоть понимаешь, бестолочь? А где я деньги возьму, чтобы дать взятку врачам за то, чтобы «жёлтый билет» тебе не выписали?

Данзан подавленно молчал.

Отец распалялся всё больше и больше:

– Армии ты избежишь, баран безмозглый! А дальше? Тебя не возьмут ни в правоохранительные органы, ни на государственную службу, ни в большинство институтов, даже шофёром не возьмут. Кому нужен дурак, склонный к самоубийству?

Я человек простой, без особых связей, мне некого просить за сына-говнюка. А о будущей семье ты хоть на минуту подумал? Какая нормальная девушка захочет связать свою судьбу с пациентом сумасшедшего дома? Так и будешь сидеть на нашей с матерью шее до нашей пенсии. Мать за несколько часов в старуху превратилась, пузырёк валерьянки выпила.

От жёстких, но справедливых слов отца голова Данзана опустилась ниже плеч, а краска стыда залила его щеки.

Отец закончил:

– Я, конечно, похлопочу, сделаю, что в моих силах. Но возможности у меня ограниченные, а лишних денег нет. Спасибо тебе, Данзан, за подарок! Видать, мы с твоей матерью провинились чем-то перед Богом!

Сказал – как муху прихлопнул.

И остался Данзан в «психушке», дожидаясь с нетерпением вердикта врачей на положении обследуемого, хотя никто его и не обследовал толком, только анализы сделали да свозили на флюорографию в центральную районную больницу. Да ещё через неделю хирург приезжал, снял швы с ран. «Тщательнейшее обследование», о котором говорил доктор Ворожейкин, свелось к тому, что он вызвал Данзана один раз, коротко побеседовал и пообещал отменить тизерцин, если тот будет вести себя хорошо.

Данзана даже на прогулки во внутренний дворик не пускали (ведь он находился на «особом» положении), хотя на дворе стояла прекрасная осенняя погода, называемая в народе бабьим летом.

Он практически ни с кем не общался, даже со сверстниками, большая часть которых была направлена военкоматами на предмет обследования психического состояния. Остальные больные приводили его в ужас, поскольку, кроме внешне нормальных, встречались такие экземпляры, от которых волосы вставали дыбом. Хорошо, что Данзан не курил, потому что по утрам и вечерам в туалете-курилке скапливалось столько народа, что продохнуть было невозможно. С отвращением проглотив в столовой из липкой алюминиевой миски нечто под названием суп и клейкую кашу, слегка приправленную растительным маслом, и испив бурду, именуемую здесь чаем, возвращался на свою койку и продолжал размышлять над ошибкой, которую совершил. Но ещё теплилась надежда на то, что всё закончится благополучно.

Наконец, когда обещанные врачом две недели истекли, Данзан записался на приём к Ворожейкину.

– Михаил Иванович, – начал он довольно робко. – Срок обследования закончился, что со мной решили делать?

– Видите ли, дражайший Данзан! Я сам хотел вас сегодня вызвать. Увы, широкий консилиум наших врачей пришёл к заключению, что вы действительно больны и нуждаетесь на некоторое время в стационарном лечении, которое нивелирует ваше состояние.

Данзан был на сто процентов уверен, что никакого «широкого консилиума врачей» вообще не было, что Ворожейкин самочинно продублировал диагноз, предварительно выставленный элистинским психиатром.

– Да здоров я! – благим матом закричал Данзан. – И вы сами прекрасно об этом знаете.

Доктор, юркнувший вглубь кабинета, подал оттуда голос:

– Ещё ни один душевно недужный не сказал, что он болен.

На шум в кабинет ворвались бдящие за дверью санитары и, не церемонясь, волоком оттащили Данзана на его место и «зафиксировали» жгутами.

С этого дня ему начали давать антидепрессанты, от которых Данзан стал постепенно превращаться в «овощ».

Потекли однообразные будни. Данзан был теперь безучастен ко всему. Под предлогом плохого самочувствия отказывался помогать санитарам в уборке палаты и других помещений. Почти не выходил на прогулку, а если и вытаскивали его силком на улицу, то спал, найдя затенённое место в прогулочном дворике.

Приезжали навестить родители. Отец однажды в сердцах сказал:

– Чуть морду не набил твоему лысому лечащему врачу, но вовремя сдержался: сидеть потом из-за этой гниды. Пошёл к главному врачу. Тот изучил при мне твою историю болезни и только руками развёл. Всё, говорит, доктор дотошно обосновал и расписал, придраться не к чему. Пообещал комиссию собрать, но, думаю, напрасно всё это. В Элисте ещё к министру здравоохранения схожу. Плохо, что нет у меня родственников и друзей из больших людей!

За зарешёченным окном у изголовья Данзановой кровати виднелся один и тот же унылый сельский ландшафт. Только времена года менялись: печальная осень, слякотная, бесснежная, гриппозная зима, короткая нежная весна, бесконечное жаркое лето и снова осень.

По осени Данзана выписали из стационара, обязав регулярно являться на амбулаторное наблюдение в городской диспансер.

Отец, помогая Данзану уложить пожитки в машину и забраться в неё самому, видимо, смирившись со своей участью, но с ноткой горечи сказал:

– Вот и год прошёл. Сейчас встречали бы с матерью «дембеля», а ты год по своей тупорылости в «дурке» прокантовался. Да ещё клеймо пожизненное заработал.

Думаю о твоём трудоустройстве, Данзан. Хотел к другу барменом устроить, так ведь сопьёшься. Придётся тебе у нашего дальнего родича овец пасти. Согласен?

Не услышав ответа, закончил:

– А потом я сам найду тебе приличную сельскую девку, городом не испорченную. Для тебя это будет в самый раз.