Рассказ
В Среднюю Азию я влюбился сразу и навсегда. Увидев из окна поезда весенние поля, покрытые красными маками, и саманные домики с бродившими вокруг них лохматыми верблюдами, я словно попал в глубокое прошлое, где из-за дальних холмов покажутся сейчас дикие, безжалостные орды Тимура, оглашая окрестности гортанными криками и пронзительным скрипом огромных колёс пыльных повозок. И от этого, словно в ожидании чуда, радостно щемило сердце.
Прослужив там два года и возвращаясь туда впоследствии, я узнал, что Средняя Азия очень разная. Это только на первый взгляд постороннему человеку кажется, что Восток – монолитен. На самом деле Таджикистан, скажем, так же отличается от Туркмении, как Костромская область от Ямало-Ненецкого округа. Разные ландшафты, разные люди, разные обычаи. Много крови было в своё время пролито, чтобы собрать среднеазиатские эмираты и ханства под крыло России. И совсем немного потребовалось времени, чтобы разрушить Советский Союз. По злому умыслу это было сделано или по недомыслию – разбираться историкам, но факт остаётся фактом: великая империя рухнула, и Камал из далёкого аула Кызыл-Рават, с которым мы, как юные натуралисты, наблюдая за животными, лазили в тугаях (непроходимые колючие заросли) поймы Амударьи, – гражданин чужого государства... И русских стало в Средней Азии меньше, и русская речь реже слышна.
Но Восток – дело тонкое. Это в России после Октябрьской революции «кто был никем, тот стал всем», а на Востоке сильные роды как были, так и остались.
В том же изрядно оторванном от цивилизации ауле Кызыл-Рават (900 казахов, неведомо откуда занесённых в пески на границе Узбекистана и Туркмении) Дурдали Кадыров был директором Кызылкумского заповедника, не имея для этого образования, а его родственник Камал стал его заместителем, хотя никаких университетов помимо службы в Советской армии не кончал. Зато семьи этих местных начальников испокон веков имели по нескольку сотен баранов, немало ослов, верблюдов, лошадей. В их юртах каждый день подавали вечером бешбармак или жирный плов, наваристую шурпу, желающим выпить в пиалы наливали водки. А вот местный учитель Ёрик, имеющий высшее образование, но из простых, обильным столом гостей порадовать не мог, угощал пловом с овощами и очень сетовал на то, что не может, за неимением денег, пристроить дочку учиться хотя бы в техникум. А пастух Елнызар, кроме дырявой юрты, вообще ничего не имел, помимо овец «сторожил» территорию заповедника, получая за это какую-то мизерную плату, и то чаще в виде натуральных продуктов. Всё это было в советское время. Конечно, местные «баи» были недовольны тем, что московская власть ограничивала их в возможностях «жить красиво». Единственное, что мог позволить себе тот же Дурдали Кадыров, – это расплатиться за меня, приезжего студента, в чайной на железнодорожной станции, вытащив при этом из кармана несусветно толстую пачку денег и демонстративно отмусолив из неё несколько бумажек. Это был писк тогдашнего благополучия – пусть все видят, сколько у меня денег, потому что я уважаемый человек.
Сейчас, после развала Советского Союза, наследники этого Дурдали на «мерсах», наверное, ездят и в юртах не живут.
В 70-е годы всё было по-другому. Вокруг была МОЯ страна и МОИ соотечественники. Я, студент-биолог, заброшенный за тысячи километров от дома в Туркмению, в гостинице железнодорожной станции Дарган-Ата с ходу познакомился с интересным человеком, начальником картографической экспедиции. Его звали Володя, он был очень бородатым братом известной киноактрисы. Картографы досрочно выполнили квартальный план, «Чашма» лилась рекой, ребята оказались разговорчивыми и заядлыми рыбаками. Рассказали о том, что в системе глубоких арыков, соединяющихся с Амударьёй вблизи Дарган-Аты, водится огромный сом, который «уже не одну собаку утащил», а поймать его никто не может.
Будучи хорошо выпивши, мы тут же решили поправить положение. Собрав рыболовные снасти, втроем влезли в кабину ГАЗ-66, причём мне как случайному гостю пришлось сидеть на моторе, упёршись ногами в основание крыши. Дорога была ужасная. Страшные колдобины и бесконечные повороты, а по обе стороны арыки глубиной 3–4 метра. Струхнув поначалу, я всё же решил для себя, что кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Закурил сигарету. Успокоился. Потом начал подпевать новым знакомым: «По Дону гуляет...»
Так с песнями мы приехали на место. Полноликая луна и огромные южные звёзды отражались в чёрной воде.
