Все знают Валентина Катаева. О другом Катаеве – Иване – слышали единицы. Хотя Иван Катаев в чём-то был посильней своего однофамильца
Иван Иванович Катаев родился 27 мая 1902 года в Москве. Но корни его восходили к вятичам. Дед писателя – Матвей Алексеевич Катаев – был сельским священником. Он долго служил в селе Петровском Уржумского уезда в Петропавловской крепости (а старший его брат – Василий Алексеевич Катаев – был настоятелем в Глазове). Отец – Иван Матвеевич Катаев – стал археографом и автором популярного учебника по истории, выдержавшего до революции четыре издания. Другой путь выбрал родной дядя – Николай Матвеевич Катаев. Он пошёл по линии сельского хозяйства, в своё время поступил в Петровскую академию, хотел получить специальность агронома, однако потом примкнул к правым эсерам, за что был сослан в Ярославскую губернию. В ссылке дядя познакомился с дочерью предводителя дворянства Угличского уезда Марией Колмогоровой, которая умерла в 1903 году в Тамбове при родах, произведя на свет сына Андрея, ставшего впоследствии выдающимся математиком и взявшего в память о матери фамилию Колмогоров. По материнской же линии Иван Катаев был связан с родом географа и анархиста Петра Кропоткина (его мама приходилась племянницей Кропоткину, но она рано умерла).
В апреле 1916 года дед Матвей Катаев послал сыну и внукам из Сарапула открытку.
«Христос воскресе! – писал он. – Милые мои Иван Матвеевич и дорогие внуки Иван и Юрий Ивановичи, вместе желаю полного здоровья и благополучной жизни. Отец и дед свящ. Мат. А. Катаев».
Добавлю: у Матвея Катаева была ещё дочь Александра, которая стала доктором.
Незадолго до октябрьского переворота Иван Матвеевич Катаев получил по конкурсу должность директора гимназии в Суздале. Вместе с отцом в Суздаль перебрались и два его сына – Иван и Юрий.
В 1919 году Иван Катаев ушёл из Суздаля в Красную армию и вступил в партию.
К слову: отец Ивана Катаева в гражданскую войну тоже не задержался в Суздале. Он вместе с младшим сыном Юрием потом перебрался в Тамбов.
На фронте Иван Катаев стал секретарём политотдела 8-й армии. Его начальник Иван Жилин популярно объяснил бойцу:
«Секретарь политотдела – это не писец, не канцелярист, а мой ближайший помощник».
В армии Катаев проникся мечтой о светлом будущем.
«В дни нашей юности, – вспоминал он уже в 30-е годы, – в грозные и милые годы фронтов мы мечтали о строительстве социализма: ночами, в замороженных степях, у огня теплушечной печурки, на улицах весенних южных городов, только что отбитых у врага. Я помню эти мечты. Они были восторженны, высокопарны и туманны… Вдохновенная музыка, братские улыбки… Года три, четыре от силы – и всё готово… Победоносный марш социалистической техники по освобождённым полям. Он провиделся как широкий бравурный и беспрепятственный парад машин, ведомых героическими полчищами коммунаров».
Когда в 1920 году был взят Грозный, Катаев перешёл в редакцию ежедневной трудармейской газеты «Красный труд».
«…Я, – писал он в начале 1921 года отцу, – своим настоящим положением очень доволен. Окончательно перешёл ещё в декабре в газету. Работа великолепная, но самое интересное и что больше всего отнимает у меня времени, это организация «Театра Революционной Сатиры» в Грозном… Кроме того, работаю ещё у себя в проф. союзе печатников.., состою лектором в партийной школе и т.д., так что дня буквально не хватает.
…Хлебный паёк у нас в армии увеличили с одного на полтора фунта, всё-таки лучше, но приходится тем не менее прикупать».
Какие условия у Катаева были в Грозном?
«Иван Катаев, вместе со своим младшим братом Юрием, – рассказывал сотрудник редакции «Красного труда» П.Ангарский, – жил в небольшой комнате в доме, где помещалась редакция газеты. Мы часто вечером заходили к нему, и тогда эта комната превращалась в клуб.
Мы по очереди варили мамалыгу и, запивая её чаем, шумно разговаривали, спорили, пели»[1].
В один из вечеров у газетчиков возникла идея создать бытовую коммуну. Катаеву было предложено набросать устав. Что он предложил? По его мнению, каждый член коммуны должен был передавать свою зарплату в общий фонд, из которого кассир выдавал бы журналистам деньги на питание и культурные нужды. Кроме того, планировалось все вещи коммунаров объявить общими. Однако дальше разработки устава дело не пошло.
В 1922 году начальник политотдела Кавтрудармии Жилин по согласованию с Грозненским исполкомом утвердил Катаева новым редактором газеты «Красный труд». Тогда же Катаев сочинил свою первую пьесу «Хождение по верам». Затем он был послан в Москву на одно из журналистских мероприятий.
Но в Грозный Катаев уже не вернулся. Сначала он собрался навестить отца и брата в Тамбове. Там ему предложили поработать в местной газете. А вскоре «Тамбовская правда» напечатала и первые его стихи: «Кузница мысли», «Улице» и «Города».
Осенью 1922 года Катаев демобилизовался из армии и поступил в Московский университет на экономический факультет. А вскоре он женился на журналистке Екатерине Стоговой. Однако брак оказался неудачным. Стогова считала Катаева гнилым интеллигентом.
На втором или третьем курсе Катаев познакомился со студенткой литературно-художественного института Марией Терентьевой. Она писала стихи.
«Иногда, – вспоминала Терентьева, – я бывала в маленькой комнатке Ивана в Кунцеве, где стояли хозяйская старая кожаная кушетка и некрашеный стол. На нём несколько книжек и большая глиняная собака.
– Единственное изящество моей одинокой жизни, – шутил Иван.
