ЛИТЕРАТУРА БАШКИРИИ 
Отрывок из повести
В конце августа по небу поплыли раскисшие тучи.
В тот прохладный день он возвращался из шахты усталый и хмельной – каким-то боком стал причастен к радости шахтёра по случаю рождения желанного сына. И шёл он неспешным шагом по опушке леса. В ворохе разных ощущений, перекрывая все другие, определилось одно: он наконец-то обрёл устойчивость. Даже усталость теперь стала здоровой. И признаком её, несомненно, был его волчий аппетит. Но не только это. Улыбка, брошенная ему роскошной женщиной, идущей лёгкой походкой, ударяла его словно током. Она уходила, исчезала, но он чувствовал, что это не случайная игра стихий, и думал, что ничто в природе не находится в таком близком и таком далёком соседстве, как возможность и невозможность… А обратив внимание на человека, сидящего на улице в глубоком раздумье, с отпечатком последней усталости в согбенной фигуре и бледном лице, он пытался представить себе, о чём тот думает и о чём бы думал в его состоянии он сам…
«Я познал многие виды усталости, – сказал он мысленно. – И такую, что искажает всё вокруг. И ту, когда ты в немилости у правителей, на тебя поставлена печать диссидента, твоя работа на нацию, на родину отвергнута, тебя терзают сомнения, неуверенность в себе, ибо начинаешь внимать внушениям духов злобы и не видишь врага, сидящего в тебе, внутри; и твоё отчаяние ещё усилено подлостью человека, которому верил, гнев и безысходность подрывают здоровье, и ты уже стоишь на грани психической смерти…» И когда радость, мечты казались утраченными навеки, он, глядя на необъятное звёздное небо, точно услышал голос предка: мягкое дерево покрывают черви, скоро и тебя покроют, действие – единственное, что даст тебе защиту. И момент, угаданный и пойманный, навсегда изменил течение его жизни. И он сказал себе: земля, где ты родился, вторична. Определилось Место, вступившее в благотворный контакт с твоей душой, с твоим делом… И тогда он понял: самая роковая усталость – та, что приводит к разочарованности жизнью, когда уже ничто не оживает при наступлении дня…
Навстречу шла, точно из воды вынырнув, краснощёкая девица, качая бёдрами.
– Добрый день! – сказала она, поравнявшись.
– Добрый день, фройляйн. Рад вас видеть.
– Я тоже.
– Тогда… не объединить ли нам наши радости и желания?
Чуть склонив голову, она с внимательной улыбкой неподвижно смотрела на него своими чистыми очами.
– И будет всё o’кей?
– С помощью Божией…
– Когда же встреча?
– Завтра в это время. Здесь.
– Тогда до завтра.
«Придёшь ли, нет ли, ты тоже сохранишься как память о Германии, – подумал он и вспомнил солистку театра, рано потерявшую голос. – Как она горела, не могла сдерживать копившиеся желания… Может, блеснув на миг, назавтра сгинула бы с глаз. А может, я не понял, не разгадал её зов и поступил как олух… Нет, мне было не до неё… Как всё противоречиво! Ты должен отдаться всем чувствам, что приносит жизнь. Чтобы время от времени иметь право говорить «я». Но и расточительность заказана. Уже начинаешь дорожить каждым днём, даже часом. Ничего нельзя пожелать себе, кроме…»
Его думы вдруг оборвали крики за дорогой. Он поднял голову и услышал голоса: «За ногу! Тяни!» И увидел, как за низкой железной оградой во дворе кирпичного дома двое мужчин силятся свалить тучного быка. Его придушенный вопль заполнял всю ширь двора.
Пройдя через калитку, он подошёл к двум хорошеньким девушкам, наблюдавшим за этой картиной.
– Что они делают?
– Зарезать хотят, – ответила блондинка.
Лохматый верзила со вспученными мускулами спины вцепился в шею быка, но тот взмахом головы отбросил мучителя, а другой, в шляпе, отскочил в сторону.
