Только одиночество может отправить на остров, где существует жуткая машина казни: сейчас, впрочем, она будет уничтожена…
Только страх смерти, умножаемый одиночеством, может продиктовать огромный «Процесс»: при этом стиль Кафки сух и отстранён, есть в нём нечто от юриспруденции, которой была подвергнута внешняя жизнь Кафки, возвращающегося из конторы гнутыми улицами Праги…
Оставшись собой, превратиться в огромное насекомое: вызывающее отвращение у всех.
Нет, сестра же сострадает: в принципе, превращение и есть повествование о сострадании – необходимом, во многом определяющем качество человека.
Кафка ведёт дневник.
Кафка рисует: людей, словно раздавленных пространством, которым был раздавлен и сам, страдающий ни отчего.
Сплошная экзистенция и онтология: усложнённая литературным даром.
…который не требовал признания: кажется, Кафка тот редкий случай, когда можно обойтись без необходимого большинству писателей.
Были бы книги… несколько современников.
Кафка относился к книгам, как к сакральным предметам, и читал пестро: Клейст наползал на абсолютно советского Неверова…
Пантеон литературы был важен: он отвлекал от яви, которая вновь и вновь размножалась образами одиночества.
В дневниках Кафки много афоризмов: иные остры, словно голые кусты раздирают зимний воздух.
…попытки истолковать Кафку через призму разных литературных школ, равно – сквозь окуляры различных философских систем, ни к чему не приводят: огонь его слишком оригинален.
Есть ли выход?
Но ведь машина казни разрушена, и сестра сострадает брату, во что бы не превратила его фантазия писателя…
…хотя – человечество забрело в такие дебри, что и впрямь, кажется, выхода нет…
У Кафки тревожное лицо, огромные глаза: душа, словно светящаяся из них, очевидно, трепетна и сложна…
Наследие Кафки, разошедшееся так широко, как вряд ли ждал писатель, работает своеобразно, не облегчая путь кому-либо из читателей, но заставляя чувствовать на новых оборотах.