Беседу вёл Юрий Татаренко
«На самом деле не может быть огромного количества людей, сильно любящих поэзию», – считает Екатерина Полянская.
– Есть такое выражение: «Санкт-Петербург – цитадель ямбизма-хореизма». Сегодня можно так сказать про литературный Питер?
– Я бы не сказала. У нас очень разнообразная палитра всевозможных ритмов. Другое дело, когда речь идёт о Петербурге и его литературной школе, то это, наверное, правда. Петербург сам по себе очень упорядоченный, очень структурированный город – по крайней мере его классическая старая часть, в которой, кстати, я живу. Питер, видимо, и человека каким-то образом подспудно структурирует. А люди пишущие внутренние ритмы города переводят в ритмизованные стихи.
Но у нас очень много людей, которые пишут верлибрами, причём хорошими. Вообще, русские верлибры писать очень тяжело. У свободного стиха есть и своя структура, и свой капающий ритм. Верлибр должен быть очень упругий внутри, сжатый как пружина. Это очень трудно сделать в русском языке, учитывая склонность самого языка к классическим ритмам… У меня тоже есть верлибры. И я знаю питерских писателей, которые пишут именно в моём понимании хорошим верлибром – упругим, поэтическим текстом, где нет ни одного лишнего или случайного слова.
– Необходимо ли переводчику знать языки, с которых он переводит, или можно работать только с подстрочниками?
– Лично мой подход такой: если ты переводишь силлабо-тонику, то можешь пользоваться подстрочником. Сербский язык знаю немного и при переводе пользовалась частично подстрочником, но всегда обязательно смотрела ритм стихотворения. В сербском языке очень много древнего славянского неполногласия. Там, где в строку вмещается, например, восемь сербских коротких слов, при переводе вместится примерно четыре русских слова. И ты должен при этом сохранить и ритм, и смысл, и желательно всё-таки, чтобы это была поэзия, а не просто некая техническая штука. И это тяжелейший труд. А переводящему верлибры надо хорошо знать два языка: родной и тот, с которого переводишь.
– У меня как гостя Северной столицы сложилось впечатление, что Питер – это город трёх величий: камня, воды, слова. Согласны?
– В значительной степени. Но добавлю ещё одну важнейшую составляющую – воздух. Потому что есть такое понятие, как небесная линия Санкт-Петербурга. Когда её нарушают высотками – это неправильно.
Санкт-Петербург – город довольно суровый, недаром была такая поговорка в XIX веке: «Питер, Питер, все бока повытер». Он, действительно, или переделает тебя под себя, или ты не сможешь тут жить. Многие приезжают и говорят: «Я бы никогда не смог тут жить, как вы тут живёте вообще? Сюда можно приезжать на недельку в хорошую погоду…»
Да, Питер сильно влияет на людей, и величие его стихии воды, камня и воздуха влияет на стихию слова – это несомненно, конечно.
Могу назвать несколько имён. Для меня безусловная величина в верлибре – ныне уже покойный Павел Алексеев. Он писал в 70–80 е годы. Считаю, его стихи – это камертон верлибра. Сейчас очень хорошие верлибры пишет Валерий Земских. Очень интересные верлибры у Арсена Мирзаева. Своеобразные новаторские ритмы – у Димы Григорьева. Очевидно, его тоже обработал город. Прекрасные поэты – Виталик Дмитриев, Галина Илюхина, Нина Савушкина, Вадим Пугач… Из ушедших – Геннадий Григорьев. Это величина, абсолютная величина. Горбовский – прекрасный поэт. Соснора был гением слуха, у него своя стихия слов, больше так не писал никто, я его очень люблю. К сожалению, эти люди, их стихи гораздо менее известны, чем они бы того заслуживали, скажем так. В Советском Союзе у поэтов были и тысячные тиражи, и постоянные приглашения на выступления в вузы, школы и так далее. Сейчас ничего этого, конечно, нет…
Расскажу один случай. Приличное количество лет тому назад мой сын учился английскому языку. Его учительница каким-то образом узнала, что я пишу стихи, прочитала, ей очень понравилось, и она попросила меня прийти к ней домой на квартирник. Я предложила прочесть не только своё, но и стихи других современных питерских поэтов, которых я люблю. На квартирник пришли обычные интеллигентные читающие люди, не литераторы, в возрасте от 30 до 60 лет – и все они просто обалдели! Сказали: это что же, все эти поэты живы и издаются, у них бывают литвечера? Я ответила: «Книжки выходят тиражом 100–200 экземпляров. Вечера проводятся, но информации о них почти нет». Понимаете, о чём речь? То есть эти люди на голубом глазу считали, что современной поэзии больше нет, что на Евтушенко, Ахмадулиной, Бродском всё закончилось! Что с тех пор хороших стихов больше никто не писал! То есть наше поколение в этом плане вывели от широкого читателя...
