ВЕХИ-2009
«Этот поворот может оказаться столь решительным, что, совершив его, она вообще перестанет быть «интеллигенцией в старом, русском, привычном смысле слова...»
«Вехи», 1909
ПРИМЕР И ЗАДАНИЕ
Все говорят: «Вехи», «Вехи»! А я, как ни ворошу знаменитый сборник, сколько ни вкушаю прославленных текстов – не могу усмотреть в них эпохальное величие.
Нет, я не хулю, судите сами. «Сборник статей о русской интеллигенции». А кто сосчитал множество подобных сборников, появившихся в те баснословные года? В том числе с именитыми авторами, на глубокие темы: «Свободная совесть» (два сборника), «Проблемы религии» (тоже два), «Сборники книгоиздательства «Путь» (ещё два), «О смертной казни» и т.д. Жанр «Вех» – публицистика, изредка заходящая в философию. Какой-либо концепции или единой платформы авторами не создано, во взглядах порядочная разноголосица.
Правда, весь сборник сплошь об интеллигенции, это «Вехи» выделяет. Но сам феномен этот – intelligentsia russe, сегодня уже почил и исчез.
И всё же «Вехи» оставляют впечатление уникального явления. Не сразу ясно, чем и почему, но постепенно осознаёшь, что исток их – в духе и настроении, которыми проникнута книга, которое выразил Михаил Гершензон, сказав, что статьи написаны «с болью и в жгучей тревоге». Книга в целом – редчайший акт предельно честной самооценки русского сознания, жест уникальной подлинности и глубины. И эта чистота жеста, радикального, безжалостного, идущего до конца, – не стареет. В чём «Вехи» – пример и задание для нас. Насколько могу, постараюсь быть верным этому заданию.
РОДИЛЬНЫЙ ДОМ
В социально-историческом плане Русская революция – февральская и октябрьская – с последовавшей Гражданской войной характеризуется как катастрофа, крушение, катаклизм. Но что значили они в горизонте национального сознания? Состояние этого сознания было патологическим, вроде эпилептического припадка. Примерно так расценивает его в своей «поведенческой теории революции» Питирим Сорокин, судивший о событиях из самой их гущи. Эту трактовку скептики могут истолковать как простую метафору. Нам важно, что из неё следует определённое понимание «пред-припадочного» состояния.
Серебряный век был необычным, фантастическим временем. На недолгий срок Россия, говорил Пастернак, превратилась в «огромный родильный дом», где что ни день рождались новые идеи, книги, культурные начинания, целые направления и движения в искусстве, слагались основы новой культуры. Опыт приобрёл полноту и интенсивность, зрение – остроту, время обрело какой-то особый ход, небывалую сгущённость. «От смерти Владимира Соловьёва до сегодняшнего дня, – писал Блок в 1910 г., – мы пережили то, что другим удаётся пережить в 100 лет». Всё это обнималось странным, лихорадочным настроением, в котором смешались приподнятая возбуждённость, тревожное ожидание, «апокалиптическое предчувствие», как тогда выражались.
Как охарактеризовать это особое состояние, яркую вспышку сознания перед катастрофой, в которой оно за малый миг сумело охватить взглядом и постичь целый необозримый мир? Суть его и природу указал пророк Серебряного века – Достоевский, который на своём опыте описал момент ауры, специфическое состояние сознания перед эпилептическим припадком. В рассказах об этом моменте – князя Мышкина в «Идиоте» и самого автора в «Дневнике писателя» – мы узнаём все названные черты: в миг пред припадком больного посещает особое видение мира, который является взору во всей всеохватности, осмысленности и красоте, проникая в благую суть и гармонию Мирового Целого, и созерцает это Целое в образах прекрасного. Следующий миг – припадок. Коллапс сознания.
