Когда ссоришься с человеком, представь, что он смертельно болен, через месяц умрёт, просто не знает ещё. А ты уже знаешь. Станет легче, многое отступит на второй план.
Когда хочешь высказаться на «актуальную тему» – представь, что то же самое случится завтра со всеми, кто тебя слышит. Нужно оно им? А тебе? Мы ведь все из одной палаты, всем недолго осталось.
Один человек сказал: «Эта ерунда отлично работает, если держать её в голове, да только кто ж держит?»
Верно, и не держим, и включать забываем обычно.
А другой человек сказал: «Где гарантии, что через месяц? Кабы так, простил бы».
И с этим трудно не согласиться. Месяц ещё куда ни шло, но год, два, пять лет – это непростительно много, чтобы терпеть.
«Что если бы не умирать! Что если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! всё это было бы моё! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счётом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!»
– Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счётом»?
– О нет, он мне сам говорил, – я его уже про это спрашивал, – вовсе не так жил и много, много минут потерял».
Много, много минут.
Когда затевалась эта рубрика, я думал: в газете надо публиковать что-нибудь «маленькое и вкусное», для услады читателя. А в результате – что ни рассказ, то сплошное «снова об Достоевского». (Первый раз, если помните, это случилось с рассказом Елены Заритовской «Шесть соток». – «ЛГ», № 12).
Думаю, не авторы виноваты – Достоевский виноват. Зачем он всё заранее описал?
А может быть, дело вот в чём.
В тесноте газетной страницы. Роман сюда не поместится, а у короткой истории обязательно должен быть конец. Ну типа: герой умер, героиня вышла замуж, тему исчерпали, больше говорить не о чем. У длинных историй (эпопея, роман) такая железобетонная концовка не обязательна, даже наоборот: если она и случается, то обычно в виде эпилога, то есть как бы притягивается к тексту извне. Длинные истории – они «про жизнь», а жизнь – система разомкнутая. В короткой же истории конец должен быть. Хотя бы подразумеваемый, как у Чехова: герой не умер, но чувствуется, что долго не протянет, героиня не вышла, но ясно: к тому идёт.
Подразумеваемый конец лучше: и «воздуху больше» в тексте, и читателю приятнее «самому додуматься».
А самый писк, конечно, это когда «невозможно отделить форму от содержания», – тогда мы обычно и говорим: «Ого, да это литература». В частности, так бывает, когда в роли композиционного компонента («конец») выступает содержательный – «мораль». История не завершена, но читатель всё равно «сыт», ему не хочется непременно знать, что было дальше, – он «всё понял».
Это очень интересный и важный эффект. Мораль не просто заменяет концовку, она «снимает проблему конца», отменяет саму его необходимость – мораль отменяет смерть.
В свою очередь, мораль может быть явной («строить коммунизм хорошо, а воровать – нет») и неявной – это когда читатель сам приходит к такому выводу. Или не приходит. «Хорошая» художественная мораль тем и отличается от «плохой», что оставляет человеку свободу воли. (Дидактический «соцреализм» вроде бы не учил плохому – но не оставлял выбора, поэтому и хорошими быть не очень хотелось, и от самого слова «мораль» до сих пор шарахаемся.)
Рассказ тюменца Вадима Шарапова «14 минут» некоторое время назад прогремел в Интернете. Тысячи людей благодарили автора; о чём-то важном он им напомнил – в доступной увлекательной форме, «в обход Достоевского».
Ну ладно: все смертны, «всем надо Новый год встречать» – но где ж тут мораль-то?
Мне она привиделась в следующем. В рассказе есть один раздражающий момент, на который обратили внимание интернет-комментаторы: «Почему у вас 80% героев вдруг кинулись убивать без разбора? Шёл, достал пистолет, застрелил… И что? К чему это?»
В самом деле, к чему?
Вот ведь я – только что казался себе таким моральным, таким учителем. «Если ссоришься с человеком, представь, что он смертельно болен…»
Да почему ж непременно он?