Здесь вечерами мы читали вслух многие главы из «Пана» Гамсуна. В раскрытые окна вдруг врывался грохот автобуса на шоссе, а потом тишина казалась ещё глубже. И уже тогда я понимала, что в Иване, в этом сдержанном человеке, неизменны душевная чистота, на редкость бережное отношение ко всем людям. У него есть большая цель в жизни. Он отличался от шумного безалаберного круга молодёжи, который был мне привычен в институте»[2].
Позже институт, в котором училась Терентьева, был из Москвы переведён в Ленинград. Муза Катаева отправилась на берега Невы, а выпускник Московского университета остался в столице, устроившись ответственным секретарём в журнал «Город и деревня».
В 1926 году Катаев стал одним из руководителей литературной группы «Перевал». Уже через год он напечатал повесть «Сердце». Отвечая на одну из анкет, нарком просвещения Луначарский потом признался:
«Большое впечатление своей задушевностью, сливающейся с исключительным искусством рассказывать, произвёл на меня небольшой роман Ивана Катаева «Сердце», характеризующий некоторую скромную, но в высшей степени дельную часть нашей интеллигенции»[3].
В Москве Катаев сильно скучал по Терентьевой. Летом 1927 года он уговорил свою музу вместе провести на Кавказе отпуск. А в 1928 году у них родился первый сын Юрий.
Жить молодые стали у родителей Терентьевой в старом домике на Ленинградском шоссе. Но, как считали коллеги, семейный уют у писателя так и не состоялся.
«Если для первой жены он был «гнилым интеллигентом», – рассказывал поэт Глеб Глинка, – то вторая была поэтессой и сама не знала, чего она хочет. Видела в Иване Ивановиче только «грубые животные инстинкты». Через год она родила сына, такого же большеголового и губастого, как сам Иван Иванович. О нём Катаев не без гордости говорил: «Мой последыш». Но настоящей семьи всё же не получилось. Жена оставляла Катаева по целым дням с малым ребёнком, не признавала никаких женских обязанностей, где-то и чему-то училась, писала стихи».
В 1928 году у Катаева наконец вышла и первая книга. Её составили три повести: «Сердце», «Поэт» и «Жена». Критикам особенно понравилось «Сердце».
«Катаев, – отметил в своём отзыве В.Гоффеншефер, – взял на себя нелёгкую задачу художественно изобразить жизнь и смерть одного из тех людей, которые, упорно ведя будничную работу, постепенно изнашиваются, как беспристрастно действующая и несмазываемая частица в огромной машине советского строительства. История партийца-интеллигента, с головой ушедшего в кооперативное строительство, забывшего об отдыхе, о друзьях, о книгах и театре, не успевающего пообедать и подлечить своё больное сердце, которое вдруг на одном из очередных заседаний перестало биться, – это типичная для нашего времени история. Наши дни напряжённой стройки богаты такими уходами. Но мы отмечаем их как уход работника и нередко забываем об уходе человека. Очень хорошо сделал Катаев, когда стилизовал заключительную главу повести под информационную газетную заметку, в которой заключается сухой отчёт об открытии нового кооператива и мимоходом упоминается, «недавно скончавшийся председатель правления к-ва т. Журавлёв». Эта глава подчёркивает общую целеустремлённость и настроенность всей вещи: вскрыть за словами сухой заметки живого, чувствующего, любящего, радующегося и страдающего человека, показать внутренний мирок этого неожиданно сломавшегося рабочего механизма»[4].
Очень понравилось «Сердце» и Николаю Чуковскому.
«Повесть эта, – вспоминал писатель, – поразила меня своей нежностью. Это была повесть о коммунисте, о прекрасном человеке, очень больном, который знал, что он скоро умрёт. В те суровые годы советские писатели писали суровые книги о суровых героях. «Гвозди бы делать из этих людей, не было б крепче в мире гвоздей», – сказал о таких героях Николай Тихонов. Но, как всегда бывает, к концу двадцатых годов эти суровые герои стали превращаться в литературный штамп и были уже не столько суровыми, сколько духовно нищими и однолинейными. И вдруг я прочёл книгу о настоящем коммунисте, о таком, каких я видел вокруг себя: о человеке думающем, любящем, болеющем, который именно оттого так и предан революции, что ему свойственно думать, любить и страдать. И книга эта стала мне дорога. «Сердце» Ивана Катаева оказало большое влияние на всю советскую литературу. После этого романа герои-гвозди начали исчезать из наших книг»[5].
Вскоре после выхода книги «Сердце» «перевальцы» делегировали Катаева в редколлегию создававшейся «Литературной газеты».
«Последний месяц, – сообщил писатель 6 декабря 1928 года отцу в Пермь, – по горло был занят новым своим делом – организацией большой еженедельной «Литературной газеты», органа Федерации Сов. Писателей, которая будет выходить с января по понедельникам в издании «Известий ЦИК и ВЦИК» и отв. секретарём которой я избран. Дело это для меня очень интересное, но крайне сложное и хлопотливое, – поглощает сейчас все мои дни и вечера, так что пока совсем пришлось отложить собственную литературную работу…»
Однако из-за нерасторопности писателей быстро наладить выпуск газеты не получилось.
«До сего дня, – сообщил Катаев 26 февраля 1929 года отцу, – не удалось впустить 1-го Nзлополучной «Литературной газеты». Издательство теперь нашлось, но зато мало бумаги. Отпущено только не 30 тыс. тиража, а в таком количестве изд-во «Огонёк», с которым мы сговорились, издавать не хочет, – ему нужна бумага для 150–200 тысячного тиража. Вся эта история завершится так или иначе послезавтра: избрана писательская делегация к зам. пред. Совнаркома Шмидту (он является председ. комиссии по распределению бумаги), которая будет просить увеличить отпуск бумаги хотя бы до 100-тысячного тиража».
