ЭКСКЛЮЗИВ
10 мая исполняется год, как не стало Александра Зиновьева – писателя, социолога, логика, философа. Последние месяцы жизни этого великого русского человека оказались очень тяжёлыми. А стали они таковыми не только по причине обрушившейся на него страшной болезни. Пыткой обернулось его лечение в кремлёвской больнице, да и общение с другими сотрудниками отреформированной российской медицины… Подробности событий годичной давности «ЛГ» узнала у вдовы А. Зиновьева Ольги Мироновны. Встреча состоялась накануне её поездки во Францию, где учреждается международная премия Александра Зиновьева.
– До начала 2006 года я и не представляла себе, какой безразличной, жестокой, хладнокровной и хапужной стала отечественная медицина. Александр Зиновьев – не простой человек. И когда он заболел, мне удалось добиться для него многого. Но от того, с чем мы столкнулись, волосы становились дыбом. Это было чудовищное безразличие, о котором просто нельзя молчать.
– Уточните, когда заболел Александр Александрович?
– В октябре 2006 года мы с ним обсуждали вопрос моей поездки во Францию к нашей дочери Полине, которая ожидала второго ребёнка и просила меня остаться месяца на три. Я была в раздумьях, поскольку у младшей дочери Ксении приближалась первая сессия. Александр Александрович сказал: «Поступай, как хочешь». А где-то с конца октября меня посетило необъяснимое мистическое беспокойство в отношении мужа. В жизни и ему, и мне приходилось много ездить по миру, и никогда ещё перед поездкой у меня не возникало такого чувства. Причём я не находила этому беспокойству рационального объяснения.
На всякий случай предложила мужу пойти в поликлинику, которая располагалась в нашем же доме. На что он, передёрнув плечами, ответил: «Не пойду. Я здоров». Когда я поделилась своими мыслями с сестрой Светланой, она сказала: «Ты ведь обладаешь способностью предчувствия. Если у тебя возникло беспокойство, то лучше остаться дома». Раздираемая сомнениями, я повторно спросила мужа: лететь мне или оставаться? Александр Александрович сказал: «Поезжай, но только на месяц». Из очереди за билетами я опять ему позвонила с тем же вопросом. Получив тот же ответ, купила билет и 20 декабря с безумно тяжёлым сердцем вылетела во Францию. И всё то время, что я была за границей, тяжесть не оставляла меня ни на минуту.
– Так совпало, что в первой половине января 2006 года в ваше отсутствие я трижды встречался с Александром Александровичем. Мы делали большое интервью, приуроченное к очередной годовщине смерти Ленина. И хотя каждый раз мы общались по 2–3 часа, у меня ни разу не возникла мысль, что у него проблемы со здоровьем…
– Он был очень крепким человеком. Но когда 13 января я вернулась домой, то сразу бросились в глаза его бледность и одутловатость. А ещё он пожаловался, что руки стали слушаться его хуже обычного. Такого прежде не было.
21 января у младшей дочери Ксении был концерт в галерее Александра Шилова (Ксения – пианистка. – О.Н.). Александр Александрович редко бывал на её концертах. К тому же в тот день в Москве стоял сильный мороз, и я была уверена, что он останется дома. Вдруг, к моему большому удивлению, муж сказал, что поедет на концерт. Однако вместо радости меня пронзила леденящая душу мысль, которая пробежала перед внутренним взором, точно строка по экрану: «А если это последний концерт, который суждено ему услышать?» И это притом, что никаких оснований так думать у меня не было.
Через несколько дней мы были в гостях у нашего друга Абдусалама Абдулкеримовича Гусейнова, директора Института философии РАН. Я попросила Гусейнова посоветовать Александру Александровичу пойти к врачу. И когда Зиновьев стал рукой задевать за край стола, Гусейнов, строго посмотрев на него, сказал: «Александр Александрович, я вам как другу советую пойти к врачу».
Когда мы возвращались домой, Зиновьев спотыкался. Было ощущение, что у него инсульт, который на тот момент казался мне пределом ужаса. 12 февраля мы наконец-то пошли в нашу поликлинику при МГУ. Выяснилось, что мы проглядели гипертонический криз. У Зиновьева было безумно высокое давление, ему не свойственное. Врач сказала, что его нужно срочно госпитализировать. Вызвали платную «скорую помощь», и 14 февраля я повезла Александра Александровича в так называемую Хованскую, кремлёвскую больницу, на бывшую сталинскую дачу. Машина скорой помощи фирмы «ИНПРОМЕД», находившейся во дворе нашего дома, взяла за вызов 4300 рублей.
– Чьё это было решение?
