рассказ
Эта история началась с одного путешествия и с чашки кофе.
Я ехал к морю по Подбалканскому шоссе, и где-то между поворотами Гылыбецкой возвышенности мне неистово захотелось кофе. В машине даже запахло свежесмолотой Лаваццой и терпким табачным дымом. Как на заказ, именно в этот момент в стороне от дороги и возникло блестящее, явно наскоро построенное заведение.
В этот ранний час оно всё ещё было пусто. Я сел рядом с барной стойкой. И пока я потягивал кофе, рассеянно смотря на свежую зелень близкого пейзажа, мой взгляд уцепился за самодельный рекламный плакат. Надпись на нём была на французском, при этом без видимых ошибок: Мusee «Аlphonse de Lamartine». Vilaje Bibichkovo, le centre… Ты только посмотри на этих франкофонов, удивлённо сказал я себе, но при этом машинально отметил, что есть нечто нелогичное, даже абсурдное, в столкновении нескольких противоречивых обстоятельств: блестящее, современное устройство кафе, имя давно забытого французского писателя и путешественника ХVIII века и моё личное, свойское отношение к нему. Речь идёт не о литературной оценке, а о совсем обычных, бытовых, если можно их так назвать, подробностях.
Мы с ним, хотя и в разные эпохи и в разных ситуациях, прожили известное время под одной крышей – в доме достолепного пловдивского торговца Георгиуса Мавридиса, тот дом до сего дня находится на самой высокой части холма, где раскинулся Старый город. Трёхэтажное, мастерски расписанное просторное здание, многочисленные окна которого наблюдают самые потаённые кварталы Пловдива.
Кажется, и у домов тоже своя судьба.
После того, как он гостеприимно приютил у себя полтора столетия назад именитого гостя, красивому дому эпохи болгарского Возрождения, известному как «Дом Ламартина», стало везти на писателей. Уже много лет он давал приют нуждающейся в уединении болгарской пишущей братии самых разных поколений. Моя скромная особа не была исключением. Раз в месяц-два я заезжал в Старый Пловдив, как говорится, охваченный желанием эмоционального обновления. Это широкое понятие включало в себя встречи с друзьями, посиделки в барах, приятные разговоры и бесконечные переходы между трактирчиками, так густо покрывающими узкие улочки на пловдивских холмах, как будто они высыпались туда из чьего-то порванного кармана. Писание я оставлял на попозже, на попозже я откладывал и посещение дома Ламартина.
За все эти годы я, как и большинство моих собратьев по перу, так и не нашёл времени (и, признаться, желания) переступить порог скромного музея Ламартина. Меня останавливало ощущение ветхости застоявшегося времени, присущее большинству подобных собраний во всём мире.
Но вот однажды, возвращаясь, как обычно, на рассвете, я увидел, что дверь «французской комнаты» приоткрыта. Я открыл её. Включил свет, наскоро осмотрел пыльные фотографии и экспонаты: моё внимание привлекла «книга впечатлений» в кожаном переплёте – я перелистал её и на одной странице увидел нечто любопытное. Я имею в виду впечатления проезжавших здесь французов, которых игра случая собрала на одной странице.
Сверху каллиграфическим почерком, излучающим одновременно осознанное достоинство и уверенность в себе, рукой шестого французского президента было написано: «Дань уважения памяти великого Ламартина». И, конечно, имя – Франсуа Миттеран.
Двадцатью строчками ниже чья-то юношеская рука, явно под влиянием возбуждения от шанса увековечить себя рядом с главой государства, вывела ручкой корявыми буквами: «О, бедный Ламартин! Ты наверняка не умер бы так бесславно от сифилиса, если бы использовал презервативы “Новалис”». Под этим гениальным заключением несовершеннолетний хронист добавил с неприкрытой подростковой гордостью: «Ученики Коллежа де Миди, Лион».
Было ли в написанном хоть немного от истины, или это была просто неуклюжая инфантильная шутка, для меня осталось загадкой. Но неожиданное снижение президентского пафоса (разумеется, за чужой счёт) и намёк на раскрепощённую мужественность именитого чужеземца из далёкого ХVIII века некоторым образом подняли его в моих глазах.
