Александр Рудяков, доктор филологических наук, профессор, член Совета при Президенте Российской Федерации по реализации государственной политики в сфере поддержки русского языка и языков народов Российской Федерации.
* * *
Дать определение даже самому простому слову – задача не из простых.
В предыдущих публикациях я писал по сути дела об одном и том же: об опасности ставших мифами представлений о языке, которыми так удобно и привычно можно отгородиться от реальности, по своему обыкновению требующей от нас предельной адекватности в отношении к себе…
Я писал о том, что смысл бытия нашей речи не в том, чтобы быть исключительно правильной, а в том, чтобы быть эффективной в каждой конкретной ситуации взаимовоздействия.
Я писал о том, что невозможно правильно определить сущность множества окружающих нас вещей и явлений, если не осознавать принципиальную функциональность нашего человеческого мира, в котором всё существующее возникает и существует не для того, чтобы быть из чего-то сделанным, но для чего-то предназначенным. Опрометчиво видеть в таблетке не лекарство, а беленький кружочек, но также бессмысленно видеть в слове не орудие номинации, а нечто, во что нужно вставить пропущенные буквы…
И вот ещё один миф. Давайте задумаемся, а что, собственно говоря, мы знаем о слове, которому посвящено столько панегириков и славословий? Мы говорим: «халва» и надеемся втайне, что во рту станет сладко. Мы говорим «загляни в словарь» и уверены, что значение любого слова станет понятно.
Увы нам, увы: словарь сегодня только намекает, в какой стороне следует искать ответ. Это напоминает мне ситуацию, в которой на вопрос, «как пройти в библиотеку», мне посоветуют идти прямо, а в пятницу повернуть направо… И вновь возникающие или переиздаваемые толковые и бестолковые словари ситуацию не меняют. Хотя «тьмы и тьмы» штампуемых словарей, конечно же, могут создать иллюзию, что о значениях слов мы знаем всё!
Это – миф! Мы знаем мало, и очередной неидеографический словарь ничего не исправит. Конечно, когда лингвисты находятся внутри своего уютного мирка, где всё как-то объяснено и освящено мнением авторитетов, то всё вроде бы в порядке. Но как только нам зададут прямые вопросы, скажем, информатики, которым нужно предельно точно дифференцировать значение одного слова от другого, чтобы использовать это знание для создания систем машинного перевода или искусственного интеллекта, сказать нам просто нечего.
«Простой» пример – давайте определим смысл «простого» слова «стул». Ключевое слово здесь – «определим»! Не выскажемся «по поводу», а дойдём до сути.
Я уверен, что первым делом наш брат (скорее, сестра, конечно) русист расскажет о грамматических свойствах слова «стул». К сожалению, это не уникальная характеристика. Этимология тоже будет некстати. Констатация наличия нулевого окончания интересна, но для определения смысла слова малоинформативна.
Что дальше?
А дальше по сути дела – ничего. Процитирует, что писали об этом слове И.И. Иванов, П.П. Петров или, что особенно важно для русистов,
Дж.Дж. Джонов. А если они о слове «стул» ничего не писали? Если столь любимая нами форма доказательства, как ссылка на авторитет, не сработает?
Тогда русист сможет указать, что у этого слова нет синонимов, антонимов, но есть то ли омоним, то ли второе значение («Каков стол, таков и стул»). Укажет, что «стул» входит в тематическую группу со значением «мебель», но не сможет дать исчерпывающий список этой группы... Поищет работы о соответствующем «концепте», но вряд ли найдёт, потому что слово «стул» – из нашей обыденности, из нашей повседневности, а концептологи и лингвокультурологи интересуются вещами высокими и патетическими.
Можно ещё сказать, что в словарях слово «стул» располагается между словами «стукотня» и «стульчак». Но нужно сразу признаться, что в толковом словаре слова расположены по случайному – алфавитному – принципу, и эта информация адресату никакой пользы не принесёт. Как не принесло бы пользы, если бы в учебниках истории великих людей характеризовали по росту и весу, а не ценности содеянного.
В сказанном нет преувеличений: именно так представляет свой объект изучения традиционная лексикология: словарь языка видится как слабо организованное множество слов, в котором удалось за много веков выделить слова, тождественные или подобные по значению (синонимы) или форме (омонимы), с одной стороны, и неподобные, с другой (как здесь не вспомнить «Этюд о таблетках», который я писал в прошлый раз).
Пора честно признать, что лингвистам нечего сказать о слове «стул». А ведь при этом декларируется, что слово – главная единица языка. И лексику мы воспринимаем именно как словарный состав. И ничего, кроме слова, в системе видеть не хотим.
«Вы лукавите, – скажут мне лингвисты, – мы знаем значение слова «стул». Оно закреплено в толковых словарях». Как говаривал герой одного из телесериалов: «А я был готов к этому ответу».
