Речь на вручении премии Александра Солженицына 15 мая в Доме русского зарубежья.
Для меня, как литератора, лучшие встречи с читателем – это, когда читают мною написанное. В микрофонной, в трибунной речи, походя, сгоряча, можно и глупостей наговорить. Рассказ ли, повесть рождаются не вдруг, проходя, порою, долгий путь от замысла к завершению. Это – труд вдумчивый, откровенный, совершаемый наедине с собой и, с тем человеком, для которого пишешь. И конечно, труд честный, порою, с сердечной болью: «над вымыслом слезами обольюсь…» Потому что тобою написанное вовсе не вымысел, а жизнь.
Как далеко все это от речей устных, суждений скоропалительных.
Держу в благодарной памяти, изредка повторяю слова Анатолия Васильевича Исаева, из села Богунино Тверской области, который когда-то признался мне: «Я раньше просто «глотал» книги. А на ваших рассказах споткнулся, понял: нельзя спешить. Надо читать и думать, читать и думать».
Вот оно – истинное предназначение художественных произведений: писать и думать, читать и думать.
И потому нынешняя речь, для меня обязательная, будет лишь, повторением того, над чем думалось и в чем утверждался срок долгий.
Русская художественная литература, во все времена, несла на своих плечах не только немалый груз своего кровного дела – сохранения языка, но брала на себя дела иные. Одно из главных – честное историческое повествование. Особенно в те годы, когда наша историография лгала или немела.
Жизнь русского народа трудами и талантом своих великих писателей была представлена с такой выразительной впечатляющей искренней силой, что созданные ими уже вовсе не образы, а живые люди шагнули с книжных страниц в нашу жизнь. И остались в ней. Век их долог.
Наташа Ростова, старый князь Болконский, война 1812 года. Хорь да Калиныч, а рядом вроде бы, неприметный человек с охотничьим ружьем за плечами, который то заночует на Бежином лугу, то ненароком забредет в омшаник, к бедной Лукерье – «живые мощи», то послушает певцов в трактире. И мы, вместе с ним, уже не первый век, все видим и все слышим. Многоцветная, в золотом сиянии детство шмелевская Москва, с маленьким Ваней и милым Горкиным… Григорий и Аксинья – теперь уже вечные символы любви, семья Мелеховых на берегу Дона. И огненный смерч над тихим человечьим гнездом, все спаливший и на пепелище оставивший лишь малого птенца – Мишатку. А такой удачный, такой счастливый день Ивана Денисовича – долгий день, вместивший в себя годы и годы; версты колючей проволоки, опутавшей тело страны и перехватившей горло, но души не доставшей. Светит душа и греет. Астафьевский мальчик в белой рубашке под крылом пресветлой бабушки Катерины? А многоликий шукшинский мир? Разве все это - бледная немочь литературного образа да сухая схема сюжета? Нет, это наши люди века прошлого и века нынешнего, принятые не только своей страной, но всем миром как русские люди, а их жизнь – как правдивая история России.
Еще одним немалым служением русской художественной литературы было воспитание человека, если угодно, учительство. В песнях, сказках, стихах, прозе – в лучших образцах. Ненавязчивое внушение простых, но великих истин, правил людского бытия: честность, трудолюбие, доброта, совестливость – как прочной основы жизни.
Это особенно важно было в те времена, когда христианская религия в России почти на век была растоптана государственной властью. Нынче на нашей земле поднимаются за храмом – храм. Но бог не в бревнах, а в ребрах. В душе человеческой мораль христианская созидается много труднее и медленней. И потому, как и в ХХ-ом веке, сегодня русская литература продолжает свои труды, тем более необходимые, когда на бедные головы, в людские души телевидение, кино, печать обрушивают потоки грязи, крови, корыстной лжи, за тридцать серебренников продавая совесть, попирая веру божью, мирскую. В больном азарте наживы, бездумно расшатывая основы общества, в котором сами живут.
Ругая нынешнее время, легко впасть в соблазн великого обличения, а как следствие в соблазн уныния: в такую страшную пору довелось нам жить. Но так ли это?
В помощь – художественная литература. Вот некоторые строки.
«Книги дороги, хороших мало… зато есть… целые труды французских романов – достойное чтение тупого невежества, бессмыслия и разврата».
«Кто мог думать, ожидать, предвидеть?... Где плод наук и мудрости? Век просвещения, я не узнаю тебя: в крови и пламени, среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя».
Батюшков, Карамзин… Век ХVIII-ый, век ХIX-ый. И разве только Россия?
«Могу ли я без слез глядеть на то, что основы добра и зла заброшены…» Это уж вовсе древность. Феогнист, VI-ой век до нашей эры.
«И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышление сердца их были во зло во всякое время» (Бытие, VI, 5).
