Первые рассказы Олега Павлова были опубликованы в 1990 году. В 1994 году он напечатал в журнале «Новый мир» роман «Казённая сказка», с этого времени имя писателя получает известность. Выступал как публицист и литературный критик на страницах ведущих отечественных изданий. Сегодня Олег Павлов отвечает на вопросы «ЛГ».
– Олег, что-то давно о тебе ничего не слышно. Ты вроде бы и из Москвы уехал. Почему?
– Я живу в Правде. Это посёлок под Москвой. Ну если точнее: Московская область, Пушкинский район, посёлок Правдинский… Тут прошло моё детство, у бабушки. От Ярославского вокзала час электричкой. Квартира, панельный дом. Только на самом краю, последний. Дальше ничего не построили. Остановилось, замерло время, хотя сейчас где-то здесь же, в Правде, лихо что-то возводят для себя люди новые, богатые. Но это от нас далеко – и хорошо, что далеко… Бабка была главным инженером сельхозинститута, а здесь была опытная станция. Работать заманивали в Подмосковье природой. И что осталось, так осталось: воздух, тишина… Вышел из подъезда – и ты уже в лесу. Я не любил Правду. Не любил своё детство. Семьи не было – или её не стало. Здесь спился окончательно, царство ему небесное, мой отец – несчастный человек, то есть с трагической судьбой, которую я понимать отказывался и не понимал. Когда эта квартира мне досталась, сразу же сдал: жили чужие люди, платили. Не продал только потому, что бабушка, а потом отец всё же её сохранили, передали. И в один момент это ужаснуло, что не лишаешься – а сам же лишаешь себя памяти. Бросаешь, отрекаешься… В общем, я вернулся – и вернулось то, что в московской своей жизни совсем потерял. Или начал терять… Начал тяжело болеть, потому что жил только страхом умереть… Страхом. Да, а в Правде построили церковь: не было никогда, но построили. Когда увидел эту церковь, прямо у станции – поразился. Появилась вдруг на пустом месте церковь… И мы с женой отремонтировали потихоньку своими силами квартиру. Год ушёл всё отчистить, привести в порядок, обустроить. Вернуть в прежнее состояние, но не жилое – а живое, потому что всё там для меня именно мёртвое было. Стали приезжать, отдыхать – грибы, рыбалка… Людей мало, нет никакой суеты. Дети со взрослыми здороваются. Церковь вот своя. И моя семья, все очень полюбили Правду. Это родное. Хотя, казалось бы, такая же квартира и похуже, чем есть в Москве. Но всё меняет присутствие памяти, от которой когда-то страдал, а теперь она спасает. И ещё вот что – это место, где все мы собираемся. Вся уже моя семья. Поэтому так… Живу. Пропал, то есть прячу себя здесь. И начал писать, то есть всё ещё пишу – роман.
– И о чём же роман, о прошлом?
– Можно так сказать… Истори-ческий… История такая приключилась… Поезд переставили с одних рельс на другие – но покатился дальше тот же самый состав, и машинисты те же, и вагоны, только вот в никуда покатился и очень стремительно. Дальше стремительно не оказалось ни станций, ни стрелок, ни семафоров – ничего. Только страх, что нельзя остановиться. Кого-то сбрасывали на полном ходу. Кто-то выбрасывался – бросался под колёса сам. Но потом и путей дальше никаких не оказалось… И всех пассажиров высадили: идите куда хотите, валите на все четыре стороны. И все они разбрелись кто куда. Роман о пассажирах этого поезда.
– Грустная история получается… Судя по тому, что может прочесть наш читатель, у тебя даже стиль поменялся. Это требование произведения или некое внутреннее перерождение? И почему действие происходит за рубежом? Или это не так?
– Этот поезд, конечно, стремился на Запад… Кто-то из его пассажиров мог потом обнаружить себя в таком ресторане. А кто-то… в Правде. Кто куда добрёл, попал. Стиль… Это не моё понятие. Есть человек. В человеке есть душа. В конце концов всё-таки есть. Если что-то пишется, то я чувствую: живая, пока что живая… Что определяло и определяет мой стиль, если уж так сказать, – это полное отсутствие самоиронии, наверное. В советское время, да и сейчас самоирония стала подменой смирения христианского и ещё, конечно, развлечением. Можно ни к чему не относиться всерьёз, даже к себе, к своим собственным словам, всё так легко… Так я не могу. Могу высмеять зло – но не улыбаться иронично или смешить, когда это зло вижу. Да, я вижу зло… И это тягостно, потому что кажется порой – одно лишь зло… Но это потому, что его ненавижу, во всех проявлениях. И в себе, конечно. Это страх – но страх Божий.
– Что делать писателю в условиях кризиса?
– Художнику достаточно удовлетворения своей работой. Это кризис продаж. Служение – Богу, Родине, людям или вот искусству – не подразумевает лишь одного – продажности, поэтому оно и служение. На наших глазах всё перевернулось. Культура – это уже бизнес. Всё на продажу – но это же было девизом, простите, только у шлюх. Ну хорошо, нужен успех, конечно, нужен… Нужно к чему-то стремиться! Но откуда это стремление к успеху любой ценой и лишь к денежному его выражению? Есть любовь читателей, зрителей… Есть, и никто не отменял то, что называется достоинством, талантом… Есть правда, сострадание, красота… Простая мысль: если целью искусства объявляются высокие продажи, то цель – это всего лишь стремление лично себя обогатить. Поэтому ничто не объединяет: каждый сам по себе, каждый сам за себя, то есть нет ни идей, ни идеалов общих, как если бы само искусство утратило свой путь, свою идею в высшем смысле, которой служили художники… Служили свято, потому что сколько же было мучеников! В прошлом веке – так все, кого ни вспомнишь… Пастернак в своё время сказал, что писать стало можно не руками, а ногами… Теперь писать можно, наверное, плевками. Можно. Всё можно. То есть всё себе позволили. Это и есть суть кризиса. Того, во времена которого живём. Но я бы сказал, это не время такое – это мы сами такие. До этого состояния всем миром опустились. Мерилом всего стали деньги – и вот они взбесились… Что теперь? Теперь думают о спасении, как спастись. Только деньги не спасут, как же это не понять! Спасать что будем, чьи-то или свои капиталы? Для чего? Чтобы иметь ещё больше, чем имели? Всё, тупик. Реальность денег – это иллюзия счастья, благополучия земного, даже, может, рая, которую можно купить. Но за это нужно отдать. Душу и отдать. Потому что счастье для одного себя – оно всё на горе ближних… Поэтому для этой реальности, денег, не существует понятия греха, даже границ дозволенного – того, что Бог заповедовал людям. Деньги делаются на всём. Всё – товар. Любой безбожный идейный материализм в сравнении с этим животным, денежным будет сам как угощение в пещере у людоеда… А человеку нужно понять: ты согрешил… Так происходит твоё обновление, новое рождение. Но это обновление и новое рождение души.
Беседу вёл