Многим знаком трёхтомник выдающегося учёного-фольклориста А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». Известно, что эту книгу высоко ценил Сергей Есенин, для которого она была своего рода пособием по традиционной поэтической образности. Серьёзное обоснование мысли о том, что в основе русского национального характера лежит глубинная связь жителя страны с окружающей его природой, принадлежит Дмитрию Лихачёву. Дмитрий Сергеевич, подчёркивая европейский характер тысячелетней русской культуры, вобравшей в себя христианские идеалы, рассматривал природу национальной России прежде всего в её взаимодействии с духовными исканиями народа, с религиозным опытом русского православия в процессе постепенного формирования канонов русской эстетики: «Широкое пространство всегда владело сердцами русских. Оно выливалось в понятия и представления, которых нет в других языках. Чем, например, отличается воля от свободы? Тем, что воля вольная – это свобода, соединённая с простором, с ничем не преграждённым пространством. А понятие тоски, напротив, соединено с понятием тесноты, лишением человека пространства. Притеснять человека – это лишать его пространства в прямом и переносном смысле этого слова».
Михаил Эпштейн. Стихи и стихии. Природа в русской поэзии XVIII–XX вв. – Самара: Издательский дом «Бахрах-М», 2007. – 352 с. – (Серия: «Радуга мысли»).
Язык поэтической школы: идиолект, идиостиль, социолект. – М.: Словари.ру, 2007. – 126 с.
Искусство поэтики – искусство поэзии. К 70-летию И.В. Фоменко. – Тверь: Лилия Принт, 2007. – 468 с.
Книга Михаила Эпштейна «Стихи и стихии. Природа в русской поэзии XVIII–
XX вв.» посвящена более узкой теме – системному изучению пейзажных образов русской поэзии XVIII–XX веков. Изучение поэзии русской природы переходит в исследование природы русской поэзии. И наоборот. Вообще предпринятый автором системный анализ открывает перед вдумчивым читателем удивительные и увлекательные вещи, почти незаметные ни на уровне чьей-либо замкнутой поэтической системы, ни тем более на уровне отдельного произведения.
Например, с хрестоматийным поэтическим образом берёзы в русской литературе соседствует 
близкий ему образ ивы. Иногда, как замечает автор, ива и берёза упоминаются рядом для создания особой поэтической атмосферы. Так у Цветаевой: «Ивы – провидицы мои! Берёзы – девственницы!» Иной – меланхоличной – предстаёт ива у Фета в стихотворении «Ивы и берёзы»: «Но ива, длинными листами упав на лоно ясных вод, дружней с мучительными снами и дольше в памяти живёт». Впрочем, образ ивы традиционен и для европейской поэзии: «Ей травами увить хотелось иву, Взялась за сук, а он и подломись, И, как была, с копной цветных трофеев Она в поток обрушилась». Вспоминаете? Это Шекспир. Смерть Офелии. Ведь образы природы – это ещё и универсальные, всеевропейские символы. На глубинном уровне европейского сознания образ плакучей ивы означает разлуку – с жизнью, с молодостью, с любовью, с детьми. И вот уже новыми смыслами для читателя наполняется знаменитое некрасовское «Внимая ужасам войны...»: «То слёзы бедных матерей! Им не забыть своих детей, Погибших на кровавой ниве, Как не поднять плакучей иве Своих поникнувших ветвей...» А от Некрасова прямой путь к «Ивановой иве» А. Тарковского и рубцовскому: «Россия! Как грустно! как странно поникли и грустно Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!»
Книга Эпштейна удачно скомпонована, в полном соответствии с желанием автора «рассмотреть национальный образ природы как систему во взаимосвязи индивидуальных составляющих». Первый раздел – «Медитации» – представляет собой общую характеристику русской пейзажной лирики, относящейся большей частью к разряду лирики философско-медитативной. Во втором разделе – «Мотивы» – прослеживается развитие того или иного предметного образа. Тополь, дуб, клён, рябина, липа – вот неполный список для предметного рассмотрения только в одной из глав этого раздела – «Мудрость деревьев». От отдельных мотивов к «целостному отображению природы в системе взаимозависимых деталей» исследователь обращается в третьем разделе – «Пейзажи». И наконец, четвёртый раздел – «Стили» – посвящён анализу индивидуальных образов природы в творчестве таких крупных русских поэтов, как Державин и Пушкин, Боратынский и Лермонтов, Тютчев и Блок, Заболоцкий и Твардовский. Большой интерес вызывают главки о менее «знаковых» Востокове, Глинке, Фофанове, Надсоне, Зенкевиче и даже о Щипачёве. Не забыты в этом своеобразном энциклопедическом справочнике и поэты 1960–1980-х годов: Евтушенко и Вознесенский, Ахмадулина и Мориц, Кушнер и Кузнецов.
Предисловие к книге автор заключает словами, которые, пожалуй, лучше всего характеризуют его подход к этому идеологически важному для нашей культуры труду: «Подобно тому, как пейзажная поэзия учит нас целостному постижению природы и способствует нашему экологическому воспитанию, так изучение пейзажной поэзии должно подвигнуть литературоведов на столь же органически целостный, экологический подход к своему предмету – литературе».