Первый номер «Литературной газеты» вышел в конце апреля 1929 года. Но после этого легче не стало.
«В первый раз в жизни, – признался Иван Катаев 3 июня 1929 года в письме отцу, – пожалуй, попал я на такую каторгу – целые дни с утра и до вечера съедает она у меня и часто я возвращаюсь из типографии под утро на извозчике. Обстановка страшно нервная, начальство (члены редколлегии) 13 человек все бездельники, – ссорятся, скандалят, прямо содом. Всё дело на мне лежит, и за всех я отдуваюсь. И к тому же, как в анекдоте, «чего-чего только нет»: денег нет, бумаги нет, помещения у редакции нет, телефона нет».
Ближе к концу года началась партийная чистка. К Катаеву вроде претензий не оказалось. Хотя грехи перед партией у него имелись. В частности, он не скрывал, что продолжал поддерживать опального критика Александра Воронского и ездил к нему в ссылку в Липецк. Но в 1929 году это криминалом ещё не считалось.
В самом начале января 1930 года Катаев был включён в бригаду «Правды» и направлен на Кубань для изучения хода коллективизации. Полтора месяца писатель не вылазил из станиц. Не тогда ли он сформулировал кредо писателя-современника? По его мнению, каждый литератор должен был научиться оперировать, помимо всего прочего, и текущим материалом и овладеть публицистикой.
«Публицистичное освоение современного… материала, – писал Катаев в 1930 году в «Литгазете», – я считаю наиболее срочным, безотлагательным делом. Грандиозные и стремительные процессы эпохи хочется, прежде всего, обдумать. Полновесное художественное изображение может по необходимости и поотстать. Писатель, особенно обладающий кое-каким журналистским опытом, должен участвовать в прямом публицистическом осознании событий времени. Зрительные представления в этой моей работе призваны играть лишь вспомогательную роль; рисунок идеи лишь слегка тронут пастелью образного. Я отнюдь не считаю такой метод универсальным и пригодным для всех, думаю, однако, что при удаче такая попытка может хоть в малой степени пойти на пользу нашему художеству, очень небогатому мыслью, и нашей публицистике, крайне созданной выразительными средствами».
Кубань произвела на Катаева сильное впечатление.
«Был, – сообщил писатель потом своему отцу, – в самой гуще движения. Все процессы видел своими глазами и, несмотря ни на что, убедился: в таких зерновых, производящих областях, как Северный Кавказ, коллективизация и своевременна, и выживет».
Вернувшись в Москву, Катаев хотел взяться за книгу о Кубани «Движение». Но тут начались атаки на «Перевал».
Партийные критики набросились на два последних сборника этой группы. Досталось и Катаеву. «Правда» 19 марта 1930 года поместила едкую статью Гельфанда «О «сладеньких попиках» и «всеобщем молочке», в которой громился в том числе и рассказ Катаева «Молоко».
Потом в атаку перешёл критик И.Нович. Громя сборник «перевальцев» «Ровесник», он заявил:
«Ив. Катаев в рассказе «Молоко» берёт то, что способно, при прочих равных условиях, стать живым и нужным для современного читателя, так или иначе включённого в советскую действительность. Катаев пытался дать эпизод классовой борьбы в деревне, её обострение. Но «Молоко» после недавней катаевской вещи «Сердце» – серьёзнейший идеологический провал, сигнализирующий о существеннейших опасностях, вставших на столь многообещающе начавшемся пути этого писателя»[6].
Атака на «Перевал» совпала со сменой в «Литгазете» редактора. Не устраивавшего вождей РАППа Семёна Канатчикова сменил другой партфункционер – Борис Ольховый.
Катаев попросил нового редактора дать ему возможность в «Литггазете» ответить Гельфанду. Но Ольховый ему в этом отказал.
«…мы, – рассказывал он 26 июня 1930 года на заседании секретариата РАППа, – на фракции редколлегии должны были столкнуться с очень резким выступлением одного из членов редколлегии – Ив. Катаева, который требовал, чтобы мы напечатали его письмо о том, что он не согласен с рядом формулировок в статье Гельфанда о «Перевале». Выступление члена редколлегии в газете нежелательно, когда он заявляет о своём несогласии, но это можно было бы допустить, если бы он делал своё заявление так, что он не согласен с отдельными частными формулировками. На самом деле он писал о том, что считает «Перевал» одной из лучших, наиболее надёжных, наиболее многообещающих организаций. Такое заявление я, даже в виде письма в редакцию, особенно за подписью члена редколлегии, в газете напечатать не считаю возможным»[7].
Чтобы вывести группу «Перевал» из-под удара, Катаев скрепя сердце признал свою повесть «Молоко» неудачной. Но это не помогло. Ольховый явно хотел крови.
«Однако, – возмущался Ольховый в статье «Знамя художественной реакции», – не пора ли тов. И.Катаеву серьёзно поразмыслить над тем, до каких пор ссылками на его «Сердце» будет прикрываться реакционная сущность группы «Перевала»? Не пора ли ему подумать над тем, почему у него после «Сердца» появилось «Молоко»? Он сам признаёт неудачу «Молока». Но он говорит о художественной неудаче. Мы же думаем, что причина в другом. Причина в том, что «Перевал» лозунгом, характеризующим свою общественную направленность, взял лозунг «гуманизма». И.Катаев добросовестно работает под этот лозунг и в результате даёт вполне «гуманистическое», т.е. смазывающее классовую борьбу, «Молоко»[8].
Понятно, что Ольховый и Катаев в одной редколлегии не ужились. Впрочем, Ольховый сам ненадолго задержался в «Литгазете» (его потом сменили на Сергея Динамова).
Вскоре о Катаеве узнал Максим Горький. Буревестник революции был не против, чтобы один рассказов Катаева – «Двое» – появился в журнале «Наши достижения».
