Памяти Х.Л. Борхеса
Снова вдоволь погрузившись в тот самый сон, что снился ему уже долгое время, он проснулся, как всегда, в шесть вечера. Будто имел уговор со сном. Каждый день в два часа – в два часа дня – словно это была ночь, он раздевался, ложился в постель, закрывал глаза, а ровно в шесть открывал глаза, просыпался. Всё тот же сон, всё тот же настрой и ещё то же состояние после сна, всё то же послевкусие во рту… Отчего он подчинён этому ритму – он не знал. В юности он удивлялся тем, кто мог засыпать днём. А теперь, словно человек, принявший обязательство, каждый день в одно и то же время спешил на встречу со сном.
Сон был таков: он видел себя в квартире, в которой недолго прожил в детстве и подростком. Балкон в квартире был застеклён, напротив, через узкую улочку, два тутовых дерева, верхушки которых, как говорится, «рвались в небо». Сон углублялся, а тутовые деревья, как и в прежние времена, оживали, теснее прижимались друг к другу листья, ветви становились продолжением друг друга и своими зелёными руками врывались в открытые окна балкона. Предметы на балконе начинали обретать очертания, цвета. Вот его небольшой письменный стол, табуретка, школьный ранец, пара книг, тетради…
Мать по обыкновению была на кухне. Особенность этого сна состояла в том, что во сне он никак не забывал о себе нынешнем. Как правило, во сне ты забываешь всё, а он, напротив, ни на миг не забывал, кто он есть, в каком возрасте находится, какими интересами и страстями живёт. Он был и ребёнком, и нынешним мужчиной средних лет, человек пера, литератор, худо-бедно наладивший свою жизнь…
Сон по структуре не был глубок или усложнён. Очень прост и в своей простоте столь же увлекателен, для него родным. Он проводил ладонью по письменному столу, а порой пытался оставить свои инициалы на пыльной поверхности стола. Брал по одной, гладил обложки книг, трогал листья, ветви тутового дерева. Проделывая это, знал, что он тот самый человек средних лет, что ложится в одно и то же время в постель, чтобы снова увидеть этот сон. И вдруг начинал подпрыгивать на балконе. В это время мужчина средних лет исчезал, а тот ребёнок с большим рвением возбуждённо начинал, как говорила мать, проказничать.
– Сынок, ну хватит шалить. Угомонись. Надоел. Себя не жалеешь, пожалей хоть нас.
Нарочито властный голос матери, доносящийся из кухни, а в действительности по ту сторону тех далёких лет, звучал, всё слабея и слабея, придавая особую энергию его ногам. Когда шум, топот на балконе достигали предельной высоты, мать вынужденно проходила из кухни на балкон, придав лицу особую строгость, грозно шептала. И кульминация сна была в сути этого шёпота. Она шептала следующее:
– Хватит, сынок, перестань столько прыгать. Угомонись! Балкон обвалится. Хочешь, чтоб балкон полетел ко всем чертям!
Вот эти последние слова «балкон полетит» были той силой, что вынуждала его в самый что ни на есть полдень отправляться на встречу со сном…
Что с того, что это сон?! Чудо было в том, что после этих слов балкон, и вправду стряхнув с себя не желающие отпускать его ветви, отрывался от такого большого здания (квартира была на втором этаже), словно вертолёт ровно взмывал вверх, затем, повернув фасадом, летел в сторону моря, а сам он по-прежнему находился на балконе. Мать, стоя в образовавшейся пустоте величиной с балкон, глядела вслед ему, приложив от изумления ладонь ко рту, бранилась: «Хватит, перестань шалить, куда ты снова направился?.. Вот неугомонный!»
