Герберт КЕМОКЛИДЗЕ, ЯРОСЛАВЛЬ
Столетие Ольги Берггольц не смог не отметить канал «Культура». И он это сделал с благородством и достоинством, чего частенько не хватает другим каналам. Хотя фильм Михаила Трофимова о поэтессе получил название «Как невозможно жили мы», упор был сделан не на известные трагические испытания, через которые прошла поэтесса (хотя о них тоже, разумеется, было сказано), а на то самое главное, что сделало её великой, – служение народу в дни ленинградской блокады. Заголовок был взят из стихотворения, написанного Берггольц ещё до войны, по выходе из тюрьмы, где она подверглась издевательствам и унижениям – неродившийся ребёнок был вытоптан из её чрева энкавэдэшными сапогами:
Нет, не из книжек наших скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Она тогда не знала, что самое трудное и невозможное ещё впереди.
В телефильме не было особых режиссёрских находок: всё как в других фильмах о поэтах: документальная хроника, наплывы, вдруг выталкивающие из себя резкое изображение, рассказ о героине хорошо знавшего её человека (в данном случае им был Даниил Гранин). Неуютно думать, что это уже навеки выстоявшаяся форма такого рода телефильмов, но в данном случае главным была не форма, а содержание, отразившее содержание самой жизни Ольги Берггольц, выявившее изначально заданный её смысл.
Этим содержанием стал в фильме Ленинград, воплотивший для Ольги Берггольц судьбу России, – прошлое, настоящее и будущее. Прошлое было соединено с человеком, чьё имя было вручено городу советской властью. Кажущееся теперь наивным представление об этом человеке как об идеале, отход от которого и был причиной всех пережитых довоенных мук, Ольга Берггольц сохранила навсегда, вспоминая в «Дневных звёздах» трагедийный гул заводских гудков в день смерти Ленина и воспринимая его как предчувствие беды, обрушившейся в отсутствие идеологического сверхчеловека на Россию. Настоящим было преодоление тягот, выпавших на долю ленинградцев, попавших в нечеловеческие условия. И всё это нужно было преодолеть ради счастливого будущего, которое, по убеждению Ольги Бергггольц, должно было непременно наступить как награда за перенесённые муки, как возврат порушенного довоенными репрессиями жизненного смысла:
Двойною жизнью мы сейчас живём:
в кольце, во мраке, в голоде, в печали
мы дышим завтрашним, свободным,
щедрым днём,
мы этот день уже завоевали.
И хотя свободный и щедрый день после Победы не наступил, новые лишения были всё же несоизмеримы с пережитыми.
Ольга Берггольц до конца жизни не хотела довольствоваться ролью «блокадной музы Ленинграда», порываясь достичь в своих стихах художественности Ахматовой и Цветаевой, но ленинградская роль оказалась её высшей точкой, вполне соизмеримой с лучшими достижениями мировой поэзии.
Так уж получилось, что почти одновременно со столетием Ольги Берггольц отметил бы своё семидесятилетие другой коренной ленинградец – нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Этим случаем не преминул воспользоваться канал НТВ, открыв фильмом о Бродском новую серию передач «Точка невозврата», посвящённую тем представителям советской интеллигенции, кто вынужденно или по доброму желанию покинул свою родину, не выдержав заморозков, последовавших за хрущёвской «оттепелью». Такая чёткая обозначенность темы привела к тому, что в фильме о Бродском почти отсутствовала поэтическая составляющая – не прозвучало ни одно из его великих стихотворений. Поэтому на тех зрителей, которые смотрели фильм о Бродском после фильма о Берггольц, тяготы, выпавшие на долю Бродского, в сравнении с тем, что довелось пережить Ольге Берггольц, не произвели особого впечатления. Это же можно сказать и о зрителях, осиливших четырёхчасовую ночную передачу Александра Гордона «Закрытый показ» с фильмом Андрея Хржановского «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» по автобиографической повести Бродского. В этом фильме стихи звучали, но антинародность административного советского режима упорно иллюстрировалась недоступностью чёрной икры и других деликатесов, которых завались в рыночной Америке.
Конечно же, тридцать лет разницы – это целое поколение, а по исчислению Льва Аннинского – даже два с половиной поколения. В студенческие годы, когда я присутствовал в одной из аудиторий ЛГУ на встрече с Ольгой Бергольц и у неё спросили об отношении к молодой поэзии, она о Бродском не вспомнила – молодым для неё был Евтушенко, которого она упрекнула за недопустимое, с её точки зрения, для русской лирики отсутствие целомудренности в стихотворении, начинавшемся словами «Ты говорила шёпотом…». Но больше она вела речь о ленинградской блокаде и выразила надежду, что её похоронят на Пискарёвском кладбище.
Ну а раз уж речь зашла о кладбище, не могу не рассказать о случае, который произошёл со мной в компании Бродского. Бродский теперь так знаменит, что кое-кто выдумывает всякие небылицы, чтобы погреться в лучах его славы. Но об этой истории, наверное, знает кто-нибудь ещё. В начале 60-х годов у нас, в студенческом василеостровском общежитии, в Гавани, на улице Симанской, время от времени проходили встречи с молодыми поэтами. Приходили Виктор Соснора, Яков Гордин, Олег Тарутин…. И Иосиф Бродский. Особенно впечатляли его «Пилигримы» – он читал их, шагая от стенки к стенке общежитской комнаты для занятий, монотонно, что вошло тогда в моду. Встреча затянулась, так что гостям пришлось заночевать в общежитии. Мои соседи по комнате разъехались на каникулы по домам, я временно жил один, и меня попросили приютить на ночь Бродского и пришедшего с ним молодого переводчика Джона из Уэллса. Джон всё рвался на примыкавшее к общежитию Смоленское кладбище, ему хотелось посетить аллею Блока, откуда сам Блок ещё в войну перенесён на Литераторские мостки Волкова кладбища. Мы еле отговорили темпераментного валлийца, и наконец все трое угомонились. Глубокой ночью меня разбудил Бродский: «Джона нет! Он, наверно, двинул на кладбище! Его там убьют! Бежим его искать».
Джона на аллее Блока не было, и мы, ещё недостаточно проснувшись, заявились в милицейский участок возле кладбища: справиться, не у них ли иностранец. Слово «иностранец» так встрепенуло милиционеров, что они оставили нас в участке, пока пропажа не найдётся. К счастью, Джон нашёлся быстро: оказалось, он отправился вовсе не на кладбище, а дунул в свою гостиницу. Когда мы возвращались в общежитие через кладбище мимо аллеи Блока, Бродский сказал: «Интересно, для кого они освободили место?» Может быть, тогда он задумал своё знаменитое «На Васильевский остров я приду умирать». Но он смог обойтись без Ленинграда и завещал себя похоронить в Венеции. А Ольга Берггольц без Ленинграда не могла и после смерти. Правда, упокоили её вопреки желанию не на Пискарёвке, а на Волковом, где и Блок. Там же мог быть и Иосиф Бродский. Но каждому своё.