«Согласен я и с вашей оценкой рассказа Ив. Катаева, – написал Горький 3 июня 1930 года из Сорренто в Москву сотруднику «Наших достижений» И.Шкапе, – как увидите из прилагаемого письма к нему. И если автор согласится на поправку, о которой я его прошу, тогда по праву ответственного редактора я высказываюсь за печатание рассказа».
Меж тем кольцо вокруг «Перевала» сжималось. А Катаев то ли не чувствовал это, то ли не думал, что дело дойдёт до расправы. Он продолжал искать и вербовать новых сторонников.
«Кажется, в том же 30-м году приехали как-то к нам Борис Андреевич Губер и Иван Иванович Катаев. Оба они были ярыми энтузиастами «Перевала», содружества московских писателей. Если не ошибаюсь, они приехали в Ленинград вербовать новых членов. Помню, с каким любопытством, но настороженно прислушивались к их пылким речам и Фроман, и Тагер, и Куклин, и Спасский. Было и заманчиво и лестно вступить в содружество столичных писателей, но и немного боязно – лёгкие тучки наползали на небосклон... Н.К. подружился с Иваном Катаевым. Катаев засиживался у нас допоздна и ночевал не раз. Облокотившись на спинку стула, мечтательно полузакрыв глаза, он неторопливо раскрывал толстогубый рот, как в полудрёме роняя фразы. Как-то восторженно прочитал нам стихотворение Бунина «Там, в полях на погосте, в роще старых берёз...». «Какая лучшая строчка в стихах? Какая?» – оживился он. И, не дожидаясь нашего ответа, сказал: «Ну, конечно – «летний ветер мотает зелень длинных ветвей». Это отлично!» Пожалуй, творчество его и Н.К. в чём-то схожи: тот же страстный интерес к революции, к людям, душу отдающим новой эпохе»[9].
Весной 1931 года рапповцы начали новую атаку на группу «Перевал».
«Перевальцы» – Слетов, Губер, Катаев, – отметил в своём дневнике редактор «Нового мира» Вяч. Полонский, – величественно спокойны. Нападки они расценивают как всеобщее признание из превосходства».
К слову: Полонский тоже не очень-то жаловал «перевальцев» и их лидеров. Он считал, что «перевальцы» переборщили с натурализмом и поэтому отчасти сами были виноваты. Но «перевальцы»-то утверждали иное.
Возмущаясь «перевальцами», Полонский в своём дневнике записал по их поводу:
«Писать им не дают то, что они хотят. А хотят они писать о маленьких, мокреньких страстишках маленьких людишек. Им бы о любви, о распутстве, о том, что комсомолка родила, о том, что она «донесла на отца», о том, как опустился на дно некий гражданин, и т.п. Словом, хотят воспроизводить маленький и поганенький мещанский миришко. С упором на «биологизм», «стихийность», «подсознательное», на всякую дрянь, что водится там. А им мешают: требуют «идеологии», высоких материй. Они скулят: писать невозможно».
Как утверждал Полонский, «перевальцы», как и другие литгруппы, хотели получать у власти какие-то пайки. Но тогда им следовало, по его мнению, поменять в своём творчестве акценты.
Но прав ли был Полонский? Прочтите, что писал Иван Катаев в августе 1931 года Николаю Чуковскому.
«Дорогой Николай Корнеевич, мы с Абр<амом> Зах<аровичем> живём на даче под Москвой. В Москве – Зарудин и Воронский. Губер и Глинка уехали на уборку урожая в Крым, в Симфероп<ольский> р<айон>. Вчера узнали, что Губер при автомоб<ильной> катастрофе повредил себе ногу, но, кажется, не сильно. Возможно, вернётся в М<оскву>. Ел<ена> Мих<айловна>, С.Д. и Егор всё время были в Ленинграде, но скоро разъезжаются. С ними у нас очень натянутые отношения: они предлагают распустить «Перевал», мы все – против. Вероятно, они выйдут из Содр<ужества>. Всё это очень грустно и тяжело. У нас настроение хорошее, дела идут прилично. Альманах – в ГИХЛе, в производстве. Я и Зарудин, вероятно скоро, выедем в дальнее плаванье – Ленинград – Владивосток или Одесса – Владивосток, месяца на 3–4 – матросами или какими-либо друг<ими> работниками на судне. Уже почти договорились со всеми нужными учреждениями. Дело, понятно, заманчивое: чуть ли не весь Старый Свет объедем. Если удастся, – выедем не раньше половины августа, т<ак> ч<то> Вы нас ещё застанете. Как приедете, сейчас же катите к нам на дачу: ст<анция> Кратово (с Казанского вокзала – напротив Октябрьского), час езды, левая сторона ж<елезной д<ороги>, первая линия дач вдоль полотна по направлению поезда, № 18, Гусева. Тут очень славно, леса и озеро хорошее. Поговорить нам с Вами совершенно необходимо: решается вопрос – расходиться с ленинградцами в разные стороны или нет. Помимо доводов ленинградцев, следует Вам услышать из первых рук и наши. Ал<ександра> Конст<антиновича> найдёте в ГИХЛе, отдел классиков. Приезжайте же непременно. Ждём. Абр. Зах. шлёт Вам сердечный привет».
Из этого письма видно, что менее всего Катаев думал о пайках.
Вскоре в Москве объявился одесский журналист Игорь Малеев.
«Оказался он ярым троцкистом, – рассказывал Глеб Глинка, – и скорее ему было бы по дороге с Зарудиным, но крайности сходятся. И то ли от одиночества своего, или потому, что жена у Игоря была очаровательной и ласковой, Катаев очень близко сошёлся с Малеевым. Начались весёлые попойки, в которых участвовали и Губер, и Зарудин, и Лежнев. Малеев блестяще исполнял блатные одесские песенки <…> И вскоре был арестован. Катаев сильно переживал горе несчастной жены Игоря. К тому же она сразу оказалась без работы и без средств к существованию. Иван Иванович организовал среди перевальцев сбор денег для помощи ей и для посылок Игорю в Бутырскую тюрьму. В партийном комитете довольно быстро пронюхали о «недопустимом гуманизме» Ивана Катаева».