Каждый раз до шести часов вечера, то есть до того, как проснуться, он летел и летел, ощущая особое наслаждение. А в шесть часов вечера, когда приходило время проснуться, он, открыв глаза, убеждался, что над ним властвуют всё тот же настрой, всегдашние затаённые чувства, беспокойные мысли. Суть этих мыслей была в том, что мир, который мы знаем и в котором живём в действительности, не единственный. Наряду с ним в бесконечной Вселенной имеются и относительно схожие миры. Причём каждый из нас в этих параллельных мирах в других обличьях продолжает свою жизнь. Он вспоминал, что когда-то мечтал стать врачом. Как это произошло, что позже он пошёл и стал филологом, этого он уже не помнил. Наверное, в одном из параллельных миров он и есть врач. А желание стать врачом – это он помнил хорошо – возникло, после того как скончался соседский мальчик, одногодок, его звали Низами…
С Низами они были соседями по двору. С улицы в их квартиры вели разные входы. Отдельная лестница с края двора вела прямиком в их квартиру. А семья Низами, пройдя через двор, поднималась в свою квартиру на втором этаже по общей лестнице. Небольшой дворик ненадолго, обычно до полудня, на час или два принадлежал ему и Низами. А соседи – кто на работе, кто за покупками в магазин, на рынок… Порой двор становился им тесен. Низами приучил его к улице. Низами был более самостоятелен, независим и – самое главное – без постоянного присмотра.
А он… С одной стороны, беспокойный и «грозный», всегда ищущий сверху взгляд матери, с другой – боязнь, что всё будет доложено отцу, отрешённо возвращавшемуся по вечерам с работы. Низами был свободен от этих страхов. Никакой опеки, контроля мечом, нависшим над ним, устанавливающим границы его поведению, не было.
Они даже ещё не ходили в школу. Отец Низами купил сыну двухколёсный красно-синий велосипед. Для того времени это был настоящий «мерседес». Конечно же, они во дворе ежеминутно протирали велосипед, буквально дрожали над ним, нажимая на звоночек, нарезали круги вокруг большого крана посреди двора. Разумеется, этого для Низами было очень мало. И, конечно же, в конце концов однажды велосипед вывез их на улицу.
Улица была огромным миром. Не имеющим ни начала, ни конца. Больше того, как бы сейчас ни было удивительно, мимо их дома проезжали хотя бы одна-две машины. Люди шли в разные стороны; сновали то вперёд, то назад, среди голосов, реплик, смеха раз в день звучал звонкий, как медь, крик: «Морож-женое!!!» Продавец мороженого шёл почти победным шагом по кварталу в сопровождении этого крика, толкая впереди себя тележку, в которой меж кусков льда были разбросаны брикеты фруктового, кофейного, молочного мороженого.
В его памяти застыло ещё одно. Солнечный свет, струящийся в жаркие летние дни меж ветвей тутовых деревьев, густо покрытых зелёной листвой. Передвигающийся по небу солнечный диск, словно потеряв несколько лучей, ушёл, забыв про них. Даже когда солнце опускалось за крыши домов, эти лучи ещё продолжали струиться меж зелёных ветвей.
И всё. Встреча со сном уносила его в эти далёкие годы. Да, забылось ещё одно. В тот день, когда они впервые выбрались на улицу, Низами, не сказав ни себе, ни ему ни слова, сел на велосипед и, быстро крутя педали, чуть покачиваясь в седле то вправо, то влево, уехал, пропал из глаз, но через какое-то время показался в конце улицы; на сей раз велосипед катил ровно. Подъехал, резко притормозил рядом с ним:
– Садись!– сказал он. – Теперь ты.
– Нет. – Он и вправду боялся. – Я не смогу.
– Садись, – решительно повторил Низами.
Насильно усадив его на велосипед, обеими руками помогая ему удерживать равновесие, крикнул:
– Вперёд, смотри только вперёд, не гляди под ноги. Вперёд…
Голос Низами остался далеко позади…
В тот день по обыкновению в шесть вечера он открыл глаза. Бывают такие мгновения, когда человек не сознаёт, находится ли он ещё в объятиях сна, с которым только сейчас расстался, или нет. Понемногу приходит в себя. Вот это и был тот самый миг, когда вдруг из соседней комнаты донёсся чей-то голос. Знакомый и родной голос. В смежной комнате никого не могло быть, но он был готов поклясться, что ясно слышал этот голос. Голос матери:
– Камал, сынок, как ты?
