или Междуречье поэзии и прозы
В рубрике, которая открывается сегодня, мы будем печатать материалы, призванные помочь начинающим авторам расширить свои знания по истории и теории литературы, познакомиться с опытом известных мастеров. В этом выпуске речь пойдёт о двух видных поэтах, работавших в области свободного стиха – верлибра.
Летом этого года исполнилось 75 лет со дня рождения двух основоположников современного русского свободного стиха, верлибра: 18 июня родился Геннадий Алексеев, 6 августа – Владимир Бурич. Прожили оба недолго, у Алексеева не выдержало сердце в марте 1987 года, Бурич скончался в августе 1994-го. «Я был приговорён к высшей мере литературного наказания – к двадцати семи годам непечатания», – говорит о себе Бурич. Сейчас у них «взрослые» ученики, а некоторые их «внучатые» последователи, возможно, их книг уже не знают, – переизданий нет и не предвидится. Если посмотреть на самый обширный сайт в Интернете – «стихи.ру», то можно заметить, что под верлибром в лучшем случае до сих пор понимают солидный белый стих, а то и просто стих, написанный через пень-колоду. Но есть и понимающие этот жанр, умеющие им пользоваться: Владимир Монахов, Евгений Дюринг, Егор Кошелев, Лана Волкова, Анатолий Степанов, Артём Ангелопуло…
Геннадий Алексеев создал ленинградскую школу верлибра, более близкую к разговорной речи, к мысленному диалогу с самим собой. Архитектор и художник, он сам оформлял свои книги стихов и прозы. Как ни странно, одну из первых его публикаций в журнале «Аврора» поддержал своей внутренней рецензией Иосиф Бродский, с оговоркой, что свободный стих в русской поэзии вряд ли когда-нибудь возобладает. Исследователь русского верлибра Юрий Орлицкий утверждает: «Большая часть произведений поэта, в том числе и многие безусловно лучшие, до сих пор остаются недоступными как широкому читателю, так и специалистам… Значение творчества Г. Алексеева, как водится в России, стало очевидным после его смерти, хотя и сейчас об этом замечательном литераторе знает очень узкий круг специалистов и любителей поэзии…»
Владимира Бурича в поэзию напутствовал популярный в 60-е годы новатор турецкой поэзии Назым Хикмет. Вот разговор между Хикметом и Николаем Глазковым, записанный Буричем:
Глазков: Стихи без рифмы напоминают мне женщину без волос.
Назым Хикмет: А представь себе, брат, женщину, у которой везде будут волосы.
Глазков: Это верно…
Конечно, этим не исчерпывается теория свободного стиха, поэтому Бурич в 70-е годы пишет статьи по ритмологии, где, как в периодической таблице Менделеева, подобно ещё не открытому химическому элементу, определяется место и верлибру. Его критика рифменного мышления, часто приводящего рифмующего поэта к непредвиденному результату, определила художественные задачки недавнего постмодерна: повтор старой поэтики в ироническом плане и стремление спрятаться в чужих цитатах. О «стихотворной запоминаемости» рифмованных текстов говорил с иронией: «Это пустой вздор. Всем известно, как запоминается всякая ерунда. И наоборот. Что касается меня, то я сознательно обратился к свободному стиху как к трудно запоминаемому, чтобы он постоянно дразнил, раздражал, заставлял перечитывать его снова и снова, чтобы не получалась девальвация, какая постигла многие произведения, написанные силлаботоникой». К поэзии как к нерукотворному созданию Бурич относился крайне серьёзно, считая, что поэтическая литература «в противоположность непоэтической литературе, занимающейся выработкой новых и популяризацией старых понятий, занимается моделированием человеческого менталитета в определённых политических и социальных условиях». Если исходить из того факта, что интерес к поэзии во всём мире падает, то получается, что условия (политические и социальные) ныне таковы, что не требуют от человека развития его умственных устремлений.
Непонимание верлибра связано с благим намерением соблюдать традицию и чистоту жанра, тогда как есть и другие традиции, а жанры могут дополнять друг друга. Когда помещают свободный стих между поэзией и прозой, то можно это понимать как переходную, а исторически даже как исходную литературную форму. Поэтому свободный стих не теснит привычную лирику, не дублирует прозу, записывая её «в столбик», а стремится занять своё законное место в литературе. Когда я определяю его как жанр словесности, симметричный прозе относительно поэзии, я имею в виду именно полноту литературы. Можно даже сказать, что это не проза и не поэзия и в то же время – и проза и поэзия».
Владимир Бурич в своих набросках («Записные книжки») оставляет афоризм из одного предложения в прозаической записи («У обезьян под шкурой розовые щёки»), но верлибр (иногда это цепь афоризмов) – уже стихи, где по смыслу задаётся интонация, каждое слово или фраза по праву выбирает себе отдельную строку:
Стихи мои
профилактические прививки
от страха
отчаяния
ужаса смерти
это безбольно
через лопнувшие сосуды глаза
Геннадий Алексеев несколько ближе к Арво Метсу, он иногда строит цепочку из своеобразных европейских «хокку», вот пример:
На асфальте
лежит мёртвый бумажный лист.
Мир праху его!
Пауза (междустрочие) в верлибре даёт нам возможность подумать, тогда как в силлаботонике это, скорее, музыкальный момент (синкопа). У прозы гораздо более длинное дыхание и более широкий шаг, а неравномерность шага как бы не замечается в общем фразовом потоке. Верлибр расширяет словарь как поэзии, так и прозы. Трудно представить себе слово «профилактический» в лирической стихии не-свободного стиха, если это не ирония, а в прозе оно было бы в своём прямом, необразном смысле. Даже названия стихотворений у Бурича говорят о превращении научных («прозаических») понятий в оригинальный образ: «Концепции», «Сирингомиелия», «Ненависть деструктивна…», «Стагнация», «Трансплантация», «Деадаптация»… Здесь не мог не сказаться опыт новаторов послевоенной польской поэзии, таких как Тадеуш Ружевич, которого Бурич успешно переводил на русский язык.
