В шутливом послесловии к своей работе «Пути и лица. О русской литературе XX века», названном «О котах диких и учёных», Алексей Чагин говорит о сугубо серьёзном и тревожном явлении: о произволе, воцарившемся ныне на полях литературоведческих: «Интересное, но и беспокойное время настало нынче для нас. Всё чаще мы замечаем, что на улицах и тропах отечественной культуры появилось и быстро растёт новое племя котов диких или, точнее, одичавших. Нормальную свободу слова они превратили в словесную «волюшку»… Давно уже нет у нас литературных дискуссий, вместо них – кошачьи драки на крыше. Особенно любит это племя веселиться на просторах истории нашей словесности».
Вся книга и противостоит таким «забавам», подчас восстанавливая, а главным образом, обогащая наше представление о русской (советской и эмигрантской) литературе XX века. Автор размышляет о двух потоках, совмещавшихся в едином художественном мире, – «мы с тобой два берега у одной реки».
А.И. Чагин. Пути и лица. О русской литературе XX века. – М.: ИМЛИ РАН, 2008. – 600 с.
Хотя диапазон разговора в книге обширный и во времени (от начала минувшего столетия и до наших дней), и в жанровых рамках, как отмечает сам автор, «разговор этот… не распадается на многоголосье, остаётся внутренне целостным и даже имеет свою «драматургию», свою логику развития» – от рассечения русской литературы на два потока после 1917 года и до современности, когда литература (правда, в неблагоприятных условиях другого порядка) вошла в свои естественные берега.
Это подтверждается движущимся конфликтом, идущим через всю работу: в первой главе «Расколотая лира. Россия и зарубежье: судьбы русской поэзии в 1920-е – 1930-е годы» обнажается глубина разорванной художественной правды при парадоксальных сближениях как на пути традиционализма, так и авангарда. В главе «О литературе русского зарубежья» говорится о ведущих тенденциях в ней, включая связи с метрополией (Борис Пастернак и русское зарубежье), но главным образом воссоздаются образы изгнанников (Гайто Газданов, Александр Гингер, Анна Присманова, Юрий Одарченко, Арсений Несмелов, спор поколений, диалог А. Бема и Г. Адамовича и знаменитая «парижская нота», в которую вплелись голоса почти всех молодых поэтов, и малоизученная «финская тропа» в русском рассеянии; и наконец «О русской литературе XX века», где вводная подглавка «Случайный сюжет» уже даёт нам возможность в перспективе времени и пространства совместить таких разных (и, оказывается, парадоксально близких по своим художественным символам) писателей, как В. Набоков, Н. Гумилёв, А. Блок, С. Есенин, О. Мандельштам). Но за нею идёт серия тонко и выверенно нарисованных портретов – Виктора Гофмана, нашего национального гения Михаила Исаковского и гения другого – Сергея Есенина, возвращение которого (давно состоявшееся) подтверждается выходом первого тома академического собрания его сочинений, подготовленного сотрудниками Института мировой литературы; совершенно не известного даже в научных кругах поэта, прозаика, учёного Сергея Толстого (подглавка «Тяжёлая любовь»), практически внутреннего эмигранта. Ну а затем широкое пространство работы «Герой и время (О лирическом герое поэзии 60–80-х годов»).
Таков диапазон монографии Алексея Чагина – от Блока, Гумилёва, Ходасевича и до Твардовского, Заболоцкого, Рубцова. Повторю: при кажущейся многоплановости все эти главы стянуты тугим морским узлом общности нашей поэтической изящной словесности. Противостояние по обе стороны общей «реки – России» поражало своей причудливостью, выпадающей далеко за рамки хрестоматийных представлений. Да вот хотя бы пример из подглавки «Предварительные размышления» – два «Хорошо», прозвучавшие на рубеже 20-х и 30-х годов; советского классика В. Маяковского и, на мой взгляд, первого поэта русского зарубежья Г. Иванова:
Я
земной шар
чуть не весь
обошёл, –
и жизнь
хороша,
и жить
хорошо.