– Есть ли у вас рецепт для оздоровления этой обстановки?
– Рецепта нет. Его и быть не может. На самом деле рецепт – это, к сожалению, во многом вложенные финансовые средства в то, что называется раскруткой. Это отдельная профессия. Если издательство издаёт книгу, оно имеет возможность эту книгу раскрутить вплоть до того, где эта книга будет стоять в магазине – на видном месте или нет. Но вся беда в том, что издательства этим заниматься не хотят. Им неинтересно, им гораздо более выгодно издавать что-то уже раскрученное, или классику, или что-то раскрученное современное.
Точно так же и с выступлениями. Для того чтобы читателя сблизить с писателем, должна быть прежде всего система оповещения. Не реклама даже, а просто информация. Но она на данный момент стоит денег, к сожалению.
– Вернёмся к природе творчества. Поэт может чему-то научить другого поэта?
– Конечно, может. Только если речь идёт о двух настоящих поэтах, а не просто о стихопишущих людях. Поэты обязательно так или иначе друг у друга учатся всегда. При этом никто не говорит: «Ну-ка, Вася, иди сюда, я тебе сейчас научу тут кое-чему», или: «Ну-ка, Вася, дай-ка я посмотрю, как ты тут это вот сделал, я тоже так хочу написать». Нет, конечно.
Когда ты слушаешь или читаешь действительно хорошую поэзию – неважно, классиков или современников, – ты обязательно подспудно учишься, идёт какой-то процесс внутреннего обучения, внутреннего формирования.
– И вы на чьих-то текстах учились, верно?
– Если вообще ничего не читать, то ты никогда ничему не научишься. Даже если Господь Бог создал человека способного, дал ему изначальный талант, но человек этот не учился и не читал ничего, то это будет беда полная. Уверена: все тексты, которые мы читаем с детства, нас обучают – тому, как надо и как не надо.
У меня нет филологического образования. Я окончила обычную школу с уклоном в ПТУ. Потом поучилась на матфаке в Ленинградском пединституте имени Герцена. Писала какие-то стихи, никогда их никому не показывала в юности. Это были детские, юношеские стихи. Потом пришла в медицинский институт, окончила, стала врачом. Вокруг меня никогда не было литераторов, не было никакой литературной среды общения.
Однажды, в 1997 году, мои стихи совершенно случайно попали к Борису Григорьевичу Друяну, редактору журнала «Нева». Как выяснилось, это был единственный редактор, который читал весь самотёк. Не подборку стихов, а просто горсть листов, взятых со стола, принёс в «Неву» мой муж, пока я была в конном походе. Он потом признался, что, видя, как я мучаюсь над стихами по ночам, хотел поставить в этом вопросе точку. Если профессионал будет невысокого мнения о моих стихах, то муж сказал бы мне: «Катя, не майся дурью. Не трать время зря. Ты так устаёшь на работе. А когда приходишь с дежурства после операционного дня, то ночью вдруг ты вскакиваешь и сидишь за столом. Не надо, отдыхай». И вдруг я получаю письмо из «Невы» с просьбой прийти в редакцию. Пришла, Борис Григорьевич говорит: «Мне так понравились ваши стихи, что я отдаю вам все поэтические полосы следующего номера». А я была настолько далека от литературы, что абсолютно не понимала, какая это честь. Ответила: ну, спасибо, до свидания, я очень устала после работы, приняла к сведению. А Друян вдруг: «Погодите, погодите, погодите. Вы мне скажите, вы в какое-нибудь объединение ходили? Какое у вас образование? Что вообще читали?» Я с гордостью отвечаю: «Пушкина, Лермонтова, даже Цветаеву с Гумилёвым!» А он спросил: «А читали вы, например, Бориса Корнилова?»