Поэтический опыт Геннадия Алексеева и Владимира Бурича – это не попытки, не эксперименты, а образцы. Они писали так тогда, когда почти не на кого было опереться.
***
Протяни руку,
и на твою ладонь
упадёт дождевая капля.
Протяни руку,
и на твою ладонь
сядет стрекоза
большая зелёная стрекоза.
Только протяни руку,
и к тебе на ладонь
спустится райская птица
ослепительной красоты.
настоящая райская птица!
Протяни же руку!
чего ты стесняешься –
ты же не нищий.
Постой минуточку
с протянутой рукой,
и кто-то положит тебе на ладонь
своё пылкое восторженное сердце.
А если положат камень,
не обижайся,
будь великодушен.
В МУЗЕЕ
У Богоматери
было очень усталое лицо.
– Мария, – сказал я, –
отдохните немного.
Я подержу ребёнка.
Она благодарно улыбнулась
и согласилась.
Младенец
и впрямь был нелёгкий.
Он обхватил мою шею ручонкой
и сидел спокойно
Подбежала служительница
музея
и закричала,
что я испортил икону
Глупая женщина.
ТАК
– Не так, – говорю, –
вовсе не так.
– А как? – спрашивают.
– Да никак, – говорю, –
вот разве что ночью
в открытом море
под звёздным небом
и слушать шипенье воды,
скользящей вдоль борта.
Вот разве что в море
под небом полночным,
наполненным звёздами,
и плыть, не тревожась
нисколько.
Вот разве что так.
Иль, может быть, утром
на пустынной набережной,
поёживаясь от холода,
и смотреть на большие баржи,
плывущие друг за другом.
Да, разве что утром
у воды на гранитных плитах,
подняв воротник пальто,
и стоять, ни о чём не печалясь.
Вот разве что так, – говорю, –
– не иначе.
ДВА ГЛУХОНЕМЫХ ХУЛИГАНА
Два глухонемых хулигана
три глухонемых хулигана
четыре глухонемых хулигана
хватит?
можно ещё.
Пять глухонемых хулиганов
шесть глухонемых хулиганов
семь глухонемых хулиганов
теперь достаточно.
Семеро здоровенных
глухонемых хулиганов –
это целая толпа.
Безобразничают они скромно:
не матерятся,
не пристают к девушкам,
не пугают старушек –
просто стоят на мосту
и чего-то ждут,
а на мосту стоять не положено.
Милиционер свистит,
но они не слышат,
потому что они глухонемые,
и получается безобразие.
Семеро совершенно глухих
и безнадёжно немых хулиганов
ждут на мосту
какого-то чуда.
Но если вам кажется,
что их всё же
слишком много,
можно оставить
только шестерых
или пятерых,
можно ограничиться четырьмя
или даже тремя.
Давайте оставим на мосту
двоих глухонемых хулиганов,
одному будет скучно
ждать чуда.
***
Так и не смог доесть
золотую буханку дня
Посмотрел на часы
половина семидесятого
надо ложиться спать
гасить свет
в глазах
Руки можно поднять
чтобы капитулировать
чтобы взлететь
***
Зачем обнимать
если нельзя задушить
зачем целовать
если нельзя съесть
зачем брать
если нельзя взять навсегда
с собой
туда
в райский сад
ПЕСНЯ
Каменщик
спит
сидит
в воскресенье
рубль стоит кубометр кладки
пять кубометров в день норма
Стоит
ходит
огород поливает
плотник
рубль в час стоят
его движения
в воскресенье
гребёт
плывёт на лодке
Каменщик
нянчит внука
открывает бутылку
Плотник
поднимает руки
поправляет кепку
относит вёсла
в заросли ежевики
И растут
незримые
замки
***
Фигуру моей души
не могло передать моё тело
Тело моей любви
не найти на фресках Помпеи
Фигура моей любви
не сплетение
не слияние
не нанизывание
не поедание
это не действие
это маленький вакуум
образующийся в горле
***
Всё наше бунтарство
это скрытая форма покоя
мы лжём
мы жаждем
чтобы гвоздь был вбит
шар скатился
капля упала
***
Стареем
я
моя кепка
мост через реку
Старение камня –
эталон старения
Старение – вот что нас
объединяет
Мы в едином потоке старения
Моё старение адекватно
старению десяти кошек
четырёх собак
я не увижу старости
этого галчонка
***
Перерезав горло лезвием
забора
угасающим взглядом
покатился по каменным
дорожкам рая
Ни одного плевательного
рефлекса
ни одного фонтанчика слюны
из алой гортани кита
только призраки
цветоформы
только молекула аромата
величиной с розовую Венеру
влетает в мохнатую пещеру
моего носа
***
На перекрёстке
времени и пространства
стою
торгую
днями своей жизни
подходите
покупайте
вот этот свежий
с красными боками рассвета
их сорвали
руки любимой
Смотрю на них
плачу
обливаю слезами
белой кровью воспоминаний
ОТ РЕДАКЦИИ
Уже верстался номер, когда в редакцию поступила книга Геннадия Алексеева «Ангел загадочный: Из неопубликованного» (М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 207. – 88 с. – Книжный проект журнала «Воздух», вып. 28). Надеемся, что и книга стихов Владимира Бурича скоро появится на книжных прилавках.