– С сожалением должна признать, что выбор больницы сделала я. Там неоднократно лечился наш друг Леонид Иванович Греков, к тому же она расположена относительно недалеко от нашего дома. Зиновьев категорически не хотел идти туда, но компьютерную томографию в домашних условиях сделать невозможно. Мы договорились, что он ляжет только на обследование. Я обещала быть рядом с ним. После того, как в приёмном отделении Александра Александровича осмотрели, нас заверили, что его кладут на два дня. Приёмное отделение этой больницы – особая статья. Какая-то санитарка сообщила кому-то, что привезли старичка в сером пальто. Я обернулась, чтобы узнать, о ком речь. Это относилось к моему мужу! Вообще обращения типа «папаша», «дедуля» как-то не вяжутся с профессиональным поведением обслуживающего персонала ТАКОЙ больницы с ТАКИМИ пациентами.
А дальше стали происходить странные вещи. По пути в отделение вдруг выяснилось, что Александра Александровича кладут… в реанимацию! В изумлении спрашиваю у врачей: «Почему? На каком основании?» Отвечают: «У него написано – инсульт». Говорю: «Вы же видите, что человек находится в полном сознании». Врачи настаивают: «Для контроля мы должны положить его в реанимацию. У нас так принято». В скобках замечу, что по стоимости пребывание в реанимационном отделении сильно отличается от пребывания в обычной палате. Это и понятно: в реанимации должны быть специальная аппаратура и специальное наблюдение. В общем, условия как в дорогом отеле.
Поскольку я обещала мужу проводить его до кровати, пошла за ним. Но меня не пустили, сказав: «Вам туда нельзя! В реанимации всё стерильно! Туда никогда никого не пускают!» Я лишь успела оставить мужу мобильный телефон. А когда я ему позвонила, он сообщил: «Оля, здесь какой-то сумасшедший дом. Стоит шесть кроватей. Один орёт, другой стонет, третий бормочет. Здесь страшно находиться».
– А ведь он был мужественным и много испытавшим человеком, который с оружием в руках прошёл войну…
– Издевательство реанимацией продолжалось сутки. Ночью в такой обстановке Александр Александрович не мог заснуть. А потом позвонил и сообщил, что ему хотят дать снотворное. Я взвилась на дыбы. Дело в том, что за всю свою жизнь Зиновьев никогда не принимал снотворного. Ни в виде таблеток, ни в виде уколов. Звоню палатному врачу и спрашиваю, о каком снотворном идёт речь. Тот отвечает: «Вам дать формулу лекарства?» Говорю: «Так разговаривать со мной не надо. Если я задаю вопрос, значит, у меня есть основания». В ответ слышу, что лекарство необходимо для того, чтобы больной заснул. Мне же врач посоветовал так не беспокоиться, поскольку ситуация в реанимационном отделении под строгим контролем. Но сказал он это так, как будто речь шла не о жизни человека, а о починке дивана. Уловив это настроение, ещё раз прошу принять во внимание, что Зиновьев никогда не принимал снотворное. Не будучи врачом, я была вынуждена говорить это врачу реанимационного отделения.
– Снотворное в итоге дали или нет?
– Дали димедрол с седуксеном… А часа через три мне позвонил Александр Александрович и сказал, что его уронили на пол. Ничего не понимая, звоню врачу. Тот говорит, что Александр Александрович захотел пойти в туалет и по дороге упал, потому что находился под действием снотворного. Спрашиваю: «Как он сам мог пойти в туалет, если у кровати должны были быть подняты боковушки? Тем более что вы дали снотворное человеку, который никогда его не принимал. Я несколько раз предупреждала вас об этом. Как вы допустили такое в реанимации?»
Вскоре примчалась в больницу. Выяснилось, что после моего звонка Александра Александровича переместили в той же палате за ширму. Других больных он не видел, но весь шум доносился до него в полной мере. Как это действует на психику человека, объяснять не стоит.
– А компьютерную томографию-то к моменту вашего приезда сделать успели?
– Даже и не пытались. Дело в том, что врачи всячески хотели затянуть пребывание Зиновьева в больнице.
– Ну да, ведь за каждый день надо было платить. Кстати, сколько стоило такое «лечение»?
– Перед тем, как Александра Александровича положить в больницу медицинская компания ООО «Содействие», через которую я его туда отправила, сообщила мне условия больницы. Нужно было внести 100 тысяч рублей! Когда я поинтересовалась, почему так много, мне пояснили, что это на тот случай, если муж останется в больнице надолго. Пришлось напомнить, что кладу мужа только на обследование. Что меня всё-таки сильно озадачивает, так это социальная система страхования, ибо полис требуют в категорической форме, хотя все услуги платные. Это как надо понимать? Двойной постриг пациента?