РЕАБИЛИТАЦИЯ
Насущная необходимость после коллапса – реабилитация, бережное восстановление сознания и организма. Но русское сознание поджидали большевистский тоталитаризм, сталинский террор, великие бедствия Великой Отечественной. Все эти испытания чаще обсуждают с внешних, событийных сторон, но в «веховской» перспективе важно прежде всего, что делалось с человеком и его сознанием. Феномен тоталитаризма обычно рассматривают под углом практик власти, но, думаю, самые глубокие и губительные его проявления – в антропологии. «Банальность зла» – так назвала Ханна Арендт свою книгу об Эйхмане; но, увы, зло тоталитаризма – отнюдь не только банальность. Банальный Эйхман – продукт, но очень и очень не банально узнать, как его изготовили. Тоталитаризм на опыте открыл множество мрачных истин о человеке, создал целый арсенал эффективных антропологических ноу-хау, почти безотказных технологий обработки и переделки человека. Чтобы не быть голословным, кратко укажу некоторые ведущие механизмы тоталитарной переплавки сознания и личности:
1) Редукция личности и идентичности. Формируется радикально урезанная идентичность, когда человек соотносит и идентифицирует себя исключительно с минимумом инстанций, определяемых идеологической машиной: Партия – Нация – Коллектив.
2) Архаизация: скатывание Человека вспять, в архаические антропоформации. Это обширный спектр явлений: отказ от заповеди «Не убий», регенерация парадигм тотема и табу, стайного и стадного поведения; «большие процессы», массовые убийства и лагеря как специфические антропотехники, возвращающие уклад, правила поведения примитивных сообществ, отчасти – архаические культуры ужаса, ритуалы с человеческими закланиями.
3) Самое же важное, то, что я называю «анти-синергия», или «насильственная синергия». В синергии истинной, как говорит православное учение, человек, устремляясь к Богу, достигает соединения своих энергий с Божественными энергиями, благодатью, и благодать, действуя в нём, всецело преображает его. Со стороны взаимодействия энергий это – так называемый синергетический эффект: поток внешней энергии порождает радикальную структурную перестройку. В тоталитарном варианте аналогичный эффект вызывается насильственно. Идеологическая машина вторгается в сознание, и оно, вопреки воле человека, приводит в действие огромный заряд скрытой в нём угрожающей энергии, генерирует синергетический эффект. Это и есть главное ноу-хау тоталитарной антропологии: оказывается, есть механизм предельно ускоренной полной перековки, перерождения-зомбирования человека. Не вдаваясь в теорию, его уж не раз описывали классики антитоталитаризма – в финальной части «1984», что заканчивается фразой: «Он уже любил Большого Брата».
ВЕЛИКАЯ ПОРЧА
«Вехи» – книга диагноза кризиса русского общества и сознания, начал русской жизни. Взглянув на век после «Вех», мы видим, что кризис не кончился и предпринятая их авторами «критика духовных основ интеллигенции» не привела к его изживанию. Напротив, он стал неразлучным спутником этого века, ненадолго удаляясь, чаще обостряясь, порой достигая катастрофичности. Кризис – это об интеллигенции. Но какой группой или слоем её можно ограничиться, если хотим понять «революционный припадок»? Он был краток, по меркам истории. Пришедший же вскоре советский тоталитаризм длился лет 60–70, большую часть века, и интенсивно занимался порчею человека, развивая технологии антропологической архаизации и трансформации. На фоне его прошла Отечественная война, нанёсшая страшный удар по биологическим основам национального организма. Сегодня нет ни тоталитаризма, ни войны – остались только экономические кризисы, что неизбежны как мухи. Но нет! Пережитое не прошло даром, и снова приходится вести речь о кризисе русского сознания и общества…
Реабилитации после революционного припадка Россия так и не получила. Нынешняя ситуация заставляет задуматься, не стал ли ущерб уже необратимым: и возможно ли вообще восстановление национального организма на уровне прежней России, что в XIX веке входила в разряд великих культур человечества.
