Два друга-поэта

Поэт огня

Широко известного своим гражданственным эпосом Валентина Сорокина, автора «Дмитрия Донского» и поэмы о маршале Жукове, считают «громким поэтом». Но в этих заметках, не претендующих на всеохватность творчества Сорокина и на детальный критический анализ, разговор пойдёт не о поэмах – о лирике. В том числе о любовной, ныне упорно вытесняемой из журнальной поэзии в поэзию песенную (на стихи автора написано немало песен) или ещё далее – в сетевую. В 1960–1980 гг. Валентин Сорокин отдал дань лирике: пейзажные стихи, стихи о любви вошли в 1-й том двухтомника избранного, изданного в «Вече». И эта ипостась поэта интересна, поскольку, несомненно, открывает сокровенную жизнь души, порывистой, как ветер, отражающей нюансы чувств и отношений в зеркале природы, что традиционно для русской поэзии, но в силу богатства и природы, и поэзии – неисчерпаемо.

Интересна эта сторона творчества Валентина Сорокина ещё и потому, что лирические признания принадлежат герою явно архетипическому, в котором отчётлив код (использую это модное ныне понятие) народного самосознания. Здесь всё узнаваемо и всё дорого поэту: верность заветам предков, святой образ матери, русское поле, Разин и Пугачёв, верный (красный, как на картине Петрова-Водкина) конь. С конём традиционно ассоциируются образы сечи и российских нескончаемых дорог:

И, конечно, ведёт героя жажда подвига, память о битвах и павших, о Бородине как знаковом событии русской истории. А в истории вполне уживаются, отражая разные стороны народного мировоззрения, славянские боги, вольность атаманов-защитников и Христос.

Характерна для архетипического героя и мифологема «конца истории», «последнего героя». В стихотворении, посвящённом памяти Бориса Корнилова, Сорокин то ли спрашивает, то ли утверждает: «Ты – последняя совесть, Я – последний поэт». Между прочим, последним поэтом (но в смысле – единственным) считал себя и Юрий Кузнецов, долго работавший на ВЛК в Литературном институте вместе с Валентином Сорокиным. При всём различии есть у двух поэтов нечто общее в отношении к языку: и тот и другой не опасались использовать слово, казалось бы, стёртое из-за долгого употребления в обычной речи, и, стряхнув с него пыль времени, преобразить в образ. Кузнецов мог уводить через канал такого слова в пространство мифа, Сорокин – в поле аллегории, близкой фольклорному смыслу. Так, расхожее определение сильного мужчины – орёл – становится в стихах Валентина Сорокина сквозной характеристикой силы и яростной решимости лирического героя, поднявшегося на скалу, подобно орлу, чтобы освободиться от «тщеты и непокоя». А ворон в стихах является скорее не аллегорией, а символом тьмы и зла, уводя к казачьей песне (переработке песни «Под зелёною ракитой» Николая Верёвкина) «Чёрный ворон, что ты вьёшься...». Фольклорность проявляется не в мелодике – здесь поэт тяготеет к классическим образцам, – а именно в образном строе:

Характерна для архетипа русского героя и вселенская отзывчивость, герой обещает: «Облака отпущу к Индостану, / Журавлей из Египта верну». Ощущение бесконечной протяжённости «я» – не признак имперских амбиций, как могло бы кому-то показаться, а опять же чисто народное чувство, выраженное, к примеру, в песне «Всю-то я вселенную проехал…». У Сорокина – чуть иначе, ощущение протяжённости «я» отрефлексировано: 

И, конечно, сила героя обязательно соединена с нежностью: «Как мне быть с такою нежной, / Непослушною душой?» – спрашивает лирический герой: 

Здесь слышен отзвук известного романса. Иногда в стихах проступает и Есенинское влияние: 

Звучат и Блоковские мотивы: «Но везде на ладонях версты / То рыданьем, то вздохом, то пеньем / Только ты появляешься, ты...» Над стихами с азиатским колоритом витает тень Павла Васильева. Вспоминались при чтении Владимир Луговской и Василий Фёдоров.