– И всё-таки, сколько пришлось сразу же заплатить?
– 42 тысячи рублей.
– Для простого труженика сумма абсолютно неподъёмная. Очевидно, что услуги в этой больнице предназначены для иной категории граждан.
– Уже потом, когда я выписывала мужа из больницы, заметила, что в приёмной и на скамейках сидели представители наших бывших солнечных республик. Наверное, русским людям пребывание в кремлёвской больнице не по карману. Тем более что там господствует установка мытарить пациентов как можно дольше. Вот и Александру Александровичу, судя по всему, компьютерную томографию поначалу планировали провести день на третий или четвёртый.
– И тогда всё это время ему пришлось бы находиться в реанимационном отделении...
– Конечно. Но до этого не дошло. Приехав в больницу, я добилась, чтобы меня пропустили к мужу. И то, что я увидела в реанимационном отделении, хочу сделать достоянием гласности. Там стояли высокие послеоперационные койки, с одной из которых Александр Александрович и упал. У него был чудовищный синяк на правой стороне лба. При этом муж лежал на драном белье ржавого цвета. Рядом за ширмой стояла койка, где лежал родственник Джабраилова. Один за одним к нему шли посетители. Оказалось, в стерильную реанимацию можно было приходить кому угодно, но только с долларами в руках! Поэтому-то туда и не пускали других посетителей.
– Нарисованная вами картина впечатляет и возмущает. А компьютерную томографию Александру Александровичу всё-таки сделали?
– Да, 15 февраля. У него была обнаружена опухоль головного мозга. Мне предложили продолжить лечение в кремлёвской больнице, от чего я, естественно, отказалась. Когда выписывала мужа, мне в коридоре сотрудники больницы и говорили: «Вы знаете, сейчас здесь такой непорядок! Не то, что раньше, когда ухаживали за каждым пациентом. С больных берут много, а мы получаем копейки».
– В каком состоянии Александр Александрович вернулся домой?
– Когда я на дорогостоящей «скорой помощи» привезла мужа домой, на него было страшно смотреть. Настолько он был потрясён всем случившимся.
– Где проходило дальнейшее лечение?
– В НИИ нейрохирургии РАН им. Бурденко. Отношение к Александру Александровичу было внимательным, врачи провели все необходимые обследования.
13 марта сбылись самые страшные опасения. Профессор Василий Алексеевич Черекаев сказал, что у Александра Александровича обнаружена множественная глиома – самая гадкая из злокачественных опухолей. Маленькие пятнышки помимо большого пятна 2х2 кв. см разбросаны по левой стороне головного мозга. Они могли в любой момент соединиться. Опухоль была агрессивной, быстропрогрессирующей. Я спросила, сколько времени остаётся Александру Александровичу? И получила ответ, что не больше трёх месяцев. При этом врачи настаивали на химиотерапии. Я спросила, зачем нужна химиотерапия, стоит ли мучить человека? Мне ответили, что иначе ваш муж станет умирать по частям. И мне пришлось принять это страшное решение…
Если я куда-то уезжала, с ним всегда кто-то оставался. То моя племянница, то его сестра, то вы, Олег, или Павел, Костя и моя верная помощница Ольга. Кто дежурил, тот меня и встречал. Но когда 13 марта я вернулась домой после консилиума, участие в котором приняли несколько медицинских светил, на пороге стоял Александр Александрович. Это удивительно, но до 13 марта он был убеждён в том, что его проблемы связаны с давлением! Он с детской надеждой посмотрел на меня своими пронзительно голубыми глазами и спросил: «Ты хорошую новость принесла?» Я же была настолько расстроена, что даже выражение на лице не успела «поменять». Обычно, когда я откуда-то возвращалась, что бы ни было на душе, на пороге стремилась себя как-то перестроить и постараться при встрече с мужем вселить в него какую-то радость, лёгкость. Ему ведь было очень тяжело! Начались сильные головные боли. А поскольку в жизни их у него никогда не было, он воспринимал их как шум. Я сказала: «Нам придётся лечиться. Нужна химиотерапия». Он спросил: «А почему? Разве от инсульта лечат химиотерапией?» Он лежал в отделении онкологической нейрохирургии и не провёл параллели с собой! Никаких выводов не сделал! Надо сказать, что в медицине он был человеком наивным, неиспорченным и незнающим.
