Дочери латышских стрелков

гипертекст

между нами как будто
в телефонные будки
вдруг ворвавшийся ветер.
между нами как будто
нет гипертекста, нет смерти.
я спою тебе, верь мне,
я спою тебе, как
любил стенька царевну,
и из глаз её древних
проросло всё живое,
что в тебе и в россии,
что во мне и в россии.

я спою тебе, как мы
от енисея до камы
возвращались по каплям
в свою землю
чужими,
и по взглядам,
прожилкам
узнавали друг друга.
как не стали мы руфью,
как не стали юдифью,
сохранили наш дикий
язык.

между нами как будто
не весеннее утро,
а растерянный шаг
из под век,
из под век,
что языческий мёртвый бог
открывает как ставни.

я спою тебе. спой мне
как в пшеничное поле
опадём все мы в полдень
двадцать первого века.

лепестками бараков
розы севера вздрогнут:
«мёртвые сраму не имут».
тишина,
тишина.

яблоне под окном
снится застывшая

в переходе метро
страна.

кораблями сильными господь
на небесных нас смастерил верфях.
между нами как будто
нет гипертекста, нет смерти.

постреволюция

это мы дочери латышских стрелков
цепных псов
большевистских пожаров,
это мы сыновья красных комиссаров,
кричавших «к стене! к стене!»,
мы дети тех, кто с обрыва
летел в ядовитый снег
революции.

захлебнуться так,
захлебнуться так
легко,
когда каин
поит тебя молоком,
обжигающе-бордовым,
смородиново-сумерковым
молоком.

это мы дети пролетарских богинь,
вышедших на балкон
зимнего, как на пьедестал,
это для нас их голос дурной звучал,
когда ты, господь, колыбель качал.

это нас наряжали они сквозь время
в саван, сотканный из смерти системы.
это они, когда взрывали церквей маковки,
притворялись, что плакали.

как мне жить на твоей земле,
когда в жилах моих течёт машинное масло скверны,
неистребимое желание каждого последнего сделать первым?
не по завету твоему, господи,
а просто так, просто так.

праотцы наши –
зиновьев, каменев, дзержинский, ягода
керенский, чичерин, луначарский
говорят нам, что нет повода
от них отличаться.

нас и так путают
ангелы революции
в газовом свете дня.

спаси меня, боже мой, от меня,
душу живую как наказание я терплю,
мне не вытравить из себя этот тёмный рай.
когда кричат мне «люблю! люблю!» –
я слышу только «стреляй! стреляй!» 

Александра Шалашова

Александра Шалашова, родилась в Череповце, окончила Литературный институт им. А.М. Горького, творческий семинар А.Е. Рекемчука. Автор поэтического сборника «Я достаю коньки».






* * *
Скоро и память в немытые окна канет. 
Мы зеркала занавесили тёмной тканью, 
стынут по окнам фикусы и герани. 
Тихо живёт в однокомнатной баба Аня. 

Скоро артрит изломает судьбу и ноги. 
Как баба Аня на рынок хромает-ходит – 
ей выбирать при всём при честном народе
серенький хлеб. И гадать ей, и думать – вроде

хватит десятки, скомканной и бумажной. 
Бабушке Ане в городе страшно-страшно, 
чёрные туфли стоптаны с распродажи. 
Бьётся вода из ржавых колонок-скважин. 

Бабушка Аня – век за закрытой дверью. 
Мы открываем, чтобы считать потери, 
чтобы серёжки-бусы к лицу примерить, 
но из серванта глядится в нас время-время. 

Водоканал огромный нам счёт рисует, 
пахнет на кухне забытым прокисшим супом, 
горькую весть соседкам её несу я. 
Сохнут герани в ржавой пыли инсульта.

* * *
Здесь памятью пропитан каждый метр – 
бредут мальцы, не сдавшие экзамен, 
молочной смеси нет в универсаме. 
А где-то там, внизу, мне двадцать лет. 

Расшатаны перила, вымыт двор, 
Апрашка, семь утра, соленья в банках, 
но я несу в горсти муку и манку, 
и страшно не войти живой в метро. 

Иду по стружкам, брошенным к ногам, 
молочным лужам и говяжьей крови – 
когда настанет время колоколен, 
себя я по кирпичику отдам. 

Теперь гляди – мы выжили в дефолт, 
ходили вместе с первого по третий, 
и небо в сизом ультрафиолете, 
и журавлей плывет бесшумный флот. 

Есть сто рублей – мне нечего терять, 
куплю у бабки молоко и ливер, 
и будут маяки гореть в заливе, 
и будут маяки глядеть в меня. 