Поэт Глеб Глинка рассказывал, как партфункционеры поинтересовались у Катаева, что он сделал, если б узнал, что кто-то из партийцев помогал заведомому троцкисту.
«Катаев покорно опустил голову и тихо, но чётко ответил:
– Я бы голосовал за его исключение из партии».
В случае с Катаевым дело ограничилось строгим выговором с предупреждением.
Впрочем, история с Малеевым мало чему писателя научила. Он по-прежнему лез на рожон. Свидетельство тому – написанная им в 1933 году статья «Искусство на пороге социализма», в которой Катаев протестовал против стандартов в литературе.
Новым испытанием для Катаева стала очередная партийная чистка. Писатель тогда оказался в подвешенном состоянии. Об этом можно судить по отчёту о ходе чистки, который 23 сентября 1933 года опубликовала «Литературная газета»:
«Когда Иван Катаев рассказывал первую часть своей биографии, свою работу в партии, Красной армии, в партийной печати она звучала неподдельно и искренне. В ней было всё ясно как для самого Ивана Катаева, так и для аудитории.
Совершенно иное впечатление произвела вторая часть автобиографии, в которой Катаев говорил о своей работе в «Перевале». Катаев был секретарём фракции «Перевала». Он более чем кто-либо другой несёт ответственность за вредную политическую линию «Перевала».
Лучшей иллюстрацией такого вредного влияния на творчество писателей могло бы быть произведение самого Катаева «Молоко». Однако Катаев по поводу «Молока» ограничился лишь указанием на то, что если другие считают его идеологически неприемлемым то, по-видимому, оно, действительно, отражает вредные тенденции.
Между тем в творчестве последнего периода Катаев-большевик уже в значительной степени отошёл от старых перевальских позиций. Его очерки в «Правде», заметки в «Красной нови» и отдельные рассказы служат доказательством перехода на новые позиции.
Правильно многие на чистке указывали на то, что чистка должна стать последним этапом пережитков перевальской групповщины, что Иван Катаев, один из талантливейших молодых писателей, не может задерживаться на этих позициях» (Между молотом и наковальней).
Осенью 1933 года журнал «Красная новь» напечатал новый рассказ Катаева «Ленинградское шоссе». Но вскоре стало известно, что рассказ не понравился Сталину. По одной из версий, вождя покоробили в этом рассказе образы вездесущих доносчиков.
Уже в наше время Дмитрий Быков утверждал, что «Ленинградское шоссе» – это, если угодно, предтеча Юрия Трифонова.
Потом был первый съезд советских писателей. Положение Катаева, кажется, несколько упрочилось. Некоей «крышей» для него стал горьковский журнал «Наши достижения». Писатель вновь утратил чувство осторожности и начал позволять себе откровенные суждения на людях. Это тут же зафиксировали спецслужбы. В одной из оперативных сводок чекисты привели одну из фраз Катаева. Якобы писатель где-то сказал:
«Мне лично, да и большинству моих товарищей по «Перевалу» обижаться грешно: мы, как-никак, из гонимых и преследуемых превратились в «легальных», а частично и почитаемых советских писателей, прочно обосновавшись в ряде журналов, в том числе и в горьковских «Наших достижениях». Выпускаем вместе с Зарудиным специальный номер, посвящённый художникам-кустарям. Мы даже можем гордиться – мы пришли к признанию, никак не кривя душой, никак не меняя наших творческих установок и принципов. Приятно было слышать на съезде горячие речи о мастерстве, о новом гуманизма и т.д. – знакомые речи».
Некоторые откровения Катаева чуть позже стали основой для обвинений писателя не просто в антисоветизме, а в терроризме. Сын его друга Бориса Губера – Фёдор Губер, ознакомившийся в 90-е годы с делом отца, рассказывал, что чекисты инкриминировали «перевальцам» кучу покушений и первую скрипку они отводили как раз Катаеву.
«Перевальцев», – рассказывал Фёдор Губер, – обвинили в том, что на намечавшемся в 1933 году приёме в Кремле они собирались совершить покушение на Сталина. Как непосредственный исполнитель якобы выдвигался Иван Катаев, талантливый писатель, один из руководителей «Перевала». Он имел большую возможность получить приглашение как «писатель-партиец», а также «как человек решительный и выдержанный». Приём писателей в Кремле не состоялся.
Версия о покушении на Ежова возникла у НКВД в связи с тем, что жена Ежова работала в МТП (Московское товарищество писателей) и часто устраивала у себя вечера, на которых писатели засиживались далеко за полночь. Именно ночью иногда появлялся и сам будущий нарком внутренних дел, так что возможность для покушения имелась, а то, что подобная мысль ни Бабелю, ни Пильняку, ни Ивану Катаеву, ни Губеру, ни Зарудину ни на секунду не приходила в голову, – до этого «органам» дела не было.
Согласно версии НКВД, организатором «покушения» на Ежова был Иван Катаев, который якобы отводил себе «роль исполнителя». На Зарудина и Губера возлагалась «задача быть резервом».
В конце 1934 года «было решено», что покушение «должно, произойти в квартире Ежова», куда заговорщики «хотели попасть под предлогом литературной встречи. Предполагалось собраться вечером попозднее с расчётом дождаться Н.И. Ежова. Катаев знал от Школьниковой Ф. А. о распорядке в доме Ежова и расположении комнат в квартире»[10].
Весной 1936 года в Союзе писателей началась кампания по осуждению формализма. На одном из собраний слово получил и Иван Катаев. Об этом подробно рассказала «Литгазета».
