Литгазетовец призыва Сырокомского–Чаковского, участовавший в выпуске первых еженедельных номеров, автор нашумевшего романа «Из России, с любовью», лауреат премии имени Антона Дельвига «Литературной газеты» Анатолий Салуцкий в эти дни пытается скрыться от поздравлений по случаю 70-летия. И хотя найти юбиляра непросто: он то во Франции, то в Америке, где следит за ходом избирательной гонки, то в своей любимой Тарусе, никуда ему от тёплых слов в свой адрес не деться. Мы желаем Анатолию Самуиловичу творческих успехов, долголетия, здоровья и предлагаем вниманию разговор с писателем, состоявшийся в канун юбилея.
– Насколько известно из аннотации к вашему роману, по профессии вы – ядерный инженер. А стали журналистом, публицистом, прозаиком…
– Я начинал в романтические для атомной отрасли времена, когда Курчатов дарил своему другу академику Александрову огромную расчёску, хотя тот был лысым, как биллиардный шар, потеряв волосы на опытах с ядовитым изопреном. И хотя по молодости лет я был далёк от гигантов ядерного дела, но из достоверных источников знал, например, что в Обнинске пар, впервые в мире нагретый атомным реактором, пустили через обычный кухонный кран. И Курчатов произнёс историческую фразу: «С лёгким паром!»
– И какие это достоверные источники?
– Моим дипломным руководителем был дважды Герой Соцтруда академик Андрей Анатольевич Бочвар. Мемориальная доска с его барельефом – на Тверской, рядом с меморией другого знаменитого ядерщика – Юлия Харитона. Кстати, Бочвар жил в одном подъезде с Сергеем Бондарчуком – я ходил к нему на консультации. А позже, когда вышел фильм о Курчатове, позвонил своему научному руководителю: «Похож?» Ответ Бочвара был вполне в духе той славной для атомной отрасли эпохи: «Знаете, кто действительно похож на Курчатова?.. Вы смотрели фильм «Иван Васильевич меняет профессию»? Так вот, там настоящий Курчатов, такой же эксцентричный». А ещё через несколько лет академик Александров рассказал мне, как правительственная комиссия принимала в Североморске первую атомную подводную лодку. Ну это, как теперь говорят, – вообще! Да, первопроходцы умели круто шутить даже в серьёзных обстоятельствах. То было великое счастливо-несчастное время.
– А кто был вашим учителем словесности?
– Аджубей, у которого я шесть лет был единственным подчинённым, спецкором отдела публицистики журнала «Советский Союз». Впрочем, у Алексея Ивановича я прошёл и курс той неофициальной науки, которая именуется пониманием политических процессов, идущих в поднебесных чертогах, иначе говоря, на вершинах власти.
– С Никитой Сергеевичем Хрущёвым приходилось общаться?
– Конечно.
– Ваша жизнь шла по прямой или зигзагами?
– У меня она сложилась необычно в том смысле, что все памятные события как бы закольцованы, ничего случайно-разового не было, словно кто-то наверху, на самом-самом верху, горнем, заранее об этом позаботился. Начать хотя бы с того, что выяснилось: мы с Алексеем Ивановичем начинали журналистскую карьеру за одним и тем же столом – в самом буквальном смысле! – в отделе спорта «Комсомольской правды». Я пришёл в «КП» позднее, когда отдел стал оборонно-спортивным, а у меня был допуск для поездок по военным базам. Но старый дубовый стол, за которым начинал Аджубей, всё ещё стоял, и меня посадили на его место.
– А ещё примеры?
– Примеры?.. Ну вот хотя бы Александр Гинзбург. Я заведовал отделом информации в «Вечёрке», когда меня вызвал главный редактор Сырокомский и сказал: на свободу вышел некий Гинзбург, он отчасти – так и сказал: «отчасти» – журналист, ему надо зарабатывать на хлеб, дайте ему задание.. Ну, пришёл Гинзбург, мы с ним долго беседовали, и, понимая деликатность ситуации, я назвал отвлечённую тему: музей мрамора под Москвой. То есть о мраморах на станциях метро. Гинзбург согласился, а через несколько дней позвонил, поблагодарил, но от сотрудничества с газетой отказался. Казалось бы, на этом можно ставить точку. Ан нет! Спустя год Сырокомский стал первым замом в «Литгазете» и через неделю пригласил в «ЛГ» меня. А вскоре в Мособлсуде на Каланчёвке начался знаменитый диссидентский процесс Гинзбурга–Галанскова, и освещать его послали меня. Хорошо помню тот закрытый процесс, записи сохранились. На Гинзбурга «вешали» связь с НТС, но доказать её не удалось. А в последнем слове он высказал популярную в те годы «очистительную доктрину»: мы против Сталина, мы за возвращение ленинских норм. Именно за эту мысль я по-журналистски и зацепился. Но когда написал отчёт, Сырокомский послал меня в ЦК КПСС за визой. Я передал туда материал, а назад он не вернулся, публикации в «ЛГ» не было. Сырокомский сказал: не понравилось… Но и это не финал истории. Минуло ровно четверть века. В 1992 году я был экспертом Конституционного суда по делу КПСС, а там рассекретили уйму партийных документов. И вдруг нахожу опись статей по делу Гинзбурга–Галанскова, в том числе свой отчёт. Оказалось, его забраковала комиссия ЦК, созданная для цензурирования диссидентского процесса. А кто возглавлял ту комиссию? Чья там стояла подпись?.. И.о. завагитпропом Александра Яковлева. Тогда-то я и понял, откуда растут корни наших с ним перестроечных разногласий… Но и это не конец. Гинзбург работал телемастером в Тарусе, 101-й километр, и бывал в доме, где я живу. Впрочем, это уже другая интригующая история. Но сюжет, согласитесь, закольцованный…
– Действительно, чуть ли не детектив. А что-то ещё в этом духе было?