Я была вынуждена сказать, что у него в головном мозге обнаружена опухоль, которую нельзя оперировать. Опустив голову вниз, он спросил: «У меня есть время?» Я ответила, что у нас его осталось очень мало, а химиотерапия – единственный шанс спастись. Тогда он поднял на меня глаза и сказал: «Ты же знаешь, как надо. Делай!» На что я ответила: «Мало, чтобы ты делал по-моему. Надо, чтобы ты активно принимал участие в своём лечении». Требовались внутренняя сила и готовность бороться. Впрочем, относиться безвольно – это не его жизненная позиция.
– Что реально могла дать химиотерапия?
– Химиотерапия совершенно чудовищна как метод лечения. Отравляя организм, она убивает опухоль. При этом валились показатели крови, печени и т.д. Но, убив опухоль и зарубцевав её, можно было жить дальше. По истечении трёх курсов химиотерапии должен был начаться восстановительный период. Врачи утверждали, что муж – феноменально здоровый человек с крепким сердцем. Профессор Черекаев говорил, что Зиновьеву нельзя дать 83 года. По всем показателям он – крепкий мужчина средних лет. До конца января Александр Александрович ежедневно делал зарядку, по 20 раз отжимался от пола.
– Как теперь думаете, был ли шанс спасти Александра Александровича?
– Я проконсультировалась с несколькими специалистами очень высокого ранга. Никто из них не выказал ни тени сомнения в необходимости химиотерапии. Все говорили, что шанс есть. И первый курс химиотерапии прошёл хорошо. И мне уже казалось, что мы преодолеем и второй, и третий курс. Однако после второго состояние здоровья Александра Александровича стало резко ухудшаться, и до третьего курса мы не дошли. Хотя он принимал все лекарства и безукоризненно выполнял все требования. Замечу, что Зиновьев никогда не болел. Первая и последняя его болезнь пришлась на три последних месяца жизни, буквально испепелив его.
– Поразительно, но он сам когда-то написал, что старость можно сократить до трёх месяцев.
– У него так и вышло. Хотя он изо всех сил боролся за жизнь. До предпоследнего дня Зиновьев брился и чистил зубы. Пока был в состоянии, работал над книгой «Фактор понимания». Она вышла вскоре после его смерти.
Я была уверена, что его болезнь протянется дольше. Заказала гигиеническое кресло по уходу за больным. Его доставили мне 10 мая – в день смерти Александра Александровича. Причём в последние часы жизни ему вновь довелось столкнуться с хамским отношением медицинских работников. В последний раз врачи осматривали Зиновьева 10 мая, днём. Один из профессоров оказался совершенно омерзительным типом. Сознательно не хочу называть фамилию этого хирурга-онколога. Он стал тыкать пальцами в живот Александру Александровичу. Когда я сказала, что мужу больно, врач невозмутимо ответил: «А я и хочу показать вам, что ему больно». Спрашиваю: «Зачем вы его мучаете?! Мне достаточно вашего профессионального мнения!» В ответ прозвучало: «А чего вы хотите? Он агонизирует». Тогда из меня вырвалось: «Вон отсюда!..» Вот так этот врач отрабатывал свои 200 долларов за визит.
Впрочем, в желании поживиться он был не одинок. Врачи, которых 10 мая пришлось вызывать не раз, старались упечь Александра Александровича в больницу. Чтобы, проведя там максимально дорогостоящее обследование, получить побольше денег. У меня нет ни малейшего сомнения, что они руководствовались именно этими соображениями.
– Вы в этом уверены?
– Абсолютно. А впоследствии справедливость этой моей догадки подтвердили другие медицинские работники. Почему такое происходит в нашей стране?
– Так не секрет же, что отечественная медицина много лет перманентно реформируется, становясь более дорогостоящей и циничной. Не похоже, чтобы господина Зурабова это смущало. Не смущает это и его подручных и покровителей. Таковы плоды их целенаправленного реформирования. Поскольку разбираться с ними всерьёз не собираются, дальше будет хуже.
– Справедливости ради замечу, что в эти тяжёлые месяцы доводилось встречаться и с порядочными, внимательными, высокопрофессиональными врачами. Такие ещё остались. Например, врач-уролог Владимир Петрович Маленко. Я от него получила больше терапевтической информации, нежели от врачей-терапевтов. Но он – врач старой генерации, со старыми представлениями. Из тех, кто шёл работать не за деньги, а по призванию. К сожалению, их становится всё меньше. Именно поэтому хочу поблагодарить тех, кто был на высоте и профессионально, и по-человечески. Это кандидаты медицинских наук Али Хасьянович Бекяшев, Марина Владимировна Марушевская, доктор медицинских наук Станислав Владимирович Куликов.
– Что осталось на душе после всего пережитого?
– Самое страшное – это невыразимая боль по поводу того, что с Александром Александровичем сделали в кремлёвской больнице.