«… земля растлилась… и наполнилась земля злодеяниями… всякая плоть извратила путь свой на земле…» (Бытие, VI, 13).
Все эти горькие слова во все времена порождали отчаянье, которое приходит, когда понимаешь ясно как слаб человек, и мудрости в нем не прибывает от века к веку. И если в науке, технике человек с благодарностью принимает опыты и уроки поколений прошлых, используя колесо, рычаг, плуг, печную трубу, трактор, окно, пшеницу – лишь совершенствуя найденное, то в морали, нравственности, законах бытия все давно открытое, проверенное, произнесенное вслух, все великие истины, которые лежат в основании всех религий, верований, конституций, кодексов. «Люби ближнего…» «В поте лица добывай хлеб» «Не укради…» «Не убий…» «Не пожелай…» «Чти отца своего».
Эти заповеди – вековые скрижали, никем не оспоренные, освещающие путь единственно верный, но нескончаемо долгий для всего человечества, потому что люди более веруют, чем искренне верят, снова и снова, из века в век, поддаваясь все тем же пустым соблазнам и вожделениям и порождая обман, насилие, кровь, болезни, голод, войны, где более других страдают невинные. Особенно дети. И горестно слышать, когда не по годам умудренные жизнью, спрашивают они: «Господи, почему цветы у тебя получились лучше чем люди?»
Отвечать приходится нам, повторяя и повторяя: не поддайтесь обману ли, соблазну. Вам дано главное – жизнь человеческая. Короткая – в птичий посвист. Но в ней можно уместить бесконечное: счастливые дни, минуты, мгновения. Тихое цветение деревьев и трав. Бесшумный полет стрекозы, бабочки, милой ласточки-хлотопуньи. Жар любви, его опьянение. Сияние детских глаз, к тебе обращенных. Тепло милых рук. Высокое небо в чистой голубизне или холодном звездном горении. Мир земной во всей его полноте. Разве этого мало?
Отвечать словами простыми, толстовскими - «все – в тебе». Ведь эти слова многими были услышаны, поняты. Недаром академик Легасов сказал: «Мы подняли Гагарина на плечах Пушкина и Толстого». И в дни сегодняшние, недавно ушедший академик Моисеев, вовсе не филолог, а математик, механик призывал увеличить количество уроков литературы в школе. Вспоминаю своего земляка, легендарного хлебороба, дважды Героя труда Виктора Ивановича Штепо. Говоря о тех, кто нынче вершит, уродуя, судьбы крестьян, он сказал коротко: «Чего вы от них хотите? Они и «Мурзилку» не прочитали».
Нынешние времена к литературе художественной не больно милостливы. Простое сравнение: мои повести, рассказы, такие как «Пастушья звезда», «Пресвятая дева Богородица», «За теплым хлебом», «Путевка на юг», «Ночь проходит» имели тиражи многомиллионные. Сегодня, почти двадцать лет спустя, та высокая, книжная волна еще идет по России. Недавнее письмо: «… в старых журналах на даче я нашла «Новый мир» 1989 года и там вашу «Пастушью звезду»… Почти двадцать лет прошло с момента опубликования рассказа… Сколько лет войне чеченской, но вот только сегодня, после Вашего рассказа, я поняла суть этого вечного конфликта двух народов…»
Из давнего письма, из Риги, от Астриды Альке, директора театральной библиотеки: «… можете не беспокоиться. Мы предупредили наших друзей в Юрмале, Дзинтари Ваша «Ночь исцеления» попадет в добрые руки».
Из недавнего разговора на сельском базарчике хутора Ильевка: «За теплым хлебом» ваша книжка у всех есть. И ныне читаем».
Нет, конечно, все это было не зря: написанное, изданное, ушедшее в люди.
Мои нынешние книги выходят очень редко. Тиражом не более трех тысяч экземпляров. Журнальные тиражи немногим выше. К сожалению, это не только моя беда. Но общая.
И потому нередки разговоры о том, что художественная литература доживает свой век. Такие суждения, по меньшей мере, легкомыслие.
Из письма учительницы-землячки: «… отступив от программы, весь урок читала Вашу «Ночь исцеления». Современным детям так не хватает доброты к людям, милосердия…»
Другая учительница из Казахстана: «Когда-то, давно, прочитав Ваш рассказ «Ночь исцеления», стала читать его своим ученикам. И вот что интересно: менялись время и дети, а впечатление всегда было потрясающим. Рассказ невольно заставлял посмотреть на тех, кто живет рядом».
Из Татарстана. Рассказ тот же. Слова ученика: «Впервые я задумался над тем, что может быть, и моим близким нужна моя помощь».
Другой рассказ – «Говори, мама, говори…». Время сегодняшнее, из письма волгоградской школьницы: «… и я ответила ей словами Вашего рассказа: «Говори бабушка, говори…» Ведь лучше сделать доброе сейчас, чтобы потом не жалеть о прошедшем».
