«Горе от ума», комедия, «осовремененная» с особым цинизмом
Уместно вспомнить одни не слишком известные стихи:
Эй! Господа!
Сюда! сюда!
Для деловых людей и праздных
Есть тьма у нас оказий разных…
Первые строки грибоедовской поэтической антикритики, или, пользуясь жанровым определением самого автора, фасесии «Лубочный театр» (направленной некогда в адрес «дурака Загоскина»), при желании вполне могли бы быть использованы «Современником» в рекламной кампании своей последней премьеры. Тем более что определённая необходимость в ней явно имеется: особого зрительского ажиотажа в дни, когда даётся «Горе от ума», перед зданием на Чистых прудах вы не обнаружите. Лишние билетики не только не спрашивают, а напротив – предлагают. Здесь подобные картины куда как нетипичны. Но Москву не обманешь, на мякине не проведёшь. Княгиня Марья Алексеевна уже, видать, вынесла свой суровый вердикт, и сарафанное радио не дремлет.
А ведь у Римаса Туминаса всяческих «оказий», казалось бы, действительно припасено в щедром избытке. С места в карьер спешит постановщик всеми правдами и неправдами зацепить пресыщенную столичную публику в ответе на классический профессиональный вопрос «Чем будем удивлять?», для него истинно все средства хороши. Появившийся на сцене Фамусов не станет тратить время на жалкий флирт с Лизанькой – «управляющий в казённом месте» Сергея Гармаша мужчина крутой, ему недосуг дожидаться III действия, для того чтобы произнести хрестоматийное «Забрать бы книги все, да сжечь»: подвернувшийся под руки томик будет моментально самым варварским образом изрублен топором. Следом ещё одна, не сказать чтобы эстетического воздействия, сцена: с грубоватой деловитостью ощупывает Павел Алексеевич дочь свою Софью, мнёт грудь, заглядывает под юбки – проверяет, стало быть, на предмет «целостности». И это только начало. Дальше – больше.
…Есть дикий человек, безрукая мадам!
Взойдите к нам!
Самый натуральный «дикий», не человек даже, а скорее, цепной пёс г-на Фамусова не просто имеется в наличии, но вырастает до одной из центральных фигур спектакля, читай: символа. В звании повышен не кто иной, как буфетчик Петруша, команду «Ату!» понимающий без слов, за что хозяин в порыве суровой нежности может у него иной раз и вшей в волосах подавить. Надо отдать должное и исполнителю – молодой артист Евгений Павлов старательно и с огоньком вживается в шкуру своего зооморфного персонажа, такому хоть как-то порадеть не грех.
И про «безрукую», условно говоря, мадам также не позабыли. Старуха Хлёстова в новой версии безнога и, похоже, полностью парализована не только в физическом, но и в интеллектуальном плане. «Живой труп» перемещают по сцене в специальном кресле-каталке, а играет свояченицу Фамусова – вы обхохочетесь, есть прямая опасность животики надорвать – мужчина! (Причём мне довелось наблюдать уже третий, судя по программке, состав – Геннадия Богадиста.) Режиссёрский «приём», что и говорить, мощный и беспроигрышный, только вот не вполне понятно, чего ради стоило так уж стараться, напрягать фантазию. Ведь Хлёстова, как и большая часть представителей «фамусовской Москвы», сведена в сцене бала до положения бессловесного – не функции даже, а элемента «живой картины», массово олицетворяющей агрессивно-послушное большинство. Оно, конечно, преоригинально и забористо – мужик в чепце! – но дальнейшего развития таящая столь богатейшие возможности заявка, увы, не получает.
Если допустить, что Туминас относится к тем режиссёрам, что избирают себе при работе над пьесой одну фразу, реплику из неё в качестве своеобразного смыслообразующего девиза, то она в данном случае очевидна. «Какие-то уроды с того света…» (причём распространяется не только на гостей, как у Грибоедова, но ещё в большей степени на хозяев дома). Надо ли говорить, что в спектакле, где авторский текст, как уже понятно, помаран весьма основательно, этих слов нет. Да и что там, сказать по совести, воздух сотрясать (монолог «А судьи кто?», к примеру, долой, зачем он нужен), когда и так всё нарочито жирно подчёркнуто, видно невооружённым глазом.