«Выступление следующего оратора, Ив. Катаева, – сообщило это издание, – безусловно, один из интереснейших моментов всей дискуссии. Попытка Катаева рассмотреть творчество ряда советских прозаиков с позиций народного демократического искусства представляет собой большой интерес. В частности, запоминается характеристика, данная Катаевым творчеству Шолохова, в книгах которого, как он констатирует, вдруг как бы вспыхнула и осветилась большая область народной жизни в годы первого тура войн и революций. Очень содержательны также суждения Катаева о Фадееве, Алексее Толстом, Пришвине, Малышкине, Василии Гроссмане, Вс. Лебедеве и ряде других писателей, в творчестве которых в разной степени, конечно, «запечатлены чувства, свойственные миллионам, что и создаёт самую прекрасную поэзию в мире – поэзию демократии». Катаев подвергает резкой критике речь Олеши на дискуссии, речь «щёгольскую и фальшивую», показывающую, что автор её – «литератор, не взрастивший у себя за эти годы ни зерна гражданственности, не воспитавший в себе настоящего, боевого общественного духа».
Дальше в Союзе писателей обострилась борьба за власть. Многие группировки попытались использовать в этой борьбе имя Ивана Катаева. Однако художник какое-то время не знал, кому отдать предпочтение. Это секретарь парткома Союза писателей Иван Марченко потом поставил ему в вину.
«Летом 1936 г., – сообщил Марченко в конце января 1938 года в инстанции, – я поставил перед Ставским вопрос о двуличии И.Катаева, который опубликовал две редакции своего высказывания о Фадееве, причём в «Красной нови», редактируемой Фадеевым, в очень смягчённой форме. Ставский отозвался о Катаеве, как о «хорошем парне», которого не стоит трепать, указал, что тут задет оказался бы и Фадеев, посоветовал не поднимать шума и считать вопрос исчерпанным данными мне Катаевым объяснениями. Впрочем, к этому делу отнеслись также и некоторые редакции журналов и газет. Характерно, что и после разоблачения двурушничества Катаева этот классический случай писательского двуязычия, беспринципности и приспособленчества никогда не приводился – как же можно? Это набросило бы тень на Фадеева».
Новая гроза над Катаевым нависла летом 1936 года. Недоброжелатели припомнили ему сотрудничество с Александром Воронским.
«Исключён из партии Иван Катаев, – записал 27 августа 1936 года в своей дневник А.К. Гладков, – за сбор денег и поездку к высланному А.Воронскому. Деньги давали ещё Б.Губер и Н.Зарудин».
Двумя днями позже заместитель заведующего Культпропом ЦК ВКП(б) А.Ангаров и завсектором ЦК Валерий Кирпотин сообщили секретарям ЦК Л.Кагановичу, А.Андрееву и Н.Ежову, что во время процесса над троцкистско-зиновьевскими террористами в составе Союза писателей обнаружились двурушники и предатели.
«В процессе обсуждения, – доложили они, – был вскрыт ряд важных фактов. Писатель Иван Катаев (чл. партии с 1919 года) в 1928 году ездил к сосланному в Липецк троцкисту Воронскому за директивами о работе литературной группы «Перевал». Активные связи с осуждёнными троцкистами Катаев поддерживал систематически, оказывая им денежную помощь. Денежную помощь он оказывал осуждённым троцкистам Мирову и Малееву. Последний написал книжку, восхваляющую расстрелянного Смирнова, который был тогда директором завода комбайнов. Книжка не увидела света вследствие вмешательства Главлита. Катаев всё время покровительствует писателю Зарудину, исключённому из партии троцкисту. В 1932 году Ив. Катаев заявил о ликвидации литературной группы «Перевал». На самом деле группа продолжала существовать при активном участии Воронского. Группа добивалась печатного органа под названием «Тридцатые годы», вплоть до последнего времени, когда Иван Катаев и Пильняк настойчиво стремились получить разрешение на издание альманаха под этим названием. Решением партгруппы постановлено исключить Ивана Катаева из партии».
После этого от Ивана Катаева многие отвернулись. Но важно было другое – он продолжал оставаться на свободе. Писатель имел возможность заниматься семьёй. Добавлю: в феврале 1937 года у него родился второй сын – Дмитрий.
Арестовали Катаева весной 1937 года.
«Вошли пятеро, – рассказывала жена Катаева, – предъявили ордер на обыск и арест. Застучали ящики столов, шкафов. На пол полетели книги, наши черновики, письма. Перед рассветом заполнив кузов грузовика мешками с рукописями и книгами, они повели Ивана к машине».
Ознакомившийся в конце горбачёвской перестройки с делом Катаева поэт Виталий Шенталинский рассказывал:
«18-го числа, был арестован другой «перевалец» – Иван Катаев. Основание – всё те же агентурные данные, в просторечии – доносы. В одном из своих рассказов этот писатель рискнул сказать о системе охранного доносительства, в основе которой – страх человека перед государственной машиной, в любую минуту готовой его раздавить. Теперь автор и сам попал под эту обезличенную, безжалостную машину»[11].
От Катаева тут же открестился главный начальник литераторов Владимир Ставский. Выступая в конце апреля на трёхдневном общемосковском писательском собрании, он зачислил Катаева во враги народа. На другом мероприятии – на заседании бюро поэтической секции ССП, которое состоялось в начале мая 1937 года, Ставский заявил:
«…мы в настоящее время вскрыли вредительскую деятельность группы в «Перевале». Как хитро действовал народ! Возьмите Ивана Катаева. Святоша!»
Но многие писатели не верили в то, что Катаев враг.
«Молча, – отметил 17 мая 1937 года в своём дневнике А.К. Гладков, – жалеют Ивана Катаева <…>».
Шенталинский установил, что Катаев два месяца держался и вину свою отрицал, но потом сдался.