Во всяком случае, Альфонс де Ламартин уже пробудил моё любопытство.
Оказалось, что он на самом деле (по дороге в Татар Пазарджик, вероятно, перепутав дорогу) около двух веков тому назад попал в сельцо Бибишково. После этого он мимоходом упоминает о нём в своих записках, и не подозревая, что несколько наспех набросанных впечатлений обеспечат ему место и в анналах местной истории…
Это было воплощено в жизнь самым банальным образом. В реставрированном доме на сельской площади был развешан десяток фотографий путешественника, разные столики османской эпохи, трёхногие табуретки, широкие полати, покрытые плотными шерстяными одеялами, и всё остальное, что можно было найти в селе «во время оно»… На самом видном месте лежали, естественно, «Путешествия по Ориенту», раскрытые на том самом месте, а заветные предложения были подчёркнуты.
Откуда-то появилась и смущённая девушка в очках; она наверняка ехала из соседнего села, и её автобус опоздал…
«Не хотели бы вы, чтобы я провела экскурсию?» – не особенно настойчиво сказала она. Кажется, она почувствовала, что я не случайный посетитель.
Я поблагодарил её, из вежливости походил по комнате ещё несколько минут и опять отправился в дорогу.
Увы, далеко я не уехал.
В десятке километров от Бибишкова я хотел было посмотреть время и обнаружил, что моих карманных часов нет на месте. Я перерыл карманы, потом ещё раз – но так и не нашёл проклятых часов. Они незаметно отстегнулись, вместе с цепочкой и кольцом.
Я стал вспоминать, что я делал за истёкший час, – в последний раз я смотрел на них в музее. Значит, если я хочу найти их, мне нужно как можно скорее вернуться. Но стоит ли терять столько времени?
Это случай подверг испытанию мою давнюю и не совсем объяснимую слабость к карманным часам и табакеркам. Я не коллекционер в классическом смысле этого слова, просто люблю иногда носить такие необычные вещи. Может быть, это внушение, но эти маленькие вещицы из прошлого создают для меня особый, ностальгический комфорт и чувство уверенности среди неустойчивости бытия.
По этой же причине я люблю бродить по софийским антикварным магазинчикам, которых осталось так мало. Эти злополучные часы я обнаружил в одном антикварном ателье на Пиротской улице. Они привлекли меня с первого взгляда – из-за большого петуха с красивыми перьями, инкрустированного на крышке, а также из-за надписи вдоль нижнего полукруга циферблата: «Мануфактура Льеж». Армянин-часовщик не стал скрывать от меня, что собрал часы из деталей сам, но похвалил их механизм. А что ещё можно требовать от часов, если они шли точно и имели своё лицо?..
Так или иначе, я опять вернулся в Бибишково, и пока я парковался на площади, заметил, что здесь появился запылённый «ситроен» с французскими номерами. Забавно. У местного музея сегодня хороший день. Однако чего я не мог допустить, так это того, что я застану французского посетителя уставившимся на мои часы. Он не мог отвести глаз от распушившего перья петуха? От моего распушившего перья петуха? Проклятые национальные символы, сколько путаницы произошло по их вине!
Рядом с иностранцем ломала руки смотрительница музея. Милая девушка заламывала руки от смущения, пытаясь объяснить, как эта вещь попала в музей. Точнее, она пыталась объяснить это посетителю, но, кажется, никак не могла выдумать достоверную и всё же интересную историю.
Это было одновременно комичное и трогательное зрелище, и оно задействовало мой профессиональный рефлекс. Я решил помочь девушке шуткой.