10 мая исполняется год, как не стало Александра Зиновьева – писателя, социолога, логика, философа. Последние месяцы жизни этого великого русского человека оказались очень тяжёлыми. А стали они таковыми не только по причине обрушившейся на него страшной болезни. Пыткой обернулось его лечение в кремлёвской больнице, да и общение с другими сотрудниками отреформированной российской медицины… Подробности событий годичной давности «ЛГ» узнала у вдовы А. Зиновьева Ольги Мироновны. Встреча состоялась накануне её поездки во Францию, где учреждается международная премия Александра Зиновьева.– До начала 2006 года я и не представляла себе, какой безразличной, жестокой, хладнокровной и хапужной стала отечественная медицина. Александр Зиновьев – не простой человек. И когда он заболел, мне удалось добиться для него многого. Но от того, с чем мы столкнулись, волосы становились дыбом. Это было чудовищное безразличие, о котором просто нельзя молчать.
– Уточните, когда заболел Александр Александрович?
– В октябре 2006 года мы с ним обсуждали вопрос моей поездки во Францию к нашей дочери Полине, которая ожидала второго ребёнка и просила меня остаться месяца на три. Я была в раздумьях, поскольку у младшей дочери Ксении приближалась первая сессия. Александр Александрович сказал: «Поступай, как хочешь». А где-то с конца октября меня посетило необъяснимое мистическое беспокойство в отношении мужа. В жизни и ему, и мне приходилось много ездить по миру, и никогда ещё перед поездкой у меня не возникало такого чувства. Причём я не находила этому беспокойству рационального объяснения.
На всякий случай предложила мужу пойти в поликлинику, которая располагалась в нашем же доме. На что он, передёрнув плечами, ответил: «Не пойду. Я здоров». Когда я поделилась своими мыслями с сестрой Светланой, она сказала: «Ты ведь обладаешь способностью предчувствия. Если у тебя возникло беспокойство, то лучше остаться дома». Раздираемая сомнениями, я повторно спросила мужа: лететь мне или оставаться? Александр Александрович сказал: «Поезжай, но только на месяц». Из очереди за билетами я опять ему позвонила с тем же вопросом. Получив тот же ответ, купила билет и 20 декабря с безумно тяжёлым сердцем вылетела во Францию. И всё то время, что я была за границей, тяжесть не оставляла меня ни на минуту.
– Так совпало, что в первой половине января 2006 года в ваше отсутствие я трижды встречался с Александром Александровичем. Мы делали большое интервью, приуроченное к очередной годовщине смерти Ленина. И хотя каждый раз мы общались по 2–3 часа, у меня ни разу не возникла мысль, что у него проблемы со здоровьем…
– Он был очень крепким человеком. Но когда 13 января я вернулась домой, то сразу бросились в глаза его бледность и одутловатость. А ещё он пожаловался, что руки стали слушаться его хуже обычного. Такого прежде не было.
21 января у младшей дочери Ксении был концерт в галерее Александра Шилова (Ксения – пианистка. – О.Н.). Александр Александрович редко бывал на её концертах. К тому же в тот день в Москве стоял сильный мороз, и я была уверена, что он останется дома. Вдруг, к моему большому удивлению, муж сказал, что поедет на концерт. Однако вместо радости меня пронзила леденящая душу мысль, которая пробежала перед внутренним взором, точно строка по экрану: «А если это последний концерт, который суждено ему услышать?» И это притом, что никаких оснований так думать у меня не было.
Через несколько дней мы были в гостях у нашего друга Абдусалама Абдулкеримовича Гусейнова, директора Института философии РАН. Я попросила Гусейнова посоветовать Александру Александровичу пойти к врачу. И когда Зиновьев стал рукой задевать за край стола, Гусейнов, строго посмотрев на него, сказал: «Александр Александрович, я вам как другу советую пойти к врачу».
Когда мы возвращались домой, Зиновьев спотыкался. Было ощущение, что у него инсульт, который на тот момент казался мне пределом ужаса. 12 февраля мы наконец-то пошли в нашу поликлинику при МГУ. Выяснилось, что мы проглядели гипертонический криз. У Зиновьева было безумно высокое давление, ему не свойственное. Врач сказала, что его нужно срочно госпитализировать. Вызвали платную «скорую помощь», и 14 февраля я повезла Александра Александровича в так называемую Хованскую, кремлёвскую больницу, на бывшую сталинскую дачу. Машина скорой помощи фирмы «ИНПРОМЕД», находившейся во дворе нашего дома, взяла за вызов 4300 рублей.
– Чьё это было решение?