«И вот, – писал Шенталинский, – в показаниях от 9 июня его рука вывела под диктовку следователей Павловского и Щавелева роковое слово «террор», после чего высшая мера наказания «перевальцам» была предопределена.
Осенью 1932 г. у меня на квартире собрались Воронский, Зарудин, Губер. Воронений информировал нас о новых формах антипартийной, контрреволюционной борьбы троцкистов или, как он выражался, «большевиков-ленинцев». Основной формой борьбы с ВКП(б), говорил Воронений, должен быть террор. В этой беседе Воронений, а вслед за ним все мы характеризовали положение в стране следующим образом:
1. О внутрипартийном положении
В нарушение всех норм партийной демократии – образование узкой партийной олигархии в руководстве ВКП(б). Бюрократическое окостенение партийного аппарата, инертность и чинопочитание.
2. О положении в деревне
Нарастает хозяйственный развал в колхозах на основе непригодности для мелкобуржуазной крестьянской массы методов коллективного хозяйствования и управления. Бюрократизм в руководстве колхозами, несостоятельность колхозной системы в деле снабжения городов и развал всех торговых связей между городом и деревней.
3. Об индустриализации
Неспособность сталинского государственного руководства организовать и освоить мощную индустрию (в качестве иллюстрации приводился пример безуспешности попытки наладить нормальное производство на Сталинградском тракторном заводе).
4. О материальном положении населения городов
Население городов голодает. Царит беспримерная эксплуатация, потогонная система прогрессивки и т.д. Утеряна радость жизни.
5. Об искусстве и литературе
Узость и казёнщина в тематике. Безнадёжно низкий качественный уровень искусства и безысходность создавшегося положения в силу того, что создание единого ССП не меняет бюрократической системы руководства, господствовавшего при РАПП...
Точная, пристальная оценка положения. Нет, не так уж слепы и безропотны были советские писатели! Но здесь и кончается правда, а рядом – навязанные следствием преступные замыслы, со всеми детективными подробностями, пародийные по своей нелепости.
Друзья договариваются убить самого Сталина. Это должно произойти на приёме литераторов, исполнить теракт готовы они все – и Катаев, и Зарудин, и Губер. Приём отменили. Отпал и план.
И вот уже созрел новый заговор. Как-то на квартире у Багрицкого Катаев познакомился с женой Ежова Евгенией Соломоновной – она постоянно была окружена писателями: работала заместителем главного редактора журнала «СССР на стройке» и собирала у себя «литературный салон». Катаев сблизился с ней и, бывая у неё дома, познакомился и с самим Ежовым, тогда ещё не наркомом, а членом Оргбюро ЦК и замом председателя Комиссии партийного контроля. И конечно же, сразу возникает коварный замысел убийства важного сталинского аппаратчика.
Конкретный план у «перевальцев» готов к октябрю 34-го. Теперь уже приём литераторов переносится на квартиру Ежова, предполагается, что заговорщики соберутся попозднее, поскольку сам хозяин обычно появляется дома после своих титанических трудов не раньше часа ночи. Кроме участников тергруппы туда будут приглашены и «соучастники», не имеющие к ней прямого отношения, например Василий Гроссман. И вот что произойдёт:
После того как Ежов вернётся домой, все будут сидеть за столом, кто-либо из нас либо в данный момент, либо заранее должен будет открыть двери в доме и таким образом предоставить возможность быстро вошедшему боевику совершить теракт против Ежова при помощи револьвера. Мы рассчитывали также, что боевику удастся скрыться либо через заранее открытый чёрный ход, либо через парадную дверь, с учётом того, что в силу позднего времени он на заранее подготовленном автомобиле успеет скрыться, не будучи никем замечен. Для того, чтобы его не опознали, боевик должен будет надеть полумаску. Кроме того, имелся в запасе другой вариант теракта – совершение его лично мною.
Полумаска! Невольно подсказанный образ. Попытка-пытка изо всех сил совместить в себе большевика и художника. Двойственность, с которой Иван Катаев прожил свою оборванную полужизнь.
И что же помешало заговорщикам? Волна репрессий после убийства Кирова – вот что спасло жизнь высоко вознесённого карлика и заставило террористов затаиться на время.
Получив показания от Катаева, торжествующие следователи уже на следующий день предъявили их Воронскому вместе с новым, смертельным обвинением – террор»[12].
Расстреляли Катаева 19 августа 1937 года. Как выяснил Шенталинский, писатель в последнем слове полностью признал свою вину и просил сохранить ему жизнь.
Но власть на этом не успокоилась. Она ещё долго продолжала полоскать имя честного писателя. Приведу только один пример: 18 ноября 1937 года заведующий отделом печати и издательства ЦК ВКП(б) Лев Мехлис доложил в Кремль, что издательство «Советский писатель» долгое время разбазаривало огромные средства.
«Большие авансы, – сообщил Мехлис, – были выданы людям, которые впоследствии арестованы как враги народа (Иван Катаев, Зазубрин)»[13].
Вскоре после расстрела Катаева чекисты взялись за вторую жену писателя – Марию Терентьеву. Её осудили как члена семьи изменника родины.
Хорошо хоть, что чекисты не тронули отца писателя. Он до самой смерти в 1946 году продолжал преподавать в Магнитогорске.
Имя Катаева было реабилитировано после 1956 года. В литературных кругах тут же заговорили о его наследии. Кто-то предложил включить в новый альманах «Литературная Москва» некоторые вещи писателя. Эту идею очень приветствовали Александр Бек и Вениамин Каверин.
