«Доксизм» – род злокачественной нетерпимости, относящийся к тому же ряду, что расизм, сексизм, эйджизм. Судя по происхождению этого слова от греческого «доксос»: «мнение», «убеждение», «вера» (этот корень в словах «парадокс» и «ортодокс»), доксизм – культурная нетерпимость.
В культуре есть вещи, к которым следует быть нетерпимыми. Например, безграмотность, иногда оправдываемая инновационностью, иногда – богемным своеволием, а чаще ничем не оправдываемая. Штампы и тривиальности тоже не красят текст. Наконец, он может пропагандировать скверные идеи. Но представим стишок «о природе» или «о любви» – он написан грамотно и даже виртуозно, штампов в нём нет, а есть яркие образы, и ничего дурного стишок не пропагандирует; но слишком уж он традиционен (как говорят эстеты, «в нём нет приращения смыслов»). Если я скажу, что это вообще не поэзия, мои слова будут примером доксизма.
Доксизм – нетерпимость к культурным практикам и вкусам большинства (или большинства культурно активной части социума).
Обычно под «ситуацией культурной нетерпимости» принято понимать «травлю гения толпой». Но взаимоотношения одиночки с большинством – личное дело одиночки: если он выиграет, ему поставят памятники, если проиграет – также не останется без награды (в виде сноски в монографии); перепахать всё культурное поле одиночке не под силу. Однако инноваторы могут объединиться в корпорацию и объявить о «конце традиционной литературы» (корпорации всегда посягают на традицию – на крестьян, на мелких городских предпринимателей или на писателей-любителей).
Я неслучайно употребил определение «злокачественная нетерпимость»; стало быть, возможна и «доброкачественная нетерпимость»? Да, возможна. Нетерпимость к высказываниям, мнениям, взглядам, поступкам, навыкам, идентификациям – это нетерпимость к тому, что зависит от добровольного выбора человека; она доброкачественна. Нетерпимость же к расе, этнической принадлежности, полу, возрасту, физическому росту, врождённым болезням, увечьям – это нетерпимость к тому, что человек изменить не может; она бессмысленна и способна привести лишь к деструкции. Литератор-новатор выбирает стратегии; стало быть, нетерпимость толпы к нему – не злокачественна (хоть она часто выглядит отвратительно). Культурные вкусы большинства – являются ли они выбором большинства?
Поначалу может показаться, что все вкусы – дело выбора. Провинциальная девушка вольна отыскать в книжном магазине или в интернете не Ах Астахову, а Бахыта Кенжеева, к примеру. Однако, если все её сёстры, подруги, соседки, одноклассницы и учителя читают Ах Астахову, а о Кенжееве не имеют представления, информация о нём до девушки не дойдёт.
Но главное: зачем девушке читать Кенжеева, а не Ах Астахову?
Литературный текст обеспечивает читательские потребности. Они могут быть тонкими или грубыми. Мои потребности обеспечивают стихи Кенжеева; потребности девушки обеспечивает Ах Астахова. Я могу убедить девушку ознакомиться со стихами Кенжеева (если, конечно, не буду при этом оскорблять Ах Астахову); девушка же меня не убедит полюбить Ах Астахову (но она может убедить кого-то иного).
Величина ценности литературного явления складывается из его «числителя» и «знаменателя». «Числитель» – мера читательских потребностей, удовлетворяемых текстом. «Знаменатель» – степень уважения к себе, требуемая текстом и его автором. У советских авторов «знаменатель» соответствовал «числителю» (во многом, потому что легальная советская литература обеспечивала запросы от литературы нелегальной либо научала обходиться без них). У автора-попсовика «числитель» не очень велик; но у него и «знаменатель» мал (Ах Астахова не претендует на премию «Поэзия»; а Кушнер, Кенжеев и Скидан претендуют). А у советского «серьёзного поэта» или у антисоветского «серьёзного поэта», или у «модерниста» «знаменатель» в высоких шкалах советской эпохи (кое у кого и повысился). А «числитель» у него снижается.
В альманахе «Поэзия» на десять традиционных стихотворений приходилось одно умеренно инновационное. Интерес к инновациям обеспечивался «балластом» традиционализма (ведь у большинства советских читателей были традиционные вкусы). Адепты новаторства чаяли: ужо придёт свобода, и мы начитаемся Ивана Жданова без нагрузки в виде Игоря Жданова. Свобода пришла. «Балласт» выпал, «воздушный шар» новаторской поэзии устремился в безлюдную стратосферу, а «корзина» читательских вкусов тихо опустилась на исходно отведённые ей площадки – они называются «ультратрадиционализм», «мифологическое мышление» («фольклорность»), «массовая культура», «новый романтизм», «новый сентиментализм». Потребности упомянутой девушки они обеспечивают сполна; а если вам, «господа с высокими знаменателями», это не нравится, ну-ка сварганьте-устройте такую «духовную культурку», которая сможет увлечь в том числе нашу девушку. Или не уничижайте её вкусы, а также вкусы миллионов читателей, предпочитающих Скидану «простые стихи о природе и о любви». Неужели непонятно: если на библиотечную встречу с лауреатом и живым классиком не пришёл ни один читатель, то это – не вина читателей (и тем более не вина многолюдной ярмарки в соседнем квартале); это – вина (или беда) лауреата.
Подобно тому как бывает «бытовой расизм» или «бытовой сексизм», встречается и «бытовой доксизм»; это фразы, бросаемые многими. Я не собираюсь хвалить Дарью Донцову и тем более не утверждаю, что она вне критики. В критичных суждениях – объективных вроде «детективные сюжеты у Донцовой неубедительны» или субъективных типа «книги Донцовой мне скучны» – нет ничего некорректного-доксистского. Но фраза «Дарья Донцова – не литература вообще» – доксистская. Если книги Дарьи Донцовой покупают и читают, значит, они обеспечивают какие-то потребности. А если Дарья Донцова годы является самой читаемой российской писательницей, это означает, что выкидывать её столь же неблагоразумно, как швыряться камнями в стеклянном доме.
Литература не отделена от жизни; а политика – такая же форма культуры, как литература. Литературная жизнь отличается от политической тем, что в ней невысокие ставки (за литературные мнения не убивают), и тем, что в литературе всё показательно. Разумеется, доксизм – проблема не только литературная. Не редкость – доксизм политический, доксизм этнокультурный. Конфликты между нациями или религиями, даже между классами – разрешимы. Однако если к ним подмешивается толика доксизма, они превращаются в неразрешимые: ведь доксизм в принципе не предполагает возможности диалога с его жертвами. Русский способен понять украинца, и истинно культурный человек, Михаил Гаспаров или Сергей Аверинцев, сумеет поговорить с донецким шахтёром; но диалог цирюльника Свирида Голохвастого с донецким шахтёром невозможен. Политический доксизм на наших глазах уже дал страшные, кровавые и неразрешимые итоги в «ближнем зарубежье»; он может дать такие же плоды в России (которая заражена им не меньше, чем Украина).
Я – не политик и не политолог; я – литературовед. Но зримые последствия доксизма в политике побуждают меня сражаться с доксизмом там, где я могу это делать – в литературе и в других сферах гуманитарной культуры.