– С сожалением должна признать, что выбор больницы сделала я. Там неоднократно лечился наш друг Леонид Иванович Греков, к тому же она расположена относительно недалеко от нашего дома. Зиновьев категорически не хотел идти туда, но компьютерную томографию в домашних условиях сделать невозможно. Мы договорились, что он ляжет только на обследование. Я обещала быть рядом с ним. После того, как в приёмном отделении Александра Александровича осмотрели, нас заверили, что его кладут на два дня. Приёмное отделение этой больницы – особая статья. Какая-то санитарка сообщила кому-то, что привезли старичка в сером пальто. Я обернулась, чтобы узнать, о ком речь. Это относилось к моему мужу! Вообще обращения типа «папаша», «дедуля» как-то не вяжутся с профессиональным поведением обслуживающего персонала ТАКОЙ больницы с ТАКИМИ пациентами.
А дальше стали происходить странные вещи. По пути в отделение вдруг выяснилось, что Александра Александровича кладут… в реанимацию! В изумлении спрашиваю у врачей: «Почему? На каком основании?» Отвечают: «У него написано – инсульт». Говорю: «Вы же видите, что человек находится в полном сознании». Врачи настаивают: «Для контроля мы должны положить его в реанимацию. У нас так принято». В скобках замечу, что по стоимости пребывание в реанимационном отделении сильно отличается от пребывания в обычной палате. Это и понятно: в реанимации должны быть специальная аппаратура и специальное наблюдение. В общем, условия как в дорогом отеле.
Поскольку я обещала мужу проводить его до кровати, пошла за ним. Но меня не пустили, сказав: «Вам туда нельзя! В реанимации всё стерильно! Туда никогда никого не пускают!» Я лишь успела оставить мужу мобильный телефон. А когда я ему позвонила, он сообщил: «Оля, здесь какой-то сумасшедший дом. Стоит шесть кроватей. Один орёт, другой стонет, третий бормочет. Здесь страшно находиться».
– А ведь он был мужественным и много испытавшим человеком, который с оружием в руках прошёл войну…
– Издевательство реанимацией продолжалось сутки. Ночью в такой обстановке Александр Александрович не мог заснуть. А потом позвонил и сообщил, что ему хотят дать снотворное. Я взвилась на дыбы. Дело в том, что за всю свою жизнь Зиновьев никогда не принимал снотворного. Ни в виде таблеток, ни в виде уколов. Звоню палатному врачу и спрашиваю, о каком снотворном идёт речь. Тот отвечает: «Вам дать формулу лекарства?» Говорю: «Так разговаривать со мной не надо. Если я задаю вопрос, значит, у меня есть основания». В ответ слышу, что лекарство необходимо для того, чтобы больной заснул. Мне же врач посоветовал так не беспокоиться, поскольку ситуация в реанимационном отделении под строгим контролем. Но сказал он это так, как будто речь шла не о жизни человека, а о починке дивана. Уловив это настроение, ещё раз прошу принять во внимание, что Зиновьев никогда не принимал снотворное. Не будучи врачом, я была вынуждена говорить это врачу реанимационного отделения.
– Снотворное в итоге дали или нет?
– Дали димедрол с седуксеном… А часа через три мне позвонил Александр Александрович и сказал, что его уронили на пол. Ничего не понимая, звоню врачу. Тот говорит, что Александр Александрович захотел пойти в туалет и по дороге упал, потому что находился под действием снотворного. Спрашиваю: «Как он сам мог пойти в туалет, если у кровати должны были быть подняты боковушки? Тем более что вы дали снотворное человеку, который никогда его не принимал. Я несколько раз предупреждала вас об этом. Как вы допустили такое в реанимации?»
Вскоре примчалась в больницу. Выяснилось, что после моего звонка Александра Александровича переместили в той же палате за ширму. Других больных он не видел, но весь шум доносился до него в полной мере. Как это действует на психику человека, объяснять не стоит.
– А компьютерную томографию-то к моменту вашего приезда сделать успели?
– Даже и не пытались. Дело в том, что врачи всячески хотели затянуть пребывание Зиновьева в больнице.
– Ну да, ведь за каждый день надо было платить. Кстати, сколько стоило такое «лечение»?
– Перед тем, как Александра Александровича положить в больницу медицинская компания ООО «Содействие», через которую я его туда отправила, сообщила мне условия больницы. Нужно было внести 100 тысяч рублей! Когда я поинтересовалась, почему так много, мне пояснили, что это на тот случай, если муж останется в больнице надолго. Пришлось напомнить, что кладу мужа только на обследование. Что меня всё-таки сильно озадачивает, так это социальная система страхования, ибо полис требуют в категорической форме, хотя все услуги платные. Это как надо понимать? Двойной постриг пациента?
