Что русские и украинцы – один народ, считалось аксиомой ещё в советское время, невзирая на формальные разделения. Но я полагаю, мы перестали быть одним народом, хотя понятно, что обобщение не учитывает частных случаев и можно привести немало примеров обратного. Речь о тенденции. Мы перестали быть одним народом, потому что украинская нация (а если точнее, украинская ветвь русского народа) за последние тридцать лет претерпела «ряд волшебных изменений» – эту горькую правду мы открываем для себя лишь в самое последнее время.
Что стало причиною роковой метаморфозы? Говоря словами поэта – «то ли глупая наука, то ли злое волшебство»? Как представляется, то и другое вместе.
Сначала о глупой (и злой одновременно) науке. В 1926 году в Польше вышла книга Дмитрия Донцова «Национализм». Автор – русский из Мелитополя, эмигрировавший после революции, в период оккупации Украины сотрудничавший с гитлеровцами и, наконец, нашедший прибежище в США. Его учёная по видимости (снабжена научным или псевдонаучным аппаратом) книга, по сути, являла собою манифест.
В том же году в Германии вышла книга «Моя борьба» другого автора, Адольфа Гитлера. Читавшие обе книги находят, что они в большой степени конгениальны. В обеих – проект обновления подгнивающей цивилизации посредством насильственного сужения её ценностной основы. От гниения должен спасти «камень веры», но это такой камень, который, нагнувшись, можно ощупать руками: нация, «очищенная» от всего вредного и наносного, раса, будто бы уже полностью владеющая жизненными смыслами. Став твёрдою стопою на искомый камень, должно разить без всякой жалости всё чужое и непонятное, что его окружает.
Это, разумеется, была глубоко антихристианская система взглядов. Гитлер, выросший в атмосфере великой немецкой культуры, выбирал из неё всё, что можно отнести к антихристианскому, более всего у Ницше и Вагнера. Основоположник украинского фашизма Донцов из своей провинциальной глуши тоже обращался за поддержкой к немцам, цитировал Ницше: «Блаженны творящие войну, ибо они будут названы не детьми Иеговы, а детьми Одина, более высокого, чем Иегова». Донцов только «переформатировал» Одина в более понятного украинцам Перуна.
Обращение к языческим богам было у фашистов условным, хотя бы потому, что в ХХ веке уже слишком мало о них знали; они затем только были фашистам нужны, чтобы можно было противопоставить христианству что-то хотя бы условно трансцендентное. Фашизм не столько привязан к прошлому, сколько отрывается от него; это относится и к итальянскому фашизму, и к германскому национал-социализму. На мой взгляд, прав историк Роджер Гриффин, посчитавший фашизм разновидностью модернизма в его наиболее радикальной, авангардистской версии; это, по Гриффину, «альтернативный модернизм», не принимающий «дегенеративное искусство» и в то же время враждебный большей части того, что охвачено понятием традиции.
Символична в этом отношении фигура Филиппо Маринетти, который «до упора» оставался фашистом и в то же время был поэтом-футуристом, славившим «болезненную неугомонность» и «сердца, наполненные огнём и ненавистью».
Теми же «огнём и ненавистью» был наполнен и Донцов. Когда он заявляет себя националистом, следует иметь в виду, что его национализм – не тот, что распространился в прежние времена, от Тараса Шевченко до Михаила Драгоманова. Тот национализм был с патриархальным уклоном: ему была свойственна идеализация крестьянского быта, равно как и казачьей старины. Драгоманов пропагандировал местный фольклор, Шевченко писал стихи, ставшие национальной классикой, – о белёных хатах, утопающих в вишнёвых садиках, где соловейко щебетав, встречая найкращих хлопцiв та дiвчат и т.п.
Национализм всегда означает отдаление от христианства в большей или меньшей мере, но тот, прежний, можно назвать умеренным, к тому же не лишённым поэтичности. В геополитическом плане тогда не было речи об отделении от России, а всего лишь об автономии в соответствующих границах.