А дело в том, что ректором нашего мединститута был в то время Борис Васильевич Корнилов. Я говорю: «Как? Корнилов, что, ещё и стихи пишет?» Тут, смотрю, у Бориса Григорьевича глаза вылезают на лоб, и он говорит, «Ну, знаете, матушка, серая вы, как штаны пожарного! Пока вы сейчас молодая совсем, из вас энергия прёт, и незнание поэзии прокатывает. Но дальше, если вы не начнёте читать современных хороших поэтов, вы на этом закончитесь. Это тупик. Давайте так. Я вам буду давать книги из своей библиотеки, доверьтесь моему вкусу». И он мне начал давать стихи поэтов 30-х годов, потом 40-х, 50-х годов и так далее. А я об этих авторах понятия не имела: в школе их не проходили, на слуху они не были, литературного окружения у меня не было никакого вообще. И вот это чтение стало моим основным обучением.
– Есть такое мнение, что стихи начинаются тогда, когда ты вырываешься из круга суеты. А насколько легко оттуда вырваться и как надолго?
– Тяжело на самом деле. Особенно женщинам. Когда после работы ты должна сходить в магазин, что-то приготовить. И эта бытовая нагрузка гораздо больше убивает вдохновение и отнимает поэтические силы, чем просто работа. Мужчинам проще: пусть ты даже вкалывал как следует целый день, но ты пришёл домой – и там тебя встретили, расцеловали, переодели, накормили…
Я всегда писала стихи ночью. Обычно днём оно начинается, кипит, кипит в голове, бурлит, бурлит, бурлит. Но я прекрасно знаю: чтобы это стихотворение сделать, может быть, за несколько ночей, мне надо, чтобы все дома легли спать. И чтобы ни одна сволочь не маячила! И тогда я работаю над стихотворением, которое где-то уже начало пробиваться. Если оно пробиваться не начало, то всё бесполезно. Чтобы получились стихи, человек должен отстраниться от суеты, это совершенно однозначно.
Самые плохие стихи о любви пишут влюблённые. Нет, это прекрасно, что они их пишут, но в итоге – не поэзия. Потому что человек, находясь в самом эпицентре своего чувства, пытается написать про него. А для того чтобы написать, нужно немножечко отстраниться от всего этого.
– То есть стать разлюбленным, да?
– В какой-то мере да. Тут очень тонкая грань. С одной стороны, надо отстраниться, а с другой стороны, нельзя быть уже равнодушным. Это должно каким-то образом совмещаться. Равнодушный человек писать стихи, конечно, не может. Все стихи рождаются из нашей боли. Но это энергия боли, которая взята в очень жёсткие рамки гармонии. И если гармонии нет, а есть одна боль, кишки наружу, то это никому не надо, кроме автора. Он-то вычистился, стало легче. Но другим смотреть на это не очень приятно. Что такое графомания? Человеку было плохо – стало хорошо. Но тому, кто будет на это смотреть и это читать, будет плохо.
– Про интерес публики к поэтам и поэзии такой вопрос. У современных сборников стихов чудовищно маленькие тиражи – максимум тысяча-две экземпляров. На 150 миллионов граждан! О каких тиражах мечтаете – сто тысяч или полмиллиона?
– Мало того, чтобы был тираж. Ну, напечатают вам 200 тысяч книг. Но если все они осядут в вашей квартире или где-нибудь на складах магазинов, а через несколько лет их уничтожат как невостребованные, то это ничего не изменит.
Ну, понятно, что издательство – это предприниматели, у них деятельность коммерческая. Очень хорошо, когда это меценаты, которые горят распространением культуры, но таких мало. В целом издателям невыгодно вкладывать деньги в популяризацию современной хорошей поэзии – для них это просто лишние расходы. Но должны быть сайты, где можно узнавать о хороших книжных новинках.
Тут вот в чём загвоздка. На самом деле не может быть огромного количества людей, очень сильно любящих именно поэзию. Настоящие стихи читать или слушать – это серьёзный труд. Не каждый человек готов после работы трудиться ещё и таким образом.
Мы часто говорим: в золотой век русской поэзии буквально все знали Пушкина. Неправда! Пушкина знала очень небольшая прослойка образованных и достаточно обеспеченных людей. Каждый щёголь со шпорами и эполетами, способный написать даме мадригал, считал, что он пишет ничуть не хуже Пушкина! А крестьяне вовсе не читали Пушкина, они в массе своей были неграмотны, любили частушки и лубок.