А в нашей буче... (и т.д.).
И прозвучавшее почти в то же самое время нечто иное:
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только жёлтая заря,
Только звёзды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо – что никого,
Хорошо – что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать.
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Отметив полярность этих двух стихотворений, А. Чагин предлагает очень существенный комментарий, понуждающий уяснить сложность рассматриваемой им проблемы: «Противостояние двух «Хорошо» – при всей условности – напоминает и о том, насколько односторонни, недостаточны наши вчерашние представления о путях развития послеоктябрьской поэзии, насколько они могут быть уточнены, стать объёмнее, если мы попытаемся взглянуть на историю русской поэзии (как и всей нашей литературы) шире, чем прежде, включая в круг наших суждений оба её потока, сопоставляя, соединяя в наших размышлениях опыт поэтического развития России и зарубежья».
Работа А. Чагина очень полемична: эта полемика затрагивает не только авторитеты эмигрантских диктаторов моды, но и западных аналитиков, порой упрощённо, а то и ошибочно трактующих проблемы культуры русского зарубежья (о советских исследователях не говорится, так как они в те годы блистательно отсутствовали). И всё же главнее в работе – конкретика, глубокий анализ текстов.
Далее следует не менее интересный разбор поэзии Г. Иванова в сопоставлении, сопряжении и отталкивании от стихов Ходасевича. Тем более очевидно противостояние поэтов русского зарубежья с радикальными поэтическими течениями (тот же полемический диалог, напоминает автор, шёл в 1920-е годы и в самой России). Не касаясь других имён (за неимением места), переведём стрелки на поэзию авангарда, представленного творчеством «молодых» и их первыми объединениями, возникшими в Париже в начале 20-х годов, – «Палата поэтов», «Гатарпак», «Через». Здесь на первом плане закономерно возникает фигура Бориса Поплавского, который успел отметиться ещё в России, в компании с В. Маяковским (альманах «Таран», вышедший в Харькове в 1920 году).
Автор выверенно и точно определяет лейтмотив творчества Исаковского: «Эта неизменная – даже в годы жесточайших испытаний – склонность поэзии к любви и свету, ко всему самому доброму и дорогому в душе человеческой, будучи драгоценным свойством песенного творчества М. Исаковского, объясняется, конечно, не только своеобразием его поэтического дара (хотя и об этом необходимо помнить), но и чистотой того источника, к которому он в данном случае припадал. Одна из коренных черт таланта – да; но и сам жанр песни, обращённой к вековым традициям народного творчества, диктовал здесь свои законы. Ведь мы не вспомним ни одной народной песни, замешанной на ненависти или злобе; все они рождены любовью».
Продолжением этой темы можно считать подглавку «Герой и время (О лирическом герое поэзии 1960–1980-х годов»). Конечно, иное время – иные песни: не только поэзия, но и проза пронизана стремлением проникнуть во внутренний мир героя и через него понять и воссоздать окружающий мир. А. Чагин с большим художественным тактом говорит о музе В. Соколова в сравнении с поэзией Б. Пастернака. Отмечает он один из наиболее «неслышных» процессов, который получил развитие именно в 60–70-е годы: «расширение, условно говоря, области сокровенного в поэзии». В этом отношении ему принципиально ближе «тихая лирика» таких несхожих поэтов, как Н. Рубцов, В. Соколов, А. Жигулин, Н. Тряпкин, А. Передреев, нежели «королей поэзии» той поры – А. Вознесенского и Евг. Евтушенко.
Монументальный труд А.Чагина не просто аналитический разбор русской литературы (преимущественно поэзии) XX века. Это философское и эстетическое исследование, затрагивающее и нас самих, и время – время наше и наших отцов. В нём рассматривается судьба не просто отечественной изящной словесности, но и самой России.