КОНЕЦ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
Юбилей «Вех» заставляет подбить итоги. Что стало прежде всего с главным героем этой книги – с пресловутою русской интеллигенцией? Наш вывод краток и прост: ныне она уже не существует. Вывод – из разряда очевидных: взяв любую из признанных дефиниций интеллигенции, например известную, федотовскую («группа, движение или традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей», идейностью, «этически окрашенной»), мы зафиксируем несомненное отсутствие таковой группы в сегодняшнем русском социуме. Понятно, этот вывод могут оспорить, и он способен вызвать возмущённые возражения. По причине своеобычной истории самых слов «интеллигенция» и «интеллигент» в массовом сознании: в советский, и особенно в позднесоветский, период они обрели некое мифологизированное звучание, были наделены квазирелигиозной ценностью, возвышенным смыслом (с эпитетом «настоящий интеллигент»), стали вровень с тем «подвижничеством», которому их прямо противопоставлял в «Вехах» Булгаков. Из-за этой аберрации многие воспринимают тезис о «конце интеллигенции» как отрицание всех высших ценностей и смыслов. Но я не вхожу в вопрос, существуют ли у нас ныне эти возвышенные предметы, а лишь констатирую, что группа «русская интеллигенция» не является их носителем по той уважительной причине, что её просто нет. Точка. Возникают вопросы, конечно, – давно ли нет её, как и когда она скончалась. Не обсуждая их по причине отсутствия места, отмечу лишь, что кончина случилась уже в постсоветское время. Ибо в позднесоветский период ещё активно существовал тот же самиздат – феномен интеллигентской типологии и происхождения.
«ОБЩЕСТВО»
Другая из базовых общностей дискурса «Вех», более широкая, – «общество». Как и интеллигенция, оно в своём отношении к Власти самоопределяется, не впадая в беспочвенность, но непременно оппозиционно. И главное его качество, входящее в само определение общества как такового, – самостоятельность. Собственно, общество в настоящем смысле является таковым, когда оно – полноценный партнёр власти, инстанция, продуцирующая самостоятельные позиции во всех областях жизни страны. Ельцинщина была периодом аморфности: и власть, и общество были равно неспособны репрезентировать себя полноценными сторонами политического и социального процесса. На следующем этапе власть преодолела эту свою неспособность, но вместо содействия обществу в аналогичном преодолении стала превращать его в симулякр, имитацию, лишая его самостоятельности. Неприятие этого превращения выражалось и выражается поныне лишь на уровне риторики, притом низкокачественной. И Россия представляет собой сегодня однополярную структуру: пространство политическое и социальное заполнено одной лишь Властью, выступающей в двояком виде, – во-первых, в прямом, во-вторых, в виде подставных структур, призванных изображать «общество». Стало быть, не только интеллигенции нет, нет у нас и общества.
Чего не хватишься, ничего нет! – как сетовал ещё Воланд. Но Общество – это не интеллигенция, не какой-то функциональный орган, а элемент основания целостного организма. Его отсутствие – симптом серьёзной и опасной недостаточности. Об этом свидетельствуют характерные черты постсоветской эпохи, которые я бы объединил под общим названием феномена иссякания. Иссякания – кого, чего? Вслед за интеллигенцией и обществом возникает и выступает такой масштабный предмет и решающая инстанция – Народ. Не в смысле интеллигентской мифологемы, а в качестве этнокультурного субъекта и субстрата национального организма. Этой инстанции русское сознание привыкло приписывать неиссякаемость, видеть её необозримой стихией, безмерной толщей, несущей в себе могучую органику, неисчерпаемую творящую и производящую силу. При всех кризисах и катастрофах механизм возрождения всегда один – опора на Народ.
ПИГМЕИЗАЦИЯ
В числе феноменов иссякания следовало бы вспомнить настораживающий сюрприз первых же месяцев после краха коммунистического проекта – антикоммунистическое движение оказалось несостоятельным в роли созидательной силы новой реальности. Нет ни лидеров, ни программ, ни организованных сторонников, вообще никакого «движения». Вроде недовольство режимом было всеобщим, «народным» – однако серьёзные альтернативные силы в «народе» не вызрели. (Сравним уход царского режима!) Даже на сегодняшней стадии никак не может дозреть, сформироваться «Общество», а в нём ответственные силы, обладающие опытом осмысления национального бытия и решимостью изменить ситуацию. Это ситуация исторического вызова, вхождения в новую эпоху, создания новых начал национального бытия. Вызов – в новизне и масштабности задач, он требует творчества и в теории, и в практике, требует напряжения сил и, может быть, главное – появления масштабных фигур, вровень с вызовом.