Наверное, это и послужило толчком. В этот же вечер он решил отправиться в старый квартал, к дому, где когда-то жил. Правда, после того как они переехали, этот дом, временами словно магнит, притягивал его к себе. Но никогда это желание не было столь невыносимым, как в этот вечер.
…Свернув с нижней улицы, он стал продвигаться вверх. Когда он подошёл к их старому дому, уже вечерело. Весь путь он прошёл в час, который особенно любил, – когда уходил солнечный свет, но ещё не наступила темнота. Фасад здания, да и сама улица (если не принимать во внимание небольшую лампочку над магазином на углу), погружались в темноту. В этой полутьме он смог определить две вещи: оба дерева исчезли, они были спилены под корень. И ещё балкон на втором этаже не был застеклён.
Когда ещё издали он увидел того человека, ему показалось, что они знают друг друга. Что-то родное было в нём – в его позе, быть может, в одежде… Во всяком случае, его похожесть не вызывала сомнений. Какое-то время они рассматривали друг друга на расстоянии. Затем оба одновременно направились навстречу, остановились лицом к лицу меж пней спиленных тутовых деревьев. Вдруг зажёгся свет в одной из комнат на верхних этажах дома. Они оба отвели взгляды от этого внезапного пучка света, осветившего их лица, глаза. Несмотря на темень, чуть яснее высветились лица, волосы, уши, носы. Им обоим стала очевидна их явная схожесть.
– Огонька не найдётся? – спросил второй, испытующе глядя на первого, придав голосу некоторое равнодушие.
Он сунул руку в карман, извлёк, протянул зажигалку.
Тот не спешил зажигать сигарету. Вынул из кармана пачку сигарет, вытянул сигарету, затем протянул ему пачку.
– Куришь?
Ему не хотелось курить, но он взял из пачки сигарету. Вытягивая из пачки сигарету, он прочёл название, смешался, однако не подал виду. Это были сигареты «Шипка». Болгарские сигареты. Незабываемый вкус юношеских лет.
– Сейчас этих сигарет не найти…
Огонёк зажигалки на миг снова высветил их лица. Хотя они были заняты тем, что прикуривали, но, желая разглядеть при этой мгновенной вспышке лица друг друга, торопливо вскинули головы.
Вспышка огня погасла. Но они успели зажечь сигареты. Какое-то время молча и жадно втягивали в лёгкие табачный дым.
– Какими судьбами в наших краях? – наконец спросил тот. Спросил, как спрашивают близкого человека.
– Да нет, просто так. Шёл мимо…
Вместе с дымом изо рта незнакомца вырвался удивительный звук. Соответствующий протяжному «Ах вот как…».
– А я подумал, что ищешь кого-то.
– Ну как-то так… Здесь жил знакомый.
– Да и ты сам вроде знаком мне. Как тебя звать?
– И ты тоже… Как меня зовут?
– Ну конечно. Здесь же, кроме нас, никого нет. – Лёгкая улыбка придала его лицу ещё большую схожесть.
– Моё имя… Камал.
– Правда? А ведь мы тёзки. Я тоже Камал. Человек, которого ты искал, живёт в нашем квартале?
– Нет, я никого не искал. Так, просто был знакомый. А ты сам… проживаешь здесь?
Ответ заставил его вздрогнуть.
– Этот балкон мой. – Протянул руку, указал на тот самый знакомый, однако теперь не застеклённый балкон.
От дыма сигареты, который он жадно втянул в себя, запершило в горле, он закашлялся.
– Видать, давно не курил? – спросил новый знакомый.
– Давно, давно… – ответил он.
Они внимательно глядели друг на друга.
– Я шёл вниз. Хочешь, пойдём со мной. В сторону драмтеатра, – сам не поняв почему, неожиданно предложил новый знакомый.
– Идём, – тотчас согласился он. Подумал, что обязательно надо удалиться отсюда. Понял, что больше не может стоять напротив этого открытого балкона. Испугался, что, если вовремя, вот в эту минуту не уйти отсюда… что-то… может произойти. Его сердце едва не остановилось. На балкон может выйти мать… Сам не понял, чему он так испугался.