– И всё-таки, сколько пришлось сразу же заплатить?
– 42 тысячи рублей.
– Для простого труженика сумма абсолютно неподъёмная. Очевидно, что услуги в этой больнице предназначены для иной категории граждан.
– Уже потом, когда я выписывала мужа из больницы, заметила, что в приёмной и на скамейках сидели представители наших бывших солнечных республик. Наверное, русским людям пребывание в кремлёвской больнице не по карману. Тем более что там господствует установка мытарить пациентов как можно дольше. Вот и Александру Александровичу, судя по всему, компьютерную томографию поначалу планировали провести день на третий или четвёртый.
– И тогда всё это время ему пришлось бы находиться в реанимационном отделении...
– Конечно. Но до этого не дошло. Приехав в больницу, я добилась, чтобы меня пропустили к мужу. И то, что я увидела в реанимационном отделении, хочу сделать достоянием гласности. Там стояли высокие послеоперационные койки, с одной из которых Александр Александрович и упал. У него был чудовищный синяк на правой стороне лба. При этом муж лежал на драном белье ржавого цвета. Рядом за ширмой стояла койка, где лежал родственник Джабраилова. Один за одним к нему шли посетители. Оказалось, в стерильную реанимацию можно было приходить кому угодно, но только с долларами в руках! Поэтому-то туда и не пускали других посетителей.
– Нарисованная вами картина впечатляет и возмущает. А компьютерную томографию Александру Александровичу всё-таки сделали?
– Да, 15 февраля. У него была обнаружена опухоль головного мозга. Мне предложили продолжить лечение в кремлёвской больнице, от чего я, естественно, отказалась. Когда выписывала мужа, мне в коридоре сотрудники больницы и говорили: «Вы знаете, сейчас здесь такой непорядок! Не то, что раньше, когда ухаживали за каждым пациентом. С больных берут много, а мы получаем копейки».
– В каком состоянии Александр Александрович вернулся домой?
– Когда я на дорогостоящей «скорой помощи» привезла мужа домой, на него было страшно смотреть. Настолько он был потрясён всем случившимся.
– Где проходило дальнейшее лечение?
– В НИИ нейрохирургии РАН им. Бурденко. Отношение к Александру Александровичу было внимательным, врачи провели все необходимые обследования.
13 марта сбылись самые страшные опасения. Профессор Василий Алексеевич Черекаев сказал, что у Александра Александровича обнаружена множественная глиома – самая гадкая из злокачественных опухолей. Маленькие пятнышки помимо большого пятна 2х2 кв. см разбросаны по левой стороне головного мозга. Они могли в любой момент соединиться. Опухоль была агрессивной, быстропрогрессирующей. Я спросила, сколько времени остаётся Александру Александровичу? И получила ответ, что не больше трёх месяцев. При этом врачи настаивали на химиотерапии. Я спросила, зачем нужна химиотерапия, стоит ли мучить человека? Мне ответили, что иначе ваш муж станет умирать по частям. И мне пришлось принять это страшное решение…
Если я куда-то уезжала, с ним всегда кто-то оставался. То моя племянница, то его сестра, то вы, Олег, или Павел, Костя и моя верная помощница Ольга. Кто дежурил, тот меня и встречал. Но когда 13 марта я вернулась домой после консилиума, участие в котором приняли несколько медицинских светил, на пороге стоял Александр Александрович. Это удивительно, но до 13 марта он был убеждён в том, что его проблемы связаны с давлением! Он с детской надеждой посмотрел на меня своими пронзительно голубыми глазами и спросил: «Ты хорошую новость принесла?» Я же была настолько расстроена, что даже выражение на лице не успела «поменять». Обычно, когда я откуда-то возвращалась, что бы ни было на душе, на пороге стремилась себя как-то перестроить и постараться при встрече с мужем вселить в него какую-то радость, лёгкость. Ему ведь было очень тяжело! Начались сильные головные боли. А поскольку в жизни их у него никогда не было, он воспринимал их как шум. Я сказала: «Нам придётся лечиться. Нужна химиотерапия». Он спросил: «А почему? Разве от инсульта лечат химиотерапией?» Он лежал в отделении онкологической нейрохирургии и не провёл параллели с собой! Никаких выводов не сделал! Надо сказать, что в медицине он был человеком наивным, неиспорченным и незнающим.