– Сомы любят шум! – заорал Володя и, раздевшись догола, прыгнул в арык. Мы последовали его примеру. Вода была настолько тёплой, что почти не освежала. Потом мы забросили донки, насадив на крючки лягушек, до утра у костра говорили по душам, допивая остатки «Чашмы», обнимались, как родные братья. Звенели цикады, и, видимо, от полноты чувств орал вдали какой-то сумасшедший ишак. Сом не клюнул.
На следующий день я был уже в Кызыл-Равате, где прожил около месяца, пытаясь ловить змей (бригада змееловов, которую я так ждал, не приехала), а делать это голыми руками, не имея определённых навыков, было не очень приятно.
– Ты змея приехал ловить? – поинтересовался вначале директор заповедника Кадыров. – Мы их из ружья стрэляем.
– А зачем? – глупо поинтересовался я.
– Вай! Они ядовитые, убить может человека и лошадь...
Так что попытки пополнить университетскую коллекцию были очень непросты, герпетология оказалась предметом хлопотным.
Двух небольших гюрз, которых мне удалось отловить с помощью обычной палки, директор заповедника забрал в свой «музей». В конторе была комната, заполненная склянками, куда Дурдали время от времени складывал случайно добытых пресмыкающихся, и они там либо протухали от недостатка формалина, либо напрочь обесцвечивались от адской смеси, которую этот любитель природы готовил, экономя спирт и безжалостно заменяя последний бензином, керосином, уксусом или ещё какой-нибудь гадостью. Испортившиеся экспонаты просто выбрасывались и впоследствии заменялись новыми – своего рода бесконечный круговорот природы. А спирт выпивался.
Я промышлял в основном всякую мелочь: мелкие эфы (справиться с ними нетрудно), бойга (изящная, с красивой разноцветной головкой змейка, которую я еле успел схватить, когда она, уже будучи пойманной, вылезла из капроновой сумки, воспользовавшись отверстием диаметром с горошину). Стрелу-змею после долгих попыток поймал обычным марлевым сачком. Разномастные ящерицы от ушастых круглоголовок до агам. Всё это отправлялось в капроновый жбан с формалином, куда очень любил заглядывать Дурдали, ища поживы.
– Рэдких видов животных, – как он говорил. Редкие виды там, конечно, были. Как-то утром пришёл Елнызал и, разбудив меня, сообщил: «Прынёс барана», – указывая на кастрюлю, стоящую на крыльце конторы, где я устроился жить.
Поначалу я подумал, что он мне на завтрак баранины принёс, местные иногда меня подкармливали, потому что с продуктами в ауле было плохо. В единственном магазине даже хлеба не было, чуреки пекли в каждой семье. Продавались одни старые консервы, срок годности которых на такой жаре вызывал большие сомнения.
Но, приподняв крышку кастрюли, я увидел там скрюченного полупротухшего варана (зем-зем, как его здесь называют туркмены), занесённого в Красную книгу СССР.
– Из ружья стрэлял, – похвалился Елнызал, почёсывая скрюченными пальцами щёку, покрытую какими-то струпьями. Пока я там жил, всё время боялся заразиться кожной болезнью: пол-аула болело какой-то дрянью, и никто не обращал на это внимания. В маленький арык вблизи посёлка мочились ишаки, здесь же купались дети и собаки, стирали бельё и мыли кишки забитых овец. Так что заразиться было немудрено. Елнызар рассчитывал, что я очень обрадуюсь такому «подарку» и отблагодарю его чем-нибудь. Но я не обрадовался: варан был безнадёжно испорчен, и пришлось прикопать его в песке неподалёку. Редких видов животных здесь, правда, было в достатке, и потому работники заповедника с ними не церемонились.
Помню, как-то вечером ехали на тракторе в урочище Ургаш. Дорога шла по самому краю обрыва. Пески Кызылкумов отделены от реки 10–15-метровым обрывом. Внизу, в пойме реки Амударьи, – тугаи, а вверху начинается пустыня, где воздух ближе к полудню плавится от жары, и окрестности принимают искажённый вид. По обрыву у гнёзд копошатся дикие голуби, ближе к воде летают зелёные щурки, в вышине кружит пара крупных хищных птиц. Уйдёшь по дюнам без компаса – считай пропал. На такой жаре, я думаю, больше суток без воды не продержишься. Упадёшь – занесёт песком, и не найдёт никто. Лет через сто какие-нибудь туристы откопают твою мумию и, может быть, сдадут в краеведческий музей. Унылая перспектива.