«Скорее всего, господин интересуется историей этого экспоната?» – спросил я. «Оh, oui! Oh, oui! – закивал головой иностранец. – Это очень интересная вещь, на самом деле!» «Я бы сказал, что она уникальна, господин, – продолжил я ещё увереннее, – потому что она – свидетель большого чувства. Чувства, которое великий Альфонс де Ламартин испытывал к дочери местного чорбаджии Велю…» «О? А что значит чор-бад-жия?» «Нотабль, дорогой мёсьё!.. Барышня тоже была к нему небезразлична, но, к сожалению, она была слишком молода; да… тинейджер! Естественно, господин Ламартин позволил себе только некоторые действия символического характера, мёсьё, он всё-таки находился на Ориенте, не так ли? А поскольку он был человеком порядочным и галлом, благородный Ламартин попросил у чорбаджии Велю руки девушки… Увы! Нотабль запер дочь в самой недоступной комнате и по-мужски поговорил с гостем. Неизвестно, о чём они говорили, но, очевидно, Альфонс де Ламартин обуздал свою страсть и стал, как у нас говорят, собирать багаж. И при расставании он подарил нотаблю Велю эти часы… Вот, если быть кратким, и вся история, дорогой мой господин. А откуда её знаю я? Просто перед вами стоит правнук той барышни, мёсьё. И значит, могло сложиться и так, что Ламартин стал бы моим предком. Но что делать – вы говорите в таком случае: С’est la vie!..»
Французский вариант этой импровизации я получил несколько месяцев спустя в форме заказного письма из музея в Бибишково. В конверте был экземпляр иллюстрированного парижского журнала с фотографиями уникального музейного экспоната вместе с выдуманными мною подробностями несостоявшегося романа Альфонса де Ламартина и дочери нотабля Велю.
Смотрительница музея добавила: «В конце месяца в наше село приезжает съёмочная команда французского телевидения. Умоляю, пришлите нам часы! Или лучше приезжайте на съёмки. Всё-таки это Вы устроили эту путаницу!.. К моей просьбе присоединяется и господин мэр…»
Мне не было особенно приятно, но, очевидно, я должен был лишиться своей реликвии на некоторое время. После кратких раздумий я бережно упаковал «петуха, распушившего перья» и отправил в Бибишково заказной бандеролью.
В течение нескольких недель после этого я неоднократно вспоминал о забавном случае с французским посетителем; я представлял себе прибытие съёмочной команды, суматоху, которая там поднялась. Я отдавал себе отчёт, что полёт моего вдохновения был вызван той ученической выходкой в гостевой книге пловдивского «Дома Ламартина». Моё возвращение к ней дало мне пережить и давно позабытое чувство удовольствия и гордости, которое, наверное, каждый юноша переживал после хитро проведённой плутни.
Плохо было только то, что со временем мне стало не хватать моего петуха. В моём сознании с подозрительной настойчивостью проступала надпись «Мануфактура Льеж». Может быть, спросил я себя, она обозначала и нечто большее, чем просто указание производителя?
Однажды эта мастерская мне даже приснилась: я оказался в громадных залах, полных людей, которые (и я среди них) неприкаянно бродили туда-сюда. Каждый тащил и пристраивал к не вполне понятной конструкции разные зубчатые колёса, пружины и другие странные детали.
Я проснулся с намерением проверить, почему подтверждение получения всё ещё не вернулось. На почте мне объяснили, что эта услуга требует большего времени. Может быть, на самом деле было бы лучше всего съездить на место, чтобы лично забрать часы, а может быть, и разрешить это недоразумение, произошедшее по моей вине.
Всё же я поразмыслил ещё немного и раздумал. На самом деле, что случилось-то? Переступив порог «французской комнаты», мы с неизвестными мне учениками «Коллежа де Миди» в Лионе дерзнули переступить ту грань, за которой, по словам древних мудрецов, находилось «узаконенное прошлое». Но разве наша неосознанная дерзость не сделала академический и в общем-то скучноватый образ великого Альфонса де Ламартина немного более симпатичным для будущих поколений? При всех возможных оговорках – да. И если в этой путанице было что-то печальное, так это, наверное, судьба моих злополучных часов. Потому что, вольно или невольно, мне пришлось расстаться с ними. Навсегда.
В конечном счёте, они уже принадлежат Истории!..
Перевёл