Добро пожаловать,
кто барин тароватый,
Извольте видеть – вот
Рогатый, нерогатый
И всякий скот…
А как же Чацкий? Что же Александр Андреич? Вы, возможно, зададитесь несколько наивным вопросом: что же там насчёт небезызвестного конфликта и всего такого? Да нет в «Современнике» никакого особенного конфликта и не может быть, поскольку герой комедии по большому счёту плоть от плоти фамусовского холодного дома (где гигантская печь да поленницы дров – по сути, единственные предметы обстановки), он с остальной компанией одним миром мазан. Тоже, в общем, слегка не в себе юноша, да ещё слонялся где-то, видать, ветром голову окончательно надуло. В исполнении Ивана Стебунова на подмостки является странный, невнятный человек, который принимается ныть что-то плаксивым голосом и которого с самого начала никто здесь и всерьёз-то не воспринимает. Так, отмахиваются, включая Фамусова, ровно от надоедливой мухи, с его словоизвержениями, а когда слишком уж станет действовать на нервы, то навалятся, скрутят сердечного в два счёта, обрядят во что-то типа смирительной рубашки и произведут загадочный «шаманский» обряд в виде натирания женскими волосами, дабы окончательно привести в общепринятую норму.
Тут, правда, возникает небольшая проблема, а именно: что играть дальше? Туминас, похоже, особо долго не размышлял – сперва бросил на прорыв, словно чертей из табакерки, Репетилова с Загорецким, заставив их в манере ярмарочных Петрушек (всё ж таки «Лубочный театр»?) несколько раз подряд отбарабанить свой диалог…
Они хоть не смешны, да сам зато уж он
Куда смешон!
…А там уж и Молчалину время настанет кидаться хищным самцом то на одну, то на другую из обитательниц здешнего жилища. При чём здесь Чацкий? И был ли мальчик?..
Пьеса классика чудовищным образом сопротивляется режиссёрской трактовке, сюжет жалобно трещит по всем швам, фабула чадит, подобно сырым дровам, едким и не дающим тепла дымом. А постановщик, словно бы ощущая это, упорно бросает в топку всё новые и новые «аттракционы», льющие поток воды на единственную нехитрую идею – да, господа хорошие, догадал же вас чёрт родиться в России (момент «ума и таланта» с прибалтийской корректностью отставляется в сторону).
Самое досадное, что если бы не эта узконаправленная «сверхзадача», подмявшая под себя всё и вся, то могла бы, кажется, выйти в «Современнике» любопытная работа. Порукой тому сделанное двумя другими участниками литовской «постановочной бригады»: сценограф Адомас Яцовскис с его печью, вырастающей в Ивана Великого, предложил действительно концептуальную, точную и «вкусную» сценическую метафору, а композитор Фаустас Латенас, на разные звучные лады «ремиксировавший» грибоедовский вальс, также продемонстрировал «отменную манеру». Да и сам Римас Туминас, как ни крути, сумел выказать себя мастером профессии, подтвердил уровень выдающейся национальной школы – несколькими роскошными мизансценами, исполненной величия темпоритмической партитурой, от чистых и впечатляюще выверенных переходов которой несколько раз захватывало дух. Несколько парных сцен Чацкого с Софьей в исполнении Марины Александровой (которая, опять-таки по Пушкину, похоже, так не разобралась, кого же, собственно, играет – «то ли б…, то ли московскую кузину») были несколько парадоксальным образом в общем контексте действа пронизаны завораживающей печальной мелодией несостоявшегося счастья и одновременно – полунамёком, обещанием театрального представления какого-то совсем иного толка… Но это, как говорится в другой великой русской пьесе, «были только моменты».
Если принять на веру тот не однажды уже воспроизводившийся в прессе закулисный анекдот о чистой случайности возникновения самой идеи этого спектакля, то можно, наверное, лишь посочувствовать режиссёру, позволившему себе столь неосторожное высказывание со столь далеко зашедшими последствиями. Ну не нравится, судя по всему, ему «Горе от ума», ну отчаянно раздражает этот хрестоматийный текст – чем-то не вполне отчётливо понимаемым, но при этом весьма изрядно. И всё в нём как-то неправильно, нелогично, не так, как надо…
Остаётся надеяться, что в Театре
им. Евг. Вахтангова, где Р. Туминас с недавних пор занимает пост художественного руководителя, ситуация будет складываться куда более гармоническим образом. И будет у него возможность с такой же страстью и накалом, столь же гражданственно и решительно высказаться со сцены, основываясь на материале не в пример более близком и приятном душе. Ну, скажем, взяв какое-нибудь из произведений родной литовской драматургии.
Тогда, надо полагать, возникнет у нас повод для настоящего, серьёзного разговора, а не то, что сейчас:
Махнул пером – отдал сыграть,
А вы, пожалуй, рассуждайте!
Махнул пером – отдал в печать,
А вы читайте!