Налицо же – обратное. На огромной российской сцене нет просто крупных фигур, чья деятельность хоть отдалённо напоминала бы творческое восприятие вызова. Во всём деятельном слое – лишь мельтешение неразличимых чиновников, антропологическая серость и измельчание: пигмеизация, как это называю я. Поле этих феноменов не зависит от политических и иных границ, да и дело уже не в политике, а много глубже. Из Народа, производящего лона национальной жизни, не выходит тех, кто принимает вызов истории и осиливает его. Не выходит уж два десятилетия – срок, достаточный для выводов.
Впрочем, прежде чем делать выводы, надо бы пристальнее вглядеться в сам Народ. Тут налицо – своя проблематика, свои процессы, которые сейчас мы не сможем оценить, но главное можно увидеть из одного выразительного свидетельства. Человек, много работающий в русской глубинке, игумен Кирилл (Сахаров), в недавнем интервью сказал: «Вот и наркотики пришли в деревню… Смертность ужасающая. Ежегодно с карты Тверской области исчезает около 40 деревень… Исчезают сёла, где люди жили столетиями… Главная причина деградации и вымирания – ужасающее пьянство и безработица. Местный житель 50 лет рассказывал, что из его класса половина мужчин уже умерла от пьянства».
Свидетельство – не единичное, а типичное, и то, что описывается в нём, называют часто звучащим выражением «демографическая катастрофа». Что в этно-антропологическом аспекте напоминает то, что происходило с малыми народностями при погружении в чуждую цивилизацию, к патологиям которой у них не было иммунитета.
ВЫБОР ЕЩЁ ЗА НАМИ
Ситуация, бесспорно, что-то доказывает и от чего-то предостерегает. Налицо знаки истощения родящей силы, самого Народа, а если сказать скучно-научно – угасание самого ресурса культурно-цивилизационного организма России. И, одновременно, фиксируют возможный переход в другую категорию и лигу всемирной истории. Может быть, «новые русские», сознание которых освободится от груза истории великой страны, это уже и есть первые пост-русские? В таком переходе – ничего фантастического нет, путь этот мы уже проходили. Вспомним гимназический фольклор: «древние греки все вымерли», хотя и сегодня существует целое государство греков. Концом эпохи Великой России виделся многим «революционный припадок», когда популярный прозаик написал: «Кончилась Россия, как когда-то кончился Рим».
В наши дни подобная перспектива всё более кажется естественной и всё меньше будит протест. Культурная история вся в целом словно стремится «в некую другую лигу». Человек входит в формацию Виртуального Человека, которому отвечает любопытная культура, не столько творящая, сколько производящая виртуализации, ремейки всего что угодно, созданного прежними, актуальными культурами. Что Бодрийяр назвал «вторичной переработкой» культуры. Что же касается «величия», то это вообще не очень политкорректное понятие.
Итак, выбор ещё за нами. Всё описанное характеризует тенденции, тренды ситуации, и пока это – ситуация не «динамической системы», а лишь человека, обладающего неотчуждаемою свободой, в ней нет предопределённости. Да и не может быть. Человек может преодолеть тренд и повернуть его. Только к этому не могут привести ни ложь о состоянии страны, ни демагогия про «национальную идею», ни потоки натужно-слабоумного самовосхваления. Даже резкость и чистота критического жеста, усилия, совершённого в «Вехах», – как учит наш опыт, не обеспечили преодоления. Но мы знаем, что в ещё более безнадёжных обстоятельствах достиг полного перелома ситуации один грешник – разбойник, распятый рядом со Христом.
ВМЕСТО ПОСТСКРИПТУМА.
Первый же читатель этой статьи спросил: «А что это за России в заглавии?» Но это ведь и так ясно: со времени «Вех» успели уйти в небытие две России, Имперская и Советская, а если по-другому считать, то три: Россия Царская – Сталинская – Позднесоветская. Тут ответ очевиден.
Но в том же заглавии таится и вопрос потруднее: как надо понимать последнее слово в нём – как предлог или как деепричастие?