Донцов порвал с патриархальностью. Для него наличные, так сказать, украинцы – дрянь-народ, который надо ломать и «перелепить», чтобы он отвечал высоте поставленных им, Донцовым, задач: стать твёрдокаменным народом, скорым на расправу с врагами, быть понад усе (калька с немецкого uber alles), в особенности же показать дулю «расово неполноценным» великороссам.
Эта мечта провинциального литератора в своё время впечатлила С. Бандеру, но в дальнейшем была почти забыта. Пока не наступили 1990-е – час незалежнiстi. «Национализм» Донцова стали переиздавать большими тиражами, и его идея о пересоздании народа, фактически о замещении ныне существующего д р у г и м народом, как медленно действующий яд, стала отравлять систему образования от начальной школы до высшей и всю сферу культуры.
У нас в России задержались образы прежней Украины с её душевными песнями, тонко нюансирующими русскую душу. Украинцев даже считали, сравнительно с русскими, избыточно чувствительными (так, по крайней мере, было до революции – типично мнение Пигасова о них в тургеневском «Рудине»). И таким камуфлетом стало для нас видеть миловидных дев с русскими лицами, с чисто русской речью, адресующими злые слова в адрес «небратьев». Особенно поразила одна из них, этакая Гандзя-птичка из песни, с цветочками в волосах, показывающая, как отрезать серпом голову русскому.
Но успехом своим донцовская идея другого народа обязана не только его глупой и злой науке; свою роль тут сыграло также и злое волшебство. Как это было и в Германии в эпоху гитлеризма.
В 20-х годах прошлого века известный психиатр академик В. Бехтерев, развивая некоторые идеи Зигмунда Фрейда и Гюстава Ле Бона, писал о психических эпидемиях, внезапно заражающих массы людей. Очевидно, академика натолкнули на эту тему революционные события XX века, но из осторожности (ему ведь приходилось пользовать самого Сталина) он сфокусировал своё внимание на фактах средневековой истории. Время от времени людей поражало загадочное явление, которое трудно чем-то объяснить, кроме как вмешательством бесов, – передача по воздуху психопатических состояний. В местах массового скопления людей вдруг кто-то начинал лаять по-собачьи или кудахтать, а за ним следовали и другие. Или всех охватывали истерические конвульсии – «пляски св. Витта» или «св. Иоанна». Из того же ряда – явления кликушества, имевшие место не только в «глубоком» Средневековье: одна такая эпидемия зафиксирована в конце XIX века в Екатеринославской губернии (позднее Днепропетровская область).
На пороге XX века св. Иоанн Кронштадтский предположил, что в наступившем веке бесноватых не станет меньше, но бесы будут действовать хитрее, не так откровенно, как в прежние века. Время, однако, показало, что и достаточно откровенными действиями бесы по-прежнему не пренебрегают. Примером может служить поведение коричневорубашечников в ранний период гитлеризма: не зря писатель Герман Раушнинг сравнил его с плясками св. Витта. Позднее Эжен Ионеско в знаменитой пьесе «Носороги» показал метафорически, как обыкновенные люди превращаются в фашистов путём взаимного внушения и самовнушения.
Новый яркий пример психической эпидемии явил собою киевский Майдан, где возбуждённая толпа стала вдруг ритмически прыгать с воплями «Кто не скачет, тот москаль!» и «Москаляку на гиляку!» (В Крыму и Донбассе ещё ничего не произошло, так что никакого внешнего повода для подобных манифестаций не было). Здесь срабатывал стадный инстинкт, когда некое мыслечувство, каким бы бредовым оно ни было, принимается за несомненное, а любые возражения, основанные на логике и на фактах, никак не воспринимаются.
Каков может быть выход из этой роковой ситуации? В идеале его могли бы указать православные священники Украины, если бы они не изменяли своему назначению (подобно тому, как в гитлеровской Германии изменяли своему назначению лютеранские пасторы, а порою и католические священники). Но если дело станет за российской стороной, тогда, наверное, придётся поступить так, как поступают с родным человеком, который обеспамятел и сделался бесноватым. Кроме того, что в церкви называется отчиткой, придётся прибегнуть к чему-то типа смирительной рубашки или сильнодействующего рвотного.
Тогда, может быть, родной человек придёт в себя и всё вспомнит.
Юрий Каграманов,
культуролог