Он шагнул к ним и, не догадавшись представиться, заявил довольно твёрдо:
– Так не делают.
Лохматый, как ни в чём не бывало вскочив на ноги, неприязненно прищурился на него:
– Кто такой? Может, покажешь, как надо?..
«Зачем я вмешался?» – мелькнуло у него в голове, но вдруг азарт испытать себя в новой для него ситуации взял верх, и он уставился на мужчину в шляпе, угадав в нём хозяина.
– Видите, как бык на вас смотрит, – сказал он ровно, без особого выражения. – На вас, кого он чтил, слушался, любил. – И хмель, хоть и не сильный, понёс его – слова будто лопались. – Смотрит с униженным чувством бессилия, не понимая, как вы, свой, родной, позволяете этому извергу издеваться над ним; он же хочет попрощаться с вами; навсегда, по-человечески; у него тоже есть душа; не в словах дело, главное внутри. Стыд и злость – вот что он сейчас чувствует…
– Тьфу ты, чёрт! – взъярился верзила-скотобоец. – Он ненормальный… Прочь!
Хозяин ошарашенно уставился на незнакомца. И вдруг подал голос:
– С вами всё в порядке?
– Даже более чем… А ты, видно, так ленив, – влепил он скотобойцу, не теряя присутствия духа, – даже подумать тебе лень.
– А как, по-вашему, надо? – спросил хозяин пусть и не добродушно, но и без иронии. Бык стоял, вперившись в хозяина. Потом медленно повернул голову в сторону гостя. Глаза быка горели тёмным огнём.
В незнакомце, всё отодвинув, промелькнули прекрасные часы причащения его земляками благословенному празднику убоя скота. Перед тем, как потчевать друг друга душистым мясом, сородичи-скотоводы по старинному обычаю сажали подростка в середину, чтобы приобщить к своему делу.
– Как надо? Лаской, лаской и – мгновенно.
Девушки прыснули.
– Так делают мои земляки, мастера своего дела. Я лишь хотел вам напомнить: от гнева, страха, большого стресса – в крови у быка адреналин. Мясо будет нехорошее, невкусное.
– Пап, а что, если он прав? – вмешалась блондинка.
– Позвольте на прощание представиться. «Чёрт», как вы изволили выразиться, сударь, с Южного Урала, из республики Башкирия.
– Башкирия? – вдруг хозяин потянулся к нему. – Уф-фа? Мой отец… фатер… там пропал… Во время войны. Он был пленный...
– Пропал? Да, у нас были пленные. Я помню. Даже знал некоторых.
– Кристина, а ну-ка кофе нам! Мы с господином немного поговорим.
И довольно бесцеремонно подхватив гостя под локоть, повёл к беседке.
– Позвольте вас спросить: кто вы, чем здесь занимаетесь?
Он ответил.
– Ах, вот как. Я ведь тоже шахтёр, инженер. Только работаю не здесь, а в Дортмунде.
– Герр, что так рано забиваете быка? Ещё лето.
– К свадьбе дочери. Я этого быка купил заранее. Ещё зимой. Бычка…
– Похоже, свадьба будет большая.
– Да как вам сказать… Человек сто пятьдесят… – И вдруг, глянув на него: – С вами – сто пятьдесят один!
– Я-то каким боком? Разве что быть распорядителем праздника – тамадой по-нашему.
– А что? Подготовиться – и вперёд… Глупо мы вас встретили. Уж вы извините.
– Не за что.
– Знаете, если б кто мне сказал, где похоронен мой отец, был бы моим дорогим гостем…
В его прерывистом вздохе – живая, не надломленная память.
– Герр, а как выглядел ваш отец?
– Он был красив, высок… Впрочем, была примета: вот здесь, на лбу, пятно… пигментное.
– Имя?
– Ганс.
И сердце гостя дрогнуло.
– Йозеф, что с быком делать?