Они прошли по улице Мирза Фатали, дойдя до улицы Мирзаага Алиева, свернули вниз.
– Чуть ниже, здесь, на Чадровой, так прежде называлась улица Мирзаага Алиева, есть замечательная пивная. Я шёл именно туда. Попьём пива?
Стали спускаться по улице вниз, оставив слева здание драмтеатра, дошли до популярной много-много лет назад пивной. Отчего-то он был уверен, что та пивная давно пошла на слом, а на её месте возвели новую.
– Это единственное место в городе, где зимой подают пиво, чуть согрев в чайниках. Пил когда-нибудь?
Конечно, пил… Но в те времена.
– Пил, – сказал он.
Да, эта, как есть, та самая пивная. Стойка, столы – всё на своём месте, та же самая солёная рыба, даже разваренный жёлтый горох всё тот же.
– Мне вначале подумалось… что тебя привели в наш квартал какие-то амурные дела, – улыбнулся. Улыбка очень шла его лицу.
– Нет.
– Ну что с того. Всякое бывает. Ты… не смущайся… Что здесь такого?
– Я просто проходил…
– Ну и ладно.
– Хочу всё же вспомнить, откуда тебя знаю. – И по его лицу скользнула подобная же мягкая улыбка. «Кажется, он мне не верит», – подумал он.
– Смог вспомнить? Я имею в виду, откуда можешь меня знать.
– Нет. А ты?
– Мне тоже не вспомнилось.
Они почувствовали, что с каждым глотком пива обретают покой, замешанный на умиротворённости. Только рыба была чуть солонее, чем прежде.
– Соли много, – подтвердил тот.
– Ты где? То есть… где работаешь?
– Я?
– Разве здесь, кроме нас, есть кто-то? – Он вернул «пас», отправленный ему чуть раньше на улице, напротив балкона. Но вернул игриво. Осмотрелся. Словно глянул на сидящих по двое, по трое за другими столиками посетителей, никого не увидел.
– Я… пописываю что-то… Наука, литература… Вот так…
– А… – Он погасил сигарету, что держал в руке, посерьёзнел. Пачка «Шипки» стремительно худела среди пивных бокалов, тарелок с жёлтым горохом, рыбой. Вытащил из мятой пачки такую же мятую сигарету. Разминая её, сказал:
– Веришь, и я когда-то хотел стать пишущим человеком. Какое-то время даже кропал стихи. В школе! А потом…
Ему показалось, что он хорошо знает, что было потом.
…– а потом решил стать врачом,– завершил тот раздумчиво.
Собеседник, видимо, никак не мог понять, почему рассказывает всё это человеку, которого видит впервые. Наверно, разбередило слово «пишущий». А он сам смешался при слове «врач». Снова вспомнилась подростковая мечта. Вспомнил Низами. Первого друга детства Низами, что лежал, не подавая признаков жизни, в агонии от смертельной ножевой раны в больничной палате. Это был тот самый день. Он решил, что станет врачом.
– Говоришь, литература? Знаешь, какие люди приходили в эту пивную в прежние времена. – Его глаза засверкали любовью. – Алиага Вахид1. А у тебя самого есть какие-нибудь книги?
Говорить с ним было одно удовольствие. Не знал отчего, но это было так. Как возвращается в рот, губы, язык забытый вкус, так и эта встреча была для него подобна этому вкусовому ощущению. Но говорить с ним о литературе не хотелось. Рассуждай о чём хочешь, только не о литературе. Давай говорить о том о сём, о детстве, старости, о квартале, городе, девушках… О чём пожелаешь, исключая литературу. И не потому, что говорить о литературе именно с этим новым знакомым, тёзкой, казалось чем-то страшным, вроде трагедии в Кербале2. Нет, нет, отнюдь нет. Вообще разговоры с незнакомыми, а с недавних пор и со знакомыми о литературе отчего-то были для него страданием, ничем иным как страданием.