Я была вынуждена сказать, что у него в головном мозге обнаружена опухоль, которую нельзя оперировать. Опустив голову вниз, он спросил: «У меня есть время?» Я ответила, что у нас его осталось очень мало, а химиотерапия – единственный шанс спастись. Тогда он поднял на меня глаза и сказал: «Ты же знаешь, как надо. Делай!» На что я ответила: «Мало, чтобы ты делал по-моему. Надо, чтобы ты активно принимал участие в своём лечении». Требовались внутренняя сила и готовность бороться. Впрочем, относиться безвольно – это не его жизненная позиция.
– Что реально могла дать химиотерапия?
– Химиотерапия совершенно чудовищна как метод лечения. Отравляя организм, она убивает опухоль. При этом валились показатели крови, печени и т.д. Но, убив опухоль и зарубцевав её, можно было жить дальше. По истечении трёх курсов химиотерапии должен был начаться восстановительный период. Врачи утверждали, что муж – феноменально здоровый человек с крепким сердцем. Профессор Черекаев говорил, что Зиновьеву нельзя дать 83 года. По всем показателям он – крепкий мужчина средних лет. До конца января Александр Александрович ежедневно делал зарядку, по 20 раз отжимался от пола.
– Как теперь думаете, был ли шанс спасти Александра Александровича?
– Я проконсультировалась с несколькими специалистами очень высокого ранга. Никто из них не выказал ни тени сомнения в необходимости химиотерапии. Все говорили, что шанс есть. И первый курс химиотерапии прошёл хорошо. И мне уже казалось, что мы преодолеем и второй, и третий курс. Однако после второго состояние здоровья Александра Александровича стало резко ухудшаться, и до третьего курса мы не дошли. Хотя он принимал все лекарства и безукоризненно выполнял все требования. Замечу, что Зиновьев никогда не болел. Первая и последняя его болезнь пришлась на три последних месяца жизни, буквально испепелив его.
– Поразительно, но он сам когда-то написал, что старость можно сократить до трёх месяцев.
– У него так и вышло. Хотя он изо всех сил боролся за жизнь. До предпоследнего дня Зиновьев брился и чистил зубы. Пока был в состоянии, работал над книгой «Фактор понимания». Она вышла вскоре после его смерти.
Я была уверена, что его болезнь протянется дольше. Заказала гигиеническое кресло по уходу за больным. Его доставили мне 10 мая – в день смерти Александра Александровича. Причём в последние часы жизни ему вновь довелось столкнуться с хамским отношением медицинских работников. В последний раз врачи осматривали Зиновьева 10 мая, днём. Один из профессоров оказался совершенно омерзительным типом. Сознательно не хочу называть фамилию этого хирурга-онколога. Он стал тыкать пальцами в живот Александру Александровичу. Когда я сказала, что мужу больно, врач невозмутимо ответил: «А я и хочу показать вам, что ему больно». Спрашиваю: «Зачем вы его мучаете?! Мне достаточно вашего профессионального мнения!» В ответ прозвучало: «А чего вы хотите? Он агонизирует». Тогда из меня вырвалось: «Вон отсюда!..» Вот так этот врач отрабатывал свои 200 долларов за визит.
Впрочем, в желании поживиться он был не одинок. Врачи, которых 10 мая пришлось вызывать не раз, старались упечь Александра Александровича в больницу. Чтобы, проведя там максимально дорогостоящее обследование, получить побольше денег. У меня нет ни малейшего сомнения, что они руководствовались именно этими соображениями.
– Вы в этом уверены?
– Абсолютно. А впоследствии справедливость этой моей догадки подтвердили другие медицинские работники. Почему такое происходит в нашей стране?
– Так не секрет же, что отечественная медицина много лет перманентно реформируется, становясь более дорогостоящей и циничной. Не похоже, чтобы господина Зурабова это смущало. Не смущает это и его подручных и покровителей. Таковы плоды их целенаправленного реформирования. Поскольку разбираться с ними всерьёз не собираются, дальше будет хуже.
– Справедливости ради замечу, что в эти тяжёлые месяцы доводилось встречаться и с порядочными, внимательными, высокопрофессиональными врачами. Такие ещё остались. Например, врач-уролог Владимир Петрович Маленко. Я от него получила больше терапевтической информации, нежели от врачей-терапевтов. Но он – врач старой генерации, со старыми представлениями. Из тех, кто шёл работать не за деньги, а по призванию. К сожалению, их становится всё меньше. Именно поэтому хочу поблагодарить тех, кто был на высоте и профессионально, и по-человечески. Это кандидаты медицинских наук Али Хасьянович Бекяшев, Марина Владимировна Марушевская, доктор медицинских наук Станислав Владимирович Куликов.
– Что осталось на душе после всего пережитого?
– Самое страшное – это невыразимая боль по поводу того, что с Александром Александровичем сделали в кремлёвской больнице.