В самом популярном толковом «Словаре русского языка» С.И. Ожегова находим: «…предмет мебели – сиденье на ножках со спинкой, на одного человека». Почти как у Маршака: «…это стул – на нём сидят». Не спорю, носителям русского языка достаточно этой формулировки для коммуникации, потому что у нас за плечами знание нашей картины мира. Но до адекватного определения значения ещё очень неблизко. Потому что это же можно сказать о кресле, табуретке, скамейке…
Не следует думать, что фрагмент реальности, к которому принадлежит слово «стул», прост. А что такое «пуф», «сиденье», «кресло пилота», «автомобильное сиденье», «стоматологическое кресло», «электрический стул»? А «седло»? А «кресло-качалка»? Слово, которое заставляет думать, что могут быть «стул-качалка», «пуф-качалка», «табурет-качалка». А «раскладной стул»? А «откидное сиденье»? А «трон»? А «подставка» (стул – «подставка для нижней части туловища человека»)? А «лавка», «лавочка»? А «банка»? А «сидушка»? А «диван»? А «сляйд»? А «съёмное сиденье»? А «диван-кровать»? А «кресло-кровать»? Отличается ли «табуретка» от «скамейки» квадратностью сиденья? И это ещё не всё…
А насколько осознан нами сам феномен сидения? В словарях находим: «сидеть» – «быть в таком положении, при котором туловище опирается на что-н. нижней своей частью». Поневоле начинаешь подозревать, а не слишком ли физиологично это определение. К сожалению, оно повторяется от словаря к словарю, и только в старом добром Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона находим подсказку, гласящую, что феномен сидения предполагает экономию мускульных усилий, более высокую степень комфорта.
Вот чего не хватало словарным толкованиям: опора «нижней частью» на сиденье не самоцель, цель – комфорт; стул и его собратья – для комфорта. Стул и кресло различаются степенью комфорта, а не техническим устройством (поэтому, с моей точки зрения, птица именно сидит на ветке, а не стоит, потому что это связано с отдыхом и комфортом).
Слишком много в простом слове «сидеть», которое должно быть априори понятно человеку, подводных камней. Для человека и животного «сидеть» означает «не стоять», «не лежать». Для птицы – это «не лететь» (тогда «птичий стул» – это «насест»).
Оказывается, что сидеть человек может по-разному. Оказывается, что сидение – это особая техника тела взрослого человека. Есть «сидение на корточках» – «когда человек сидит, не имея опоры под ягодицами, согнув колени и опираясь на стопы». А сидение по-турецки? Человечество можно разделить на сидящее на корточках и сидящее на каком-нибудь приспособлении. Оказывается, что предметы для сидения могут иметь иное, отличное от стула, устройство. Вот, например, японский дзабутон – плоская подушка для сидения толщиной в несколько сантиметров квадратной формы размером 50–70 см (иногда со спинкой)! И сидят на дзабутоне особым образом: или в позе сэйдза – сидя на пятках и выпрямив корпус, или в позе агура – скрестив перед собой ноги.
Причина нашей неспособности внятно определить, казалось бы, простое значение не только и не столько в несовершенстве толковых словарей. Подлинная причина заключается в том, что в традиционной и родной всем нам лингвистике господствует парадигма, для которой слово «стул» прежде всего некая форма, у которой есть этимология, фонемный состав, которую нужно разбирать на составные части. Если снова вспомнить здесь «Этюд о таблетках», то можно сказать, что мы видим в слове не его «лекарственную сущность», а диаметр или цвет его материального воплощения.
Но слово в языке существует не для того, чтобы его разбирали. Слова и словосочетания служат нам для именования всего того, что существует в мире.
Не хотелось бы, чтобы мои слова были восприняты в качестве нигилистического отрицания огромной пользы словарей. Я не об этом. В наших словарях – огромный труд лексикографов по собиранию слов и первоначальному осмыслению их значений. Но именно – первоначальному! Пора двигаться дальше. И для защиты русского языка нам нужны идеографические словари. Нам пора осознать, что русский язык и наука о русском языке – не только для сдачи ЕГЭ и борьбы с заимствованиями… Их значение для жизни нашего общества не просто велико: оно критически важно. Что предполагает это «двигаться дальше»? Мы должны стремиться к тому, чтобы литературная норма регламентировала не только и не столько форму слова, сколько его содержание!!!
Для тех же, кто считает, что есть более насущные социальные задачи, связанные с ресурсами и искусственным интеллектом (кстати, я более чем убеждён, что без описания языковой картины мира никакой ИИ не будет по-настоящему интеллектуальным), скажу следующее.
Я осознанно выбрал в качестве примера «простое» значение «простого» слова, которое оказалось совсем не простым и требующим значительных усилий для своего определения. Представьте себе, какие усилия нужно будет приложить для определения (определения!!!, а не болтовни «по поводу») «сложных» смыслов, имеющих огромное значение для самого нашего государственного устройства. Например, «государственный язык»! По своему опыту участия в создании законов об образовании в воссоединившемся с Россией Крыму я знаю, что от адекватного толкования такого значения без преувеличения зависят судьбы людей.
Но об этом – в следующих этюдах...