Он нарочито осмысленно оставил без ответа первый вопрос. Подумал, на этом всё закончится. Но очередной вопрос едва не рассердил его. Собеседник, почти смеясь, быть может, усилием подавляя смех, спросил:
– Кто твой самый любимый писатель?
Сам не понял, почему правдиво, искренне отвечает на этот вопрос. Может, оттого, что был чуть рассержен. Ему показалось, что холодное дыхание неведомой и недостижимой высоты сможет погасить литературную жажду его тёзки:
– Борхес! – ответил он, желая тем самым поставить точку в беседе о литературе.
Вот в этот миг и случилось то, что по-настоящему заставило его растеряться. От удивления он остался сидеть с открытым ртом. Совсем уж неожиданно его тёзка, улыбнувшись, сказал:
– Аргентинец Борхес… Хорхе Луис Борхес! – затем с удовольствием сделал ещё одну затяжку и погасил окурок в пепельнице.
Вот этого он совсем не ждал. Одним прыжком уйти от Алиага Вахида и оказаться рядом с Борхесом. Он ещё раз глянул в лицо своего тёзки. Причём так же, как и он, улыбаясь. Это было удивительно и одновременно немыслимо. Отчего-то в нём вдруг появилось непреодолимое желание. Желание вот так просто поговорить о литературе охватило его мозг, сознание. Причём желание поговорить именно с ним. Каким-то неведомым уголком ума он не мог поверить, что подобное может быть.
«Кажется, то, что мне известен Борхес, поразило его», – подумал тот.
– Аргентинец Борхес… – протяжно повторил он. Его удивление ещё не прошло окончательно.
– Отчего именно Борхес? – Он устремил на него глаза, полные вопросов.
– Хороший вопрос. Знаешь, мне кажется, что Борхес ни на кого не похож. Остальные в чём-то схожи. А Борхес нет. Другие близки друг к другу не потому, что разрабатывают схожие сюжеты…
Тут он перевёл дыхание, почти с жадностью сделал пару глотков пива, хотел зажечь сигарету, но отчего-то передумал. Глядя на предельно заинтересованное лицо собеседника, с увлечённостью, которая для него самого была удивительна, продолжил:
– …Да… близки не оттого, что разрабатывают схожие сюжеты. Схожи оттого, что вообще только и разрабатывают сюжеты.
Он снова повертел в руке сигаретную пачку. Хотел вытащить из неё последнюю сигарету и снова вернул назад.
– А это мне неинтересно. «Шипка» осталась?
– Ничего, кури, здесь можно приобрести. Купим.
Он зажёг сигарету. Сделал глубокую затяжку. Понемногу многое ему становилось понятным. Но и теперь он боялся задать вопрос. Опасался, что давно знает ответ на вопрос, который задаст. Подумал: «А что если попытаться испытать его? Поглядим, верно я догадался или нет?»
– Ты помнишь, когда тебе в голову пришла мысль стать врачом? – И, не ожидая ответа, добавил: – Держу пари, что это случилось в больнице. – Затем поднял бокал, как поднимают, чтобы произнести тост, торжественно глянул ему в лицо.
Горох чуть было не застрял в горле: «Откуда он знает?» Взял себя в руки, подумал: «Где же, как не в больнице, человек может решить стать врачом…»
– Откуда знаешь? – после мгновенного молчания спросил он.
– В больнице… После смерти Низами.
– Ты… ты знал Низами? – теперь он уже не был растерян, даже не желал скрывать своё предельное любопытство.
– Знал. Успокойся. Успокойся и слушай. Слушай. Я… сейчас тебе… что-то скажу…
Но не продолжил. «К чему это?» – с сожалением подумал он. Словно обессилел. Перед глазами встал летящий балкон, и сам он на этом балконе. Промолчал.
– Ты прав, в день смерти Низами, тогда я пришёл к этому решению. Стать врачом было моим самым большим желанием. Три раза подавал документы в медицинский, каждый раз срезался. Больше никакая специальность не привлекала. Отчего – не понял. Так мечта осталась мечтой, а для матери стала горем…
Он вспомнил глаза Низами. Синие-пресиние, как вода Каспия.