И всё-таки поэтический сплав уходит в тень, являя лирику Валентина Сорокина как особое поэтическое явление, вряд ли оставляющее равнодушным эмоционального читателя. Особенно читательницу, способную пролить слёзы над романом в стихах – так вполне можно назвать любовную лирику поэта. Над романом о встречах, разлуках, о попытке забыть любимую, о невозможности её забыть.

Образ женщины, которую «огонь соловьиный / Золотил на российских полях», не просто запоминается, он ключ к тайне поэзии Валентина Сорокина, поскольку становится в стихах вдохновенным отражением другого сквозного образа, главного для поэта, определяющего не только живописную палитру стихов, но и все чувства лирического героя. Это образ огня. Ключевое стихотворение книги так и названо.

И от этого «огня любви» по лирическим стихам расходятся отражения: 

Красный, золотой, заря, красный конь, «пламя красное старой рябины», красное облако, «жаркие очи» – всё это огонь для поэта, сполохи любви, «кипение, завязь и страсть», ярость чувств, нежное золото солнца и волос... Появляются «золотая колдунья дня», «золотые друзья» и, конечно, осенняя «золотистая вьюга берёз». 

Поэт пытается убедить себя, что он разлюбил – и промчалось их общее время «метелью», однако внезапно, как в сказке, чувство оживает и оборачивается «черёмуховой роздалью метельной» – это черёмуха из детства, потому возникает в памяти нежный «золотисто-лунный» лик матери...

Роман в стихах богат всеми переливами отношений двоих – есть в нём и стихи об измене:

Любимая потеряна, золото волос теперь ассоциируется только с осенью, с выжженными полями сердца: «Ты идёшь по выжженным полям, / Золотая, как осенний куст». На миг потерянную напомнит другая, вздохнув, как будто та, «позабытая и золотая». И всё-таки лирический герой не впадает в полную безнадёжность, встреча с прошлым возможна, если «Полыхает окошко и светится / Через ветер в январскую ночь». Память становится менее болезненной, вопреки потере поэтическое время идёт, пространство лирики расширяется,

выходит за границы страсти – огонь становится межпланетным светом, с которым должен слиться свет души ради сохранения жизни во Вселенной:

Валентин Сорокин родился на казачьем южноуральском хуторе Ивашла. Около 10 лет проработал в 1-м мартене Челябинского металлургического завода. Это два источника, два нравственных ориентира, две дороги, слившиеся в дорогу судьбы. Заводской огонь закалил волю, огонь дедовой тальянки стал песней любви, а память об уральском хуторе, где звучала родная народная песня, – в эпоху опустошения сёл и деревень – святыней сердца:

Поэт степной травы

У Валентина Сорокина есть стихотворение – прощание с другом Вячеславом Богдановым:

Валентин Сорокин и Вячеслав Богданов вместе работали в цехах Челябинского металлургического завода. И вместе начинали как поэты. Богданов был известен и уважаем в Челябинске и окрестностях, но большой славы при жизни, той, что досталась Сорокину, у него не было и не могло быть. И причина отнюдь не в стихах – не только талант, которым Богданов бесспорно обладал, определяет степень известности, а ещё и синхронность звучания с тем энергетическим полем (или эгрегором), с которым поэт в силу своих родовых, семейных традиций и личных качеств соединён идейно и эмоционально. И чем сильнее чувство и вера в идеи, тем сильнее связь с общим полем, от энергии которого и зависит степень славы любого творца. Другими словами, слава – это характер. Так же, как судьба. Пример Валентина Сорокина в этом плане очень показателен.

При сходстве заводского этапа биографии различие двух поэтических характеров сразу заметно: Сорокина закалял цех, вдохновляло кипение заводской жизни, для лирического героя Богданова «железное пламя Урала» скорее представляло опасность быть отсечённым навсегда от родной тамбовской степи. Огонь для него не аллегория любовной страсти, наоборот, стихия губительная, а любовь – слишком коварное и хрупкое чувство, не сильнее бабочки:

Лирический герой Богданова медитативен, внимателен к природе, к людям, часто погружён в свои воспоминания и переживания, склонен к чувству вины:

Время диктовало, требовало от поэта активного отклика на события – и Вячеслав Богданов писал о космосе, о заводе, о заводском труде – писал, конечно, искренне, ведь с самого раннего детства был человеком труда и верил в советскую власть. Но всё-таки более органична его поэзия в стихах-воспоминаниях и стихах-размышлениях:

Образы лучших стихов точные и свежие, хороши сельские зарисовки, пронизанные любовью и сочувствием: поиск мальчиком, который кнутом похлопывает вечер, заблудившейся коровы Бурёнки; возвращение пахарей с полевых работ и бегущие к ним радостные ребятишки; озабоченная, как прокормить детей, стойкая мать – вдова фронтовика. Тяжелы, но лишены пафоса и жалости к себе впечатления послевоенного прошлого. Сельская лирика Богданова светла и порой напоминает стихи Ивана Сурикова. Вот расставание с родной деревней, возвращение на Урал:

Здесь от каждой строки веет теплом, ненавязчиво и на первый взгляд легко выражено чувство горькой разлуки, и так к месту этот робкий рябой голубь, взятый с собой вместо оставленного сердца. Близок Богданову из его современников Николай Тряпкин, ему посвящено печальное стихотворение о возвращении «к дверям забитым» родного деревенского дома: «И под рукой / Застонут длинно гвозди / И упадут, как слёзы, на порог...»

В одном из стихотворений Уральские горы, ставшие для поэта тоже родными, бредут, «как верблюды»: «Несут они Европу справа, / А слева – Азию несут». Вячеславу Богданову, как и Валентину Сорокину, дорога память предков. История России к нему приходит через сновидения: «Что за сны мне снятся, / Что за сны? / Это думы предков-россиян...» У Сорокина тоже есть стихотворение-сон об эпизоде истории – сюжет в нём определённее:

Поэт слышит иным слухом и видит прошлое внутренним взором, поэтому картины древней степи в стихотворении Богданова зримы: 

Если Валентин Сорокин предпочитает аллегорию, растущее из фольклорности сравнение, иногда символ, то Вячеслав Богданов кроме сравнений нередко использует метафору. Ковыли, которые «идут в степи / Седыми стариками», – это пращуры, ушедшие туда, где «темнеющий закат». Возникают и тени павших на поле боя. Стихотворение многослойно.

Тема времени звучит в близких по образному строю стихах Сорокина.

Пейзажную лирику Богданова, в которой много изобразительных находок и тонких наблюдений, стоило бы собрать в отдельную книжку, чтобы, оторвавшись от смартфонов и гаджетов, читатели увидели, что «полдень радостно пронизан / Медовым вылетом шмеля», побежавший по саду ветер «мокрый чуб ему взъерошил», «Луг привязан тропинкой к избе», а пчела гадает на ромашке «О своей медоносной судьбе»...

Есть у Богданова и любовная лирика, но она лишена эмоционального размаха и романных переливов чувств, которыми богата поэзия Сорокина. У Вячеслава Богданова доминирует печальная вопрошающая интонация, смирение в разлуке:

Интересно сравнить две яблони – оба стихотворения созданы приблизительно в одно время. Две яблони – две судьбы. Яблоня Сорокина «в пойме дрожит, / Вся охвачена счастьем рассвета».

У этого молодого сильного дерева всё впереди. А яблоня Богданова одиноко цветёт «У тропы заросшей третий год», у неё – всё позади.

За лирическим «я» Сорокина – Боян-воин, былинный русский богатырь-победитель, за лирическим «я» Богданова – скорее не борец, а мечтатель и созерцатель, возможно, не до конца раскрывший свой потенциал – богатство души таких людей не всегда удаётся разглядеть. Но если, вчитавшись в стихи, разглядишь, то невольно подумаешь с печалью о раннем уходе Вячеслава Богданова и обо всех погибших и до сих пор погибающих в российской глубинке настоящих талантах.

Как написал Валентин Сорокин:

К счастью, поэзия Богданова благодаря любви верных читателей, изданию книги Виктора Сошина «Медоносная судьба поэта» и публикациям стихов постепенно обретает вторую жизнь. Сорокин много сделал для того, чтобы память о друге-поэте не рассеялась, чтобы стихи Вячеслава Богданова звучали.