Однажды Анна Андреевна Ахматова спросила меня: «Можете вы вообразить, что Пушкин убил Дантеса? Остался бы он для вас тем же Пушкиным?»
Перестановка показалась немыслимой. Я сжился с трагической судьбой Пушкина. Обелиск у Чёрной речки, на месте дуэли; квартира-музей и там красный сафьяновый диван, на котором умирал Пушкин, подробности последних суток его жизни – это с детства стало неотъемлемым и непоправимым.
Я не мог представить себе мёртвого Дантеса и Пушкина невредимого, уезжающего на санях домой. То есть представить можно и это, но дальше воображение отказывало.
А собственно, почему? Пушкина убивали, но разве он был покорной жертвой, беспомощной мишенью? Нет, он умирал с оружием в руках, отстреливаясь…
Он упал, выронив пистолет в снег. Секунданты бросились к нему. Дантес тоже. Пушкин остановил его, сказав по-французски:
– Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел!
Данзас подал ему другой пистолет. Полулёжа, Пушкин приподнялся, «целился в Дантеса в продолжении двух минут и выстрелил так метко, что если бы Дантес не держал руку поднятой, то непременно был бы убит…», «Геккерн упал, но его сбила с ног только сильная контузия… Пушкин, увидя его падающего, бросил вверх пистолет и закричал:
– Браво!
Между тем кровь лила из раны».
Пушкин стрелял в Дантеса, в злодейство. Он погиб в бою, воином, сражаясь…
Даниил Гранин,
фрагмент эссе «Священный дар»