Адресована «лингвистам и литературоведам, культурологам и достаточно широкому кругу любителей поэзии» книга Ольги Северской «Язык поэтической школы: идиолект, идиостиль, социолект». Однако то ли круг любителей языка поэтической школы метаметафористов (И. Жданов, А. Парщиков, А. Драгомощенко,
С. Соловьёв, В. Аристов, И. Кутик, Е. Даенин) недостаточно широк, то ли сама эта школа не представляет собой серьёзного явления в русской литературе, но всестороннее исследование Северской едва ли так уж пригодится последнему из заявленных в аннотации адресатов – любителю поэзии. Так, говоря о «лингвистическом компоненте поэтики метареализма», исследователь вслед за исследуемыми поэтами, кажется, не обращает внимания на откровенную авторскую глухоту: «Меж губами свет, как меж ставнями» (С. Соловьёв), «моря ли рокот проступает по стенам, даруя извести сырость сторицей...» (А. Драгомощенко). Подобных «каков» и проступающих «лирокотов» много в поэзии метаметафоризма – побочной линии восторжествовавшей было в смутные 90-е годы «поэзии для филологов». Языковые игры метаметафористов, сводящие литературу к «амфитеатру печатной машинки», постепенно отходят в прошлое. Один из мэтров современной французской поэзии Д. Фуркад сетует: «Проблема в том, что ещё слишком много смысла». Однако русская литература, основывающаяся на традиции смысла даже в «звезде бессмыслицы» Введенского, в конечном счёте отторгает многие настойчиво прививаемые ей каноны западноевропейской эстетики. Ольга Северская совершенно права в своём заключении: «Чтобы жить, поэзии нужна поэзия, а языку – язык». Но поэзия основывается на языке литературы, а тот, в свою очередь, должен быть сбережён в своих глубинных эстетических и этических национальных свойствах. В этом – смысл традиции.
«Чем профессионал отличается от дилетанта?» С таким вопросом обращается к первокурсникам профессор кафедры теории литературы Тверского государственного университета Игорь Фоменко. И отвечает: «Дилетант видит общие контуры, профессионал разбирается в деталях». В сборник «Искусство поэтики – искусство поэзии», выпущенный к 70-летию видного русского теоретика литературы, вошли работы замечательных отечественных и зарубежных литературоведов, профессионально разбирающихся как раз в самых мельчайших «деталях». Сборник разделён на несколько тематических частей. Так, например, «Поэтика цикла» объединяет исследования, в которых рассматриваются проблемы, связанные с определением и структурой цикличности в русской поэзии. Здесь известный в России своими хлебниковедческими статьями лос-анджелесский учёный Р. Вроон, рассуждая о признаках единства поэтического цикла и давая между прочим определения эпитактическому и синтаксическому циклам, приводит мнение своего коллеги
Е. Мустард: «Так как цикл – не априорное понятие, то нет такого критерия, который бы догматически дозволял или не дозволял тем или иным группам (стихотворений – М.Л.) зваться циклом. Перед нами лишь материал, в котором мы ищем принцип, побудивший поэта свести вместе какие-то отдельные стихотворения». Эти поиски принципа, однако, и составляют ценнейшее содержание как статьи Вроона, так и сборника в целом. Массу малоизвестной, но многополезной информации читатель находит как бы на обочине каждого такого исследования. Например, в рукописях четырёх стихотворений, написанных Пушкиным в 1836 году, поставлены римские цифры: «Отцы пустынники и жёны непорочны...» (II), «Подражание италиянскому» (III), «(Из Пиндемонти)» (IV), «Мирская власть» (VI). Части I и V отсутствуют. О возможном продолжении цикла нет никаких свидетельств. Но не являлись ли «недостающими звеньями» цикла два стихотворения того же года – «Когда за городом, задумчив, я брожу...» и знаменитое «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»? Предположение об этом, высказанное в 30-е годы прошлого века известным пушкинистом Николаем Измайловым, до сих пор вызывает дискуссионный интерес. В последующих разделах сборника – «Практическая поэтика», «Анализ одного стихотворения», «Поэзия и проза», «Системность и асистемность в художественном тексте» и т.д. – представляют интерес статья А. Пеньковского об эпиграфе из Эдварда Бёрка в рукописи 1-й главы «Евгения Онегина», заметки швейцарского учёного Р. Фигута о пушкинском «Кавказском пленнике», занимательное исследование Н. Корзиной, где особенное внимание обращено на повышенную частотность фетовского словоупотребления со значением дыхания – «Лёгкое и трудное дыхание Фета», а также остроумная статья М. Строганова «Наше всё» – о причинах и предпосылках формирования мифа о Пушкине. Среди авторов сборника – М. Дарвин, Л. Ляпина, Д. Магомедова, А. Крюков, М. Гиршман, Ю. Доманский, В. Кошелев, Е. Беренштейн, Б. Губман и другие.
Проблемы экологии литературы как изучения условий и закономерностей взаимодействия словесного искусства с природой и обществом, кажется, постепенно будут выходить на передний план отечественного литературоведения. Такая мысль приходит после прочтения новых литературоведческих книг, которые объединяет общий высокопрофессиональный уровень исследования. Разница лишь в том, на что авторы обращают своё внимание. Если предметом изучения избираются основополагающие явления в отечественнной литературе, то статус такого исследования несравненно выше.