…Глаза Низами были ещё открыты. Вокруг больничной койки стояли родные и врачи. Но здесь был и он. Из другой палаты. И он никак не мог понять, отчего внезапно зарыдали отец и мать Низами, запричитали сёстры. «Он же ещё не умер, ещё не умер. Ведь глаза его ещё открыты». Только это проносилось в мозгу. Наконец, один из врачей провёл ладонью по лицу Низами, закрыл ему глаза. Но прежде синие глаза в последний раз глянули на него и, как во времена детства, когда они катались на велосипеде, прошептали: «Вперёд, гляди только вперёд!»
– И я, было время, хотел стать врачом. Но никогда не думал об этом серьёзно. И сдавать экзамены не ходил.
– Я же сдавал. – Устремив глаза в какую-то неведомую точку, раздумчиво добавил: – Может, поэтому моя жизнь не сложилась. Знаешь, – он выпрямился, – я часто вижу один и тот же сон…
Кровь едва не застыла в его жилах.
…вижу наш балкон. Тутовые деревья, красно-жёлтый велосипед Низами. Я был маленьким. Был непоседой, всё прыгал и прыгал на балконе. А мать каждый раз говорила: «Сынок, угомонись, скоро балкон рухнет». И теперь во сне я часто вижу, что балкон на самом деле от моих прыжков рухнул, мать, в панике выбежав на улицу, старается вытащить меня из-под груды камней, досок, металла. На её лице ни кровинки. «Камал, сынок, как ты?» – спрашивает она. Её голос до сих пор звучит у меня в ушах.
– Удивительный сон, – сказал он и подумал: «Надо сейчас же уходить отсюда. Здесь мне не место».
Он чувствовал, что его тёзка подустал. Да и сам он был в странном состоянии. То ли разговор о больнице, то ли напряжённость, возникающая с каждым глотком пива, с каждой фразой, ещё не отступила. Отчего, почему – ответа на эти вопросы не было.
– Пойдём? – спросил он.
– Идём, – ответил тот.
Они вышли из пивной. Был невинный весенний с грустинкой вечер. В городе понемногу стало теплеть, горожане скидывали с себя тяжёлую одежду. Было уже не то чтобы холодно, но некоторые деревья, обманутые лёгким теплом, готовились покрыться почками.
Подобно тому, как ненавидишь человека, что знает тебя лучше, чем ты сам, точно так же с ненавистью в сердце они не хотели даже глядеть в лицо друг другу. В голове у каждого из них промелькнула мысль: уйти не попрощавшись. «Так лучше». «Конечно, лучше, конечно, так оно лучше. Интересно, кто из них чей-то сон?»
Внезапно… «Ах, забыл», – стремительно промелькнула в голове мысль:
– Забыл. Забыл зажигалку. Сейчас вернусь… – сказал он и вернулся в пивную.
Отчего-то и он пошёл за ним…
…Они вышли из пивной. Был невинный осенний с грустинкой вечер. Начинало холодать, люди понемногу облачались в плащи и пальто. Деревья печально окидывали взглядом листья, цветы, горюя, что не смогут совладать с приближающимися морозами.
Подобно тому, как любишь того, кто знает тебя лучше, чем ты сам, они с пылкой и необъяснимой любовью, с бесконечным вниманием и заботливостью глядели друг на друга.
– Пойдём к нам. Ей-богу, я приглашаю искренне. Наш дом рядом.
– Нет, спасибо. Уже поздно. Славный вечер получился. Спасибо…
– Наверно, нам никогда не посчастливится встретиться снова. Как ты думаешь?
– Наверно…
– Береги себя…
– Ты тоже…
Снова с глазами, полными любви и тоски, они продолжали глядеть друг на друга, затем пожали руки, расстались, и каждый, свернув, ушёл своей дорогой.
Перевод
1 Алиага Вахид – популярный в народе азербайджанский поэт.
2 Кербала – священный город мусульман в Ираке, где был убит внук пророка Магомета имам Гусейн.