– Ещё?.. В 1987 году у меня вышла книга «На апрельских ветрах» – первая публицистическая книга о перестройке. И секретариат СП СССР решил её обсудить. Хвалили все – от Бакланова до Коротича. Лишь один жутко на меня взъелся, обвинив в том, что мои суждения… противоречат решениям ЦК КПСС по аграрным вопросам. То был Черниченко. Стенограмма, кстати, сохранилась. Но это тоже только начало. Дело в том, что у меня были очень дружеские отношения с Юлией Друниной. И за три недели до своей трагической гибели Юля передала мне папку с письмами Каплера Хрущёву и Федину по поводу антисемитской травли со стороны Черниченко. Папка до сих пор хранится в банковской ячейке.
– Почему же не публикуете?
– А куда спешить? Вопрос ведь не в компромате – я, кстати, недостойным этим приёмом никогда не пользовался, – а в исторической репутации. Неважно, прижизненной или посмертной. Для меня понятие исторической репутации – определяющее, от неё никому не скрыться. Жизнь-то свою как-нибудь проскочат в суете сует, а вот потом… Кто не думает о своей исторической репутации – это первейший признак душевного нездоровья. Кого ни коснись – писателя, политика... Кстати, среди философов в своё время ходила забавная шутка о различиях между идеалистами и материалистами: первые верят в загробную жизнь, а вторые – в посмертную реабилитацию. Между тем над этой шуткой имеет смысл подумать всерьёз – применительно к жизненной позиции вообще.
Литература неотделима от жизни, от писательских судеб. Сегодня единой картины литературного процесса не существует. Групповщина, привластные завсегдатаи, каждое крыло куёт собственных гениев текущего десятилетия, которых через дюжину лет и в микроскоп не разглядишь, «большие смыслы» не в почёте, бал правит «моменталитет», на смену классовому подходу пришёл кассовый расчёт. Об этом даже говорить неинтересно, старый спор между настоящим и подлинным.
Двадцать лет назад я нелегально привёз из Америки большую книгу Доры Штурман «Городу и миру» – о судьбе и творчестве Солженицына. Сильная книга, заставившая меня иначе взглянуть на связь истины и нравственности. Вернее, не книга, а тот Солженицын, который встаёт с её страниц. Но увы, и жизнь, и литература, и всё околовокруглитературное пока идут не по Солженицыну. А великие люди уходят, уходят… Как бы не наступила эпоха духовного сиротства, когда высокая культура – а это, конечно, культура книжников! – не стала бы жертвой легкодоступных интернетных поделок. Слишком обострились болезни переходного периода: неуважение к традициям, пренебрежение вечными ценностями, подражательство, погоня за сиюминутным успехом.
– Но всё-таки, возвращаясь к вашему роману «Из России, с любовью», традиционный вопрос: над чем работаете?
– Во-первых, очень рад, что после издательства «Терра» роман в двух тетрадках напечатан в «Роман-газете». Но я, к счастью, не обязан, как говорится, выдавать по роману в год, чтобы быть на слуху у издательств. Вообще вот уже несколько лет живу замечательной жизнью – в том смысле, что завоевал право общаться только с теми людьми, с которыми мне приятно общаться. Это, знаете ли, огромная человеческая привилегия. И в литературе занимаюсь только тем, к чему душа лежит. А сейчас, помимо периодических набросков о былом, душа лежит… В общем, из меня, извините за просторечие, так и прут пьесы. С превеликой радостью пишу их одну за другой, почти никому не показывая.
– О чём?
– В основном – судьба среднего класса, который от ворон отстал, да к павам не пристал. Теперь вот замахнулся на провинциальную жизнь, на некое подобие «Ревизора» как государственной пьесы – чтобы вскрыть всю подноготную. Конечно, сюжет, ракурс – всё совершенно иное. Однако немая сцена в финале, возможно, всё-таки будет… Но так уж получается, что жизнь вносит коррективы, в нынешнем году мало сидел за рабочим столом: три командировки во Францию, три – в Америку. (Кстати, как не вспомнить Достоевского: поездки в Европу сильно укрепляют русское национальное сознание!) И как всегда, опять многое закольцовывается. За рубежом случаются такие встречи, которые расставляют точки над «i» в давних событиях. Кстати, вот последний случай. В 1992 году волею судеб мне довелось спуститься в подземелье Пентагона и долго беседовать с Эриком Эдельманом, весьма крупной фигурой тамошнего политического департамента. И вдруг недавно узнаю в Америке, что именно маститый пентагоновский чиновник Эдельман даёт показания в сенатском комитете относительно вторжения США в Иран… Жив, курилка! А я-то помню, как барственно он рассуждал сразу после распада СССР…
Нет, что ни говорите, а жизнь – дорога длинная. Особенно если, оставаясь дома, удалось пожить в двух совершенно разных странах, каждая из которых по-своему счастливо-несчастна, но в равной мере родна и дорога сердцу.
Беседовал