– Айн момент, битте.
Оставшись один, он напряг память… и словно вывалился из времени и родился заново. И вот он уже подросток, переживает счастливое мгновение, когда они с мамой приехали в Уфу. Остановились у добрейшей землячки. И на другой день во дворе дома увидели пленных. Двое мирно рыли канаву, а третий – лысый, от всего отрешённый – сидел в тени. Охраны не было. Мама пошла в дом, вынесла пирог с земляникой и протянула лысому. Она по себе знала, что такое быть узником. Пленный поднял голову и закивал:
– Данке. Филен Данк.* – И показал на него: – Сын?
Мама кивнула.
– У меня такой же, – молвил пленный.
И тут на его лбу он увидел большое пятно, по поверью – плохой знак.
Через пару дней утром они заметили: двое пленных в канаве плачут. Землячка, бывшая фронтовичка, могла изъясняться по-немецки, да и для него школьные уроки не прошли даром. И они услышали: ночью повесился Ганс. И ещё они от них узнали: тела умерших пленных складывают в штабеля, а как накопятся, не прочитав молитвы, бросают в яму и засыпают слоем земли. Мама тихо, будто самой себе, промолвила: «Душа будет летать здесь… и взывать к родным…»
Йозеф, вернувшись, присел напротив. Гость сидел ошарашенный фантастической встречей.
– Так верите, – заговорил Йозеф, – я по сей день помню слова и ласку папы. Мама моя умерла рано. Он задыхался от тоски по ней, не хотел больше жениться. Несчастье сблизило нас так, что мы стали одним целым… Он часто повторял стихи Гейне: «Но знать хотел бы я, со смертью куда уносится наш дух? И где тот вечер, что затихнул, и где тот пламень, что потух?»
Наступила тишина. Гость прислушивался к чувству, такому знакомому и пронзительному в хоре земных чувств.
– Я смотрел на него как на святого. Каждое утро молюсь перед его портретом. Даже советуюсь с ним… – И после краткой паузы: – А есть там могилы пленных? Что спрашиваю – конечно, должны быть. Хотя мои письма остались без ответа. Я бы съездил. Ведь сейчас можно.
Гость не ожидал такого поворота.
– Нам нужна могила, – Йозеф заметно возбуждался. – Не дорожи мы могилами, не будь нашей памяти, знаете, как сложилась бы судьба немцев?..
Он почувствовал себя прижатым к стене.
«Подросток лишь честно и добросовестно запомнил всё, что увидел, узнал… а вправе ли я так же честно и добросовестно всё обнажить?» – быстро пронеслось в нём.
– Герр…– И, словно бросаясь в прорубь, выдохнул: – Могил нет.
– Нет?..
Йозеф смотрел на него, не мигая и полуоткрыв губы.
– Простите, герр, – сказал гость и, увидев, как глаза Йозефа увлажнились, низко опустил голову.
Спустя несколько дней строки с твёрдыми очертаниями, не искажённые игрой воображения, выплеснулись как искупление… И он послал их Йозефу под названием «Потомки Гёте».
Как призраки на грани тьмы и праха,
На лицах шрамы горьких их потерь, –
Потомки Гёте, Шиллера и Баха,
Пленённые, повергнув дух, теперь
Канаву рыли. Я пытал себя:
Корить ли их, или уйти, скорбя?..
Потом представший миг был так глубок.
Дворец зелёный, осиянный весь, –
Других потомков Гёте дело рук –
Сверкал, а шпили уходили ввысь.
Как крейсер с флагом возвышался дом.
Завет ли, вызов – что таилось в нём?..
Да, точно в круге, вырванном лучом,
Как бабочка, летел я на огонь…
Сквозь всё, над всем и за чертой всего
Прозрел заклятье, как прочёл его:
Дворец зелёный – к вам от нас мольба.
Могил лишите – взыщет с вас судьба.
*Данке. Филен Данк. – Спасибо. Большое спасибо.