«Иван Иванович Катаев, – сообщил Бек, – писатель-коммунист, участник Гражданской войны, родился в 1902 году. Писать и печататься начал во второй половине двадцатых годов. Повести его – «Поэт», «Сердце», «Ленинградское шоссе», – написанные своеобразно, уверенно, лирично, с острой наблюдательностью, воодушевлённые любовью к советскому человеку, строителю нового мира, пользовались большим успехом. М.Горькой с уважением относился к творчеству Ивана Катаева и привлёк его к участию в своём журнале «Наши достижения». В годы первой пятилетки Иван Катаев, увлечённый происходившим в нашей стране созданием промышленных гигантов и новой колхозной жизнью крестьянства, много ездил, изучал, наблюдал и написал ряд превосходных очерков, в которых горячо боролся за решение задач, поставленных партией перед народом. На первом съезде советских писателей он был избран членом правления Союза. В 1937 году, в расцвете сил и дарований, он был арестован по ложному обвинению и убит.
Рассказ «Под чистыми звёздами» – последнее произведение Ивана Катаева. Он написан под впечатлением поездки на Алтай, которую Катаев совершил летом 1936 года. Публикуется впервые»[14].
Что-то из Ивана Катаева решил перепечатать в другом новом издании – в журнале «Москва» – и Николай Атаров.
Впрочем, нашлись и противники. Как неистовствовал тогда, к примеру, критик Фёдор Власов! 25 мая 1958 года он на страницах газеты «Литература и жизнь» очень резко осудил критика Гоффеншефера за предисловие к посмертно изданному однотомнику Катаева (а заодно и критика М.Чарного за предисловие к сборнику избранных произведений Артёма Весёлого). Катаева Власов объявил посредственностью. На Чарном и Гоффеншефере, по его мнению, лежал «большой грех нетребовательности, неправомерного амнистирования явно незрелых произведений, необоснованного пересмотра эстетических критериев, забвения, а иногда и попыток косвенной реабилитации обанкротившихся в жизни отдельных группировок и их теоретических платформ».
В общем, Власов считал републикацию произведений Катаева ни много ни мало, а идеологической диверсией.
Уже в 70-е годы вдова Катаева и её дети получили возможность отдыхать в писательском Доме творчества в подмосковном Голицыне. И с чем столкнулась она и её родственники? В писательском сообществе многие поначалу воспринимали их как родню Валентина Катаева и поэтому открыто презирали. Но когда литераторы узнавали, что они не имели к Валентину Катаеву никакого отношения, всё сразу менялось: люди тут же теплели.
«Так вот Зиночка <Шишова>, – рассказывала невестка Терентьевой, – обратилась ко мне и спросила: «Скажите, а кем Вам приходится Мария Кузьминична Терентьева?» «Она моя свекровь» – ответила я. «Я Вам говорила!» – воскликнула Зиночка. И тут началось что-то невообразимое. Александр Александрович Крон, автор известных тогда пьес, например, «Офицер флота», бросился ко мне и быстро заговорил: «Простите, простите меня! Я думал, что Вы вторая жена Валентина Катаева. Поэтому я с Вами и не разговаривал!» За ним повскакивали с мест и остальные. А когда все упокоились, и я вышла в салон, за мной выскочил молодой человек, которого я тогда ещё совсем не знала, и представился: «Юз Алешковский». Я тут же вспомнила его очаровательную детскую повесть «Кыш и два портфеля». Юз схватил меня за руку и стал объяснять: «Видите ли, у меня есть теория, я знаю, что люди делятся на две категории – одни происходят от обезьян, другие от Бога. Те, которые от обезьянки, они ни за что не отвечают, с ними вообще нельзя иметь дела. А те, которые от Бога, отвечает за всё. Так вот я им говорил, что Вы – не от обезьянки!»
С того дня я почувствовала себя в Голицыне, как в родном доме. Когда я рассказала о случившемся Марии Кузьминичне, она сказала, что точно такой же случай был и у неё. Дело в том, что когда она вернулась из лагеря и ссылки, в Союзе писателей предложили съездить в Дом творчества Друскеники. И она, разумеется, с радостью поехала. Это был очень современный Дом, ничем не напоминавший Голицыно... В большой столовой стояли маленькие столики, каждый на три человека. И ей очень повезло – её посадили за один столик с Константином Паустовским, которого она очень любила и уважала. Кроме Паустовского за столом сидел ещё один писатель, которого она знала по творчеству и которого она очень уважала. И тут началось что-то странное – входя в столовую, Мария Кузьминична видела, что её соседи по столу о чём-то оживлённо беседует, смеются. Но стоило ей подойти к ним, как они сразу же замолкали, быстро заглатывали пищу и убегали. Так продолжалось два дня. Ей захотелось уже попросить, чтобы её пересадили за другой стол, но её соседям, как видно, самим стало неловко, и Паустовский спросил её:
«Скажите, а кем Вы приходитесь Валентину Катаеву?» Она очень удивилась: «Никем! Я вдова Ивана Катаева».
И тут точно так же началось нечто невообразимое: Паустовский вскочил, закричал: «Какое счастье! Мы здесь все свои!» И бросился меня целовать.
Так началась их многолетняя дружба».
Добавлю: младший сын писателя – Дмитрий Катаев – в конце лихих 90-х годов вошёл в «Союз правых сил» и одно время был депутатом Московской городской думы.
Вячеслав Огрызко
[1] Воспоминания об Иване Катаеве. М., 1970.
[2] М.Терентьева. Дом и мир. М., 2014.
[3] Цитируется по «Литературной газете». 1963. 26 февраля.
[4] «Молодая гвардия». 1929. № 4.
[5] Воспоминания об Иване Катаеве. М., 1970.
[6] «Молодая гвардия». 1930. № 5.
[7] «На лит. посту». 1930. № 13/14.
[8] «Молодая гвардия». 1930. № 10.
[9] Воспоминания Николая и Марины Чуковских. М., 2015.
[10] «Вопросы литературы». 1996. № 2.
[11] В.Шенталинский. Преступление без наказания. М., 2007.
[12] В.Шенталинский. Преступление без наказания. М., 2007.
[13] РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 25, л. 82
[14] РГАЛИ, ф. 1579, оп. 2, д. 17, л. 1