Из Пермского края весть: «Наша учительница прочитала нам Ваш рассказ «Фетисыч». Спасибо…»
От меня, и думаю от всех нас: «Великое спасибо Вам – учителя русского языка и литературы. Спасибо за мудрость, за труд, ныне уже самоотверженный». Речь вовсе не о Борисе Екимове, но о русской художественной литературе, о месте ее в нашей жизни, о непреходящем значении в воспитании, прежде всего, детей.
Школьные учителя, оказались намного мудрее, честнее наших правителей. Они - истинные герои сегодняшней, а главное, завтрашней России. На них - надежда.
Не может даже самая лихая година в короткие сроки войны ли, смуты сокрушить взращенное многими поколениями, глубоко укорененное в душах людских и разветвленное древо русской культуры.
Художественная литература в России настолько вросла в жизненный людской обиход, что порою становится будто бы незаметной, естественной, словно воздух, вода. Дыши и дыши, пей и пей, утоляя жажду. От рождения до смерти. От колыбельной песни, слов которой ты еще не в силах понять, но внемлешь чутко, потому это поет любовь: «Спи, моя родная, рыбка золотая…» От колыбельной до последнего: «Душе моя, душе моя… Восстань…» А между рожденьем и смертью, будет много всего, особенно в детстве: песни, сказки, стихи, возникшие словно из воздуха, словно у моей тетушки Нюры, которая грамоте едва разумела, но «шалун уж – отморозил пальчик…» повторяла, грозя и смеясь.
Вспомните, как малые дети в постели, перед сном, просят и просят повторить еще и еще: «У Лукоморья дуб зеленый…»
- Ну, еще… Ну, последний раз…
- Да я тебе уже десять раз рассказал.
- Ну, еще. Последний – распоследний разочек...
Попробуй отказать. И повторяешь снова и снова: «У Лукоморья дуб зеленый…»
Это – не блажь ребенка. Это просит детская душа. Первый глоток воздуха получаем с рожденья. И первый хлеб свой – материнское молоко. И то, что мы с вами называем художественной литературой приходит так же обыденно и естественно, потому что необходимо для созидания души человеческой, как хлеб и вода созидают плоть нашу.
Бабушка моя, вятская крестьянка Евдокия Сидоровна, в школе не училась, грамоты не знала, но дочери ее, моя мать и тетушка, услыхали, запомнили и, при случае, повторяли до веку, суровой зимой: «Малыш уж отморозил пальчик…» - это мамочка наша всегда говорила». Или другое: «Зима недаром злится, прошла ее пора…» «Полюбуйся, весна наступает…» – это мамочка наша…». Воистину так: не Пушкин, не Тютчев, но «так говорила мамочка», которая грамоте не разумела, но была хранителем Слова, передавая его детям. Дочери, в свою пору, передали детям своим:
В марте лед с реки возили,
И сосульки слезы лили.
В феврале у нас в оконце
Засветило ярко солнце.
«Это все наша мамочка…»
«Да, да… - соглашаюсь я, не зная автора этих строк. – Конечно, мамочка. – Но добавляю. – И русская художественная литература». И не только русская.
Что общего между Англией и донским хутором Большой Набатов. Общее есть. В Большом Набатове, в Калаче-на-Дону от века пели и теперь поют Байрона:
Проснется день красы моей
Зарей украшен свет
Песня казачья, давнишняя, горькая.
Не быть, не жить мне в том краю,
В котором зарожден.
А быть и жить мне в том краю,
В котором осужден.
Рассказывали мне, что песню эту сочинил старый казак Мушкетов, семью которого в 30-х годах выслали в Сибирь. Он эту песню придумал, пел, плакал и однажды умер, последних строк не допев. Его сыновья, на Дон вернувшись, принесли эту песню на родину. Так мне рассказали.
Отцовский двор спокинул я,
Травой он зарощен.
Травой густою, муравой
Да горьким-горьким полыном
Родной двор зарощен.
Эта песня – в одном из моих рассказов. И сообщили читатели, что это – Байрон, его «Прощальная песнь» из «Чайлд-Гарольда». Действительно в одном из переводов, сделанном Иваном Козловым, угадывается.
Песня, конечно, наша: донская, казачья. Но лорду Байрону – великое спасибо. Разные люди, разные земли, разные языки. А вот душа поет, радуется и плачет об одном: о жизни на родной земле. Это и есть художественная литература, из народа вышедшая и укорененная в нем навсегда.
В этой надежде, в этой уверенности продолжается жизнь страны и художественной литературы, к которой я и большинство здесь присутствующих имеют прикосновение. А подтверждение тому, что наши труды не пустые, в нечастых благодарностях, письменных, устных или премиях, таких как литературная премия Александра Солженицына, которую я с сердечной благодарностью ко всем Вам принимаю сегодня.