В современном мире то, что мы все умеем читать, это ни о чём не говорит вообще. У Цветаевой есть такие строки: «Читателем, газетных тонн/ Глотателем, доильцем сплетен...». Вот и мы сейчас в основном пожираем сплетни – только не из газет, а из интернета. И это не хорошо и не плохо, это факт.
Но всё же мне хотелось бы, чтобы человек пришёл в ту же Книжную лавку писателей в Санкт-Петербурге и сразу увидел книги местных хороших авторов. Я точно знаю: сейчас тоненькие книжечки питерских поэтов стоят в углу в дальнем зале на нижней полочке. Кто туда пойдёт? Никто туда не пойдёт никогда.
Был любопытный случай. В 2009 году стараниями моего друга в издательстве «Время» тиражом 1000 экземпляров вышла моя книга «Воин в поле одинокий». И разошлась моментально. Недавно я написала работнику этого издательства, у меня сохранился контакт: составляю книжку, прежняя разошлась, и, может быть, вы заинтересуетесь издать новую. Он мне не только не ответил, но и отфрендил в соцсетях, чтобы, упаси боже, я к нему вдруг не пристала. То есть настолько издательству всё это неинтересно! Поэзия не приносит того дохода, который издательство хотело бы получить.
– На фестивалях «Русский Гофман» вы ведёте семинары поэзии. Как вам кажется, семинары – для открытий или для наставлений?
– Вот это уж точно не для наставлений. Семинары – для помощи. Во время которой могут быть и открытия. Взгляд со стороны в любом случае очень важен. Потому что даже если человек отлично разбирается в чужих стихах, авторской слепоты и глухоты никто не отменял. Человеку надо помочь осознать допущенные ошибки и неточности, чтобы он смог применить это знание к другим своим стихам и стал работать с ними сам, без помощи семинара.
Открытия, конечно, случаются. Когда я соглашаюсь провести семинар, я внутренне готова к сюрпризам, удивлению. Ну а как же? Когда мы перестаём удивляться, мы застываем. Как можно писать стихи, если ты ничему не готов удивиться в этом мире?
Если ты видишь, что перед тобой совсем уже графоман-графоман, и ничего ты с ним не сделаешь, и учить его бесполезно, то просто говоришь: ну, хорошо, молодец, пиши дальше. А если ты видишь, что человек талантлив, что у него есть очень хороший потенциал, энергия, всё есть, но он просто не успел наработать какие-то технические вещи, надо показать, где он недоработал, и дальше ему будет гораздо проще. Естественно, если есть хорошее, всегда нужно это отметить. Но и нехорошее не надо пропускать. А вот говорить, что ваши стихи меня не трогают, потому что они насквозь вторичны – это убойный, достаточно подлый приём, против которого ты ничего не можешь возразить, ведь невозможно ничего доказать. А на самом деле все мы вторичные, мы все творения Господа Бога, и все мы пишем примерно об одном и том же – о любви, о смерти, о бессмертии.
«ЛГ»-ДОСЬЕ
Екатерина Владимировна Полянская. Поэтесса, переводчица с польского и сербского языков. Родилась и живёт в Санкт-Петербурге. Окончила Санкт-Петербургский государственный медицинский университет им. И.П. Павлова. С 1993 по 2008 г. работала в НИИ травматологии и ортопедии им. Р.Р. Вредена. Член Союза писателей России. Стихи переводились на польский, болгарский, японский, английский, сербский и чешский языки. Автор 8 книг стихов: «Бубенцы», «Жизни неотбеленная нить», «Геометрия свободы», «Сопротивление», «Воин в поле одинокий», «На горбатом мосту» и др. Публиковалась в журналах «Нева», «Звезда», «Аврора», «Зинзивер», «Москва», «Наш современник», «Урал», «Сибирские огни» и пр. Лауреат Международного поэтического конкурса «Пушкинская лира», литературной премии им. А.А. Ахматовой, Международного поэтического конкурса им. Н. Гумилёва, Всероссийской премии им. М.Ю. Лермонтова, премии им. П.П. Бажова, премии им. Ярослава Ивашкевича, премии им. Бориса Корнилова, Всероссийской премии искусств «Созидающий мир» в номинации «Книга года – поэзия».