На Малой Невке божий тихий снег. 
Я клею пластырь к каждой новой ранке. 
Безвременье вскипает в коммуналке. 
И дочке скоро будет двадцать семь.

Лошадка

Я ещё вырасту отроком рослым, ражим. 
Лошади падают с холоду, с бесфуражья, 
ибо не клянчили – только клонились ниже. 
Шавки бродячие мокрые гривы лижут, 

морды кровавые ни от кого не пряча. 
Поздно ли, рано ли падать такою клячей, 
толстою мамкою свет оплатить и воду. 
По Якиманке тихо ползут подводы 

с мёрзлою свёклой да с головами килек. 
Осень поблёкла. Сколько должно под килем 
волн быть и храбрости, чтобы не сесть на мусор
и не предать – ни себя, ни людей, ни русла? 

В южных губерниях хлеба заместо – плеши. 
Я буду первым, кто неодетый, пеший, 
в полуштиблетах зиму насквозь прошаркав, 
скажет: что мы с этой мёртвой гнедой лошадкой 

схожи. От ранок до пятнышек чёрных сапа. 
По Якиманке страшный прогорклый запах. 
Любо мне, братцы – только что будет после? 
Но в восемнадцатом будет и хлеб, и воздух, 

поле засеют и ячменём, и верой, 
и в «Елисеевском» будут лежать эклеры. 
Выйдут собаки, лошадь собою скроют – 
Хватит ли духу встать на юру истории? 

Что там виднеется – звёзды? огонь напалма? 
Маленький Ленин да на значке у мамы – 
мостики шаткие, бабка, клубок вязанья… 

Он про лошадку пока ничего не знает.

Любовь Ягданова

Люба Правда (Ягданова) – русская поэтесса. Автор сборника стихотворений «На языках хинди и суахили» (2016), участница шорт-листа Конкурса поэтов в рамках фестиваля «Приношение» к 80-летию со дня рождения Беллы Ахмадулиной.

Еврейское

Как хороша безымянная смерть в канаве:
Це яхва лучший, и це яхва аве,
Веселись, Создатель, тут уже ничего не исправить,
В одном лице и диджей, и раввин.

И из-за голенища я не нож достаю, а многочисленную свою родню
К светлому празднику Хануки дню,
Вот мать моя Софа, отец мой Иаков 
И вот мой диагноз таков:

Родня моя смотрит на моё железо, на красные волосы,
Еврейская юдоль – не осины, берёзы, 
Еврейская свобода – это знак вопроса.
– Мама, я поэт революции, взрослый.

Родня заполняет скамейки в церемониальном зале, 
Аве хаву нагилу миксует раввин.
– Мама, я маргинальности самое дно, душа.
– Плотно покушай, Любочка, ша.

Ссылка на гения

1
Здесь должна была быть ссылка на гения,
А случилась ссылка в Воронеж,
Где Мандельштама посыпалось рвение:
Выронишь стих про тирана – утонешь.

2
Станешь струною звенящею, тонкою,
Руки на плечи – Хазиной Наде:
«Мир, из высоких материй он соткан,
Вы моим миром, жена, теперь правьте.

3
И на двоих нам не мёд и не золото,
Колос не спелый, а стебли бурьяна,
И я не знаю границ своей Родины», –
Так голос звучал Мандельштама.

4
А голос Сталина
В пастернаковском лежбище
Через трубу миллиона повешенных
В прелой, трупами пахнущей осени:
«Вы что скажете, Борис, про Осипа?»

5
А Пастернак (стоя, как перед дьяволом): «Мне, товарищ, про Осипа – нечего,
Давайте лучше о нашем искусстве… советском – о вечном».
Сатанинская поднимется сила… свирепая, правящая…
Сталин ему ответит: «Плохой вы, Борис, товарищ».

6
И положит трубку,
И положит поэта – на метафизический стол ампутации,
И человеку сражаться если бы с человеком,
Но Мандельштам не знает, ему с кем сражаться.

7
В безызвестность с Надей он едет,
Надеясь остаться здесь,
Потому что в следующем городе
Предчувствует свой конец.

8
Да, там его находят, там за ним приходят, не то чтобы взять автограф,
А в отделении в ракурсах разных поэта века пофоткать.

9
Смерть в вонючем овраге. Место – Владперпункт.
Все земные силы и небесные тоже врут,
Врут все молитвы и лозунги с пометкой «боже, спаси»,
Только честная Хазина Надя перепрятать успела рукописи…