Трактор «Беларусь», в тележке которого, набитой сухим камышом, удобно устроились мы с Камалом, уже подъезжал к спуску (спуститься в урочище можно тут только в одном месте). Вдруг сидевший за рулём Серикджан молча остановил трактор, а Камал зашарил вокруг себя, нащупав свою одностволку, поднял её и выстрелил, потом, быстро перезарядив, второй раз. Тут только я сообразил, в кого он стреляет. Это же фазаны! Зеравшанский фазан был занесён в Красную книгу ЮНЕСКО. Я помнил, что за добычу птицы полагался штраф – 600 рублей (астрономическая по тем временам цифра).
– Ты с ума сошёл, – кричу Камалу, – оштрафуют же!
Камал скалит крупные жёлтые зубы:
– Здесь только я могу оштрафовать. На ужин приходи, тебе понравится.
Он вылез из тележки, подобрал двух убитых фазанов, отрезал им головы, подождал, держа за длинные с медно-фиолетовым отливом хвосты, пока кровь стечёт в песок, и бросил тушки в угол тележки.
– Ты зверь, Камал, – говорю я ему, – не жалко такую красоту губить?
– Их много. Кушать надо. Попробуешь – за щёки тэбя не оттащишь.
Днём в тугаях охотиться на фазанов без хорошей собаки – занятие пустое. Они не взлетают над зарослями, а просто убегают по земле сквозь колючие кусты. Их слышно, они рядом, но не видно. А вечером фазаны целыми выводками вылетают на пески, где кормятся всю ночь. Что они там находят, бог его знает. По пескам вроде ничего, кроме саксаула да верблюжьей колючки, не растёт. Это ниже по обрыву, ближе к воде, изобилие флоры: джида, тополя, тамариск... Но, видимо, и в песках есть пища, раз птицы там всю ночь кормятся. Пеших людей они не подпускают на выстрел, а на тракторе можно подъехать совсем близко, чем и пользуются браконьеры.
Позже я попробовал преступно добытую дичь, и мне понравилось. Похоже на тетерева, но, пожалуй, мясо ещё нежнее.
И кабанов в пойме реки было множество. Я не видел, чтобы местные на них охотились, может быть, потому, что свинину в этих местах не очень жалуют. А вот в домашних коров тут стреляли. На противоположном от заповедника берегу Амударьи был колхоз, и коровы (экие бестии), за которыми плохо смотрели пастухи, переплывали эту широкую и быструю реку, заходили на территорию заповедника и там паслись. А у начальства заповедника с колхозным начальством в то время война была неуёмная. Даже мне, случайному заезжему человеку, пришлось по просьбе директора прокурору жалобы на колхозное руководство писать, потому как русскому языку был обучен.
Так вот, увидав корову на территории заповедника, один страж, выпучив глаза, крикнул другому: «Стрэляй!»
И тот выстрелил. Корова, стоявшая на берегу, упала в воду, и её унесло течением.
Я, честно говоря, был несколько ошарашен таким поступком. Но потом подумал про себя: «Дикий народ – дикие нравы», успокоился и занялся своими делами.
Тем более что именно в тот вечер меня пригласил старик-чабан, пообещав показать настоящую рыбалку. Он увидел, как я ловлю руками под берегом толстолобиков, коими регулярно питался, готовя их на одолженной у Камала керосинке. Толстолобиков было много, за полчаса-час я налавливал столько, что хватало и на завтрак, и на обед. На ужин меня часто приглашали местные и порой кормили очень вкусно. Правда, всё было задом наперёд. Сначала пили чай с чуреками, потом подавали бешбармак или плов, и заканчивался ужин шурпой.
А в протоках было полно сомят, их можно было ловить вдвоём с кем-нибудь из местных пацанов с помощью трёхметровой сетки. Так что голодным я никогда не был, а арбузы и дыни, в изобилии произраставшие на бахче в заповедном урочище, делали мой стол поистине царским.
Старик-чабан, позвавший меня, вытащил из костерка обугленного голубя, насадил его на огромный железный крюк. Леска – капроновый шнур почти в палец толщиной.
– Ну, – говорю, – дед, ты даёшь, акул, что ли, собрался ловить?
Сын старика забросил эту чудовищную снасть с булыжником вместо грузила подальше от берега. Мне было предложено прийти сюда в шесть утра, после чего я попал в гости к Камалу, где меня накормили бешбармаком.
Как гостю Камал предложил поначалу зубастую варёную баранью башку с выпученными глазами, от которой я вежливо отказался, передав этот почётный продукт его отцу, и попросил для себя кусочек другого мяса. Отец, приняв голову, покровительственно и по-азиатски загадочно улыбнулся, сунул свой согнутый пополам палец в баранью голову и, вырвав глаз, с причмокиванием засунул себе в рот. Аппетит в те годы мне было невозможно испортить ничем. Даже после того, как я увидел способ приготовления местных чуреков, которые женщины раскатывали, закатав юбки, на бёдрах, причём ляжки у них были белыми только в тех местах, где ложились лепёшки из теста, а все остальные ноги были откровенно грязными, я всё равно ел эти чуреки, следуя мудрому наставлению моего бывшего армейского друга: «Жрать не будешь – подохнешь».
Чужие нравы заставляли иногда задумываться о правильности собственных взглядов на мир. Помню, рано утром, пока солнце не превратилось в инструмент пытки, решив позагорать, я разделся до трусов и прилёг вблизи конторы на коврике. Благое моё занятие было прервано хихикающими местными барышнями, которые, закрывая лица, галдели поодаль и бросали в меня камушками, оторванными от глинобитной стены. Женщины тут по-русски не говорили и, когда я встал со своего лежбища и попытался объясниться с ними, с визгом разбежались. Зато пришёл Дурдали и настоятельно попросил меня надеть брюки: дескать, это распутство, когда мужчина по улице без брюк ходит, да ещё и в женских трусах. Он брезгливо указал пальцем на мои красивые зелёные спортивные трусы с красными революционными лампасами.
«Ай-ай, – подумал я, – это, выходит, я тут у них нравственные устои рушу». – И надел брюки.
На рыбалку утром я опоздал. Пришёл, когда старик с сыном уже выволокли на берег огромного сомяру. Килограммов сорок в нём было, а может, и больше. Никто же не вешал. Рыбу местные жители не едят, особенно без чешуи. Рыбу без чешуи, по-моему, и Коран есть запрещает.
Порубили они того сома на куски и раздали набежавшим собакам. Их кормить надо хорошо – собаки стадо стерегут, вороватых шакалов от аула ночью отгоняют. Шакалов там было великое множество. Они к близости человека хорошо приспосабливаются. Помнится, в центре таджикского города Ленинабада в стене, уцелевшей от старой крепости, которую в своё время построил ещё Александр Македонский, жило несколько семейств шакалов. Их вой, похожий на детский плач, у людей неискушённых вызывает большие эмоции. Потом привыкаешь, но всё равно какой-то жутью наполнены их подлунные песни. Неприятные соседи.
Как-то в Кызылкумах, спускаясь с обрыва, я не удержался, побежал вниз по откосу и прыгнул прямо на лёжку шакала. Эх, как он сиганёт у меня из-под ног, так я от неожиданности задом в песок и сел. Чуть сердце не выскочило. Сижу и думаю: «Вот от такой пакости облезлой может человека кондратий хватить». Этот шакалишка вшивый поначалу мне вообще волком показался. Вроде как я на волка чуток не наступил. У страха глаза велики.
Когда пришло время уезжать, Дурдали и Камал проводили меня до самой железнодорожной станции. По дороге нам с Камалом пришлось толкать лодку, «севшую на мель» посередине Амударьи, проваливаясь по грудь в противный вонючий ил. Большая река, а несудоходна. Очень много ила и сильное течение всё время меняют рельеф дна, потому пароходам там плавать совсем неудобно.
Потом мы мылись, поливая себя из таза, во дворе знакомого корейца, он накормил дынями и приготовился палкой забивать собаку, чтобы угостить нас собачатиной, но мы категорически отказались и отправились в чайхану, где пили «Чашму», ели какой-то подгорелый гуляш и говорили о дружбе народов.
Обратно в Россию я ехал через Каракалпакию. Угрюмые места. Мрачная, пыльная, серая земля, какие-то марсианские плато.
В Нукусе местные жители начали бросать банки тушёнки в окна вагона-ресторана. Ушлый официант продал им вместо говяжьих свиные консервы...
Я давно не был в Средней Азии. Не знаю, удастся ли ещё когда-нибудь проехать и пройти по этим волшебным местам, где переплелись пути множества древних цивилизаций. Где сквозь звон цикад слышится мелодия Вечности, где пыль на стенах разрушенных древних городов хранит тепло босых ног людей, живших многие сотни лет до нас, где в мангалах уличных шашлычников жертвенным огнём тлеют угли, освещая чужие раскосые лица, и запах жареного мяса, приправленного зирой и перцем, разносимый по округе полынным ветром, способен поднять мёртвого. Это раньше можно было со 100 рублями в кармане, внезапно сорвавшись, уехать в Ташкент, чтобы съесть лагман на Алайском базаре, а на Татарском базаре за гроши выбрать огромный арбуз и при этом глупо радоваться жизни. В Алма-Ате в середине 70‑х на улице шашлык из баранины стоил 25 копеек, это было очень дешёво. И качались пирамидальные тополя, которым было плевать и на нас, и на наши шашлыки. Они жадно тянулись к солнцу. А вокруг истекала зноем щедрая, загадочная, неповторимая Средняя Азия.