Лев Данилкин. Человек с яйцом: Жизнь и мнения Александра Проханова. – М..: Ад Маргинем, 2007. – 664 с
Чтобы оценить в полной мере значение блестящей книги Л. Данилкина о жизни и творчестве Александра Проханова, нужно вспомнить 90-е. Стоило развернуть в метро газету «День», которую Проханов тогда возглавлял, и люди смотрели на тебя как на прокажённого, иные отходили, пересаживались. Говорить в литературных кругах о нём как о крупном писателе значило подвергнуть себя осмеянию. С какой клеветой, поношением, ненавистью сталкивался он сам, можно только догадываться.
Биографическая книга, крупноформатная, прекрасно изданная, 664 страницы довольно мелким, но удобочитаемым шрифтом, с фотографиями – свидетельство того, что маятник качнулся в другую сторону.
Объём проделанной работы поражает воображение.
В книге представлены обильные подробности частной и общественной, литературной и политической жизни Проханова, цитаты из произведений, наброски филологических исследований отдельных аспектов его прозы, высказывания критиков, фрагменты многочисленных бесед с ним и о нём с его преданными друзьями и непримиримыми оппонентами. Всё ненавязчиво систематизировано, уравновешено, всё переплавлено в прочное, однородное повествование. Не могу сказать, что оно читается на одном дыхании, но тянет, как хороший мотор, если воспользоваться сравнением
А. Твардовского. Подкупают в этой книге исключительное чувство такта, с которым автор относится к своему герою, и какая-то подспудная грусть, источник которой не совсем ясен.
Подобная книга не могла быть написана из праздного любопытства или расчёта «погреться» в лучах чужой славы. Сколько человеко-часов потрачено на разговоры, на расшифровку диктофонных записей, на поездки по разным местам Москвы и Подмосковья, связанным с ключевыми моментами в судьбе героя, на посещение библиотек («Знакомство практически со всем, что опубликовано за последние 40 лет Прохановым», утверждает Л. Данилкин, и ему нельзя не верить), в конце концов на само написание книги! Сколько энергии, эмоций, нервов пожертвовано сопротивлению материала: ведь из такого калейдоскопического разнообразия чрезвычайно трудно создать внятный рисунок, какие усилия пришлось преодолевать с учётом того, что Проханов и сегодня остаётся для многих одиозной фигурой.
Исключительное прилежание, воля, независимость мышления – видимо, эти качества в полной мере присущи Л. Данилкину. Кроме того, подобное жизнеописание едва ли возможно осуществить, не будучи очарованным личностью своего героя. Неудивительно: загадочное, эксцентричное, трагическое явление в духовной жизни России.
В процессе работы Л. Данилкину открылась гигантская литературная, культурологическая, общественно-политическая панорама России последних десятилетий с великим множеством имён, исторических фактов, культурологических явлений. Это не только бесконечно обогатило книгу, придало ей характер серьёзного исследования, но в первую очередь расширило кругозор самого автора, дало возможность почувствовать изнутри немаловажные причинно-следственные связи в современной отечественной литературе. Теперь его уже нельзя воспринимать снисходительно как надменно-капризного обозревателя глянцевой «Афиши».
Л. Данилкин задаётся вопросом, что было бы, если бы в 90-е Проханов возглавил оппозицию и предъявил претензии на официальную власть в государстве, и фактически упрекает его в нерешительности, в недооценке своих возможностей. «История ещё предъявит Проханову счёт, – цитирует он в связи с этим политолога Ст. Белковского, – по которому ему нечем будет расплатиться».
Собственно, это небеспочвенные споры. Истеблишмент давно воспринимает Проханова как общественного деятеля, в лучшем случае как политического писателя. С одной стороны, сам Проханов даёт для этого великолепные поводы, с другой – творчество рассматривается в современной России как приложение к политике.
Нас интересует прежде всего Проханов-писатель, Проханов-художник.
Биографический жанр не предусматривает серьёзных художественных оценок, позволяет уклоняться от прямого литературного анализа. Возможно также, что автор не совсем уверенно чувствует себя в роли судьи. Но не в роли сыщика. Л. Данилкин обладает прекрасным чутьём, оно проявляется, в частности, в зорком внимании к фигуре Игоря Дедкова и тому, как настороженно ещё в 70-е годы встретил покойный критик творчество Проханова. Избегая чрезмерного славословия в адрес главного героя, Л. Данилкин щедро одаривает лестными эпитетами эпизодических персонажей книги. То и дело звучит характеристика «проницательный» – иногда, правда, спорная. Кто заслуживает её в полной мере, так это Игорь Дедков, мгновенно рассмотревший в Проханове врага своей морально-эстетической линии, и неприятие он сохранил до конца дней (об этом свидетельствуют его предсмертные дневники).
Игорь Дедков был проповедником гуманистических ценностей, в известной степени защитником «маленького человека», строгим попечителем деревенской прозы. К живописанию машины, электростанции, космической ракеты, батальных сцен, политических интриг он относился крайне настороженно – и только ли из моральных соображений? Творческое мышление этого одарённейшего критика как бы застыло на полпути, не перешагнуло «красные флажки», расставленные советской идеологией. Но если вникнуть в его критическую мысль и продолжить её, то станет очевидным: психологизм, глубина запечатлённого в художественном произведении человеческого опыта, а следовательно, попытка победить узкое «своё время», стать «над временем» – вот задача художника. Апелляция к этическому критерию является только одним из способов напомнить об этой задаче. Экстравертное изображение текущей истории, не влияющей качественно на врождённые человеческие пороки и добродетели, вызывало закономерное недоверие Дедкова к Проханову-художнику.
Проханов обладает поразительной способностью вдохнуть жизнь в вещественные символы эпохи, по мановению его магического пера бесцветное взрывчатое вещество превратилось в живую субстанцию, символ коллективного сознания. Тот факт, что все сюжеты привязаны к конкретным политическим коллизиям, отталкиваются от них и ими заканчиваются, сам по себе не может служить упрёком: фабула у А. Проханова часто имеет самостоятельную, художественно обоснованную завершённость. Но ни одного героя полностью «одушевлённого», из крови и плоти, который был бы интересен не с узковременной, а с человеческой точки зрения, вне исторических эпох и политических формаций.
Феномен Проханова – это прежде всего феномен языка, исключительный, неиссякаемый метафорический дар. Не желая впадать в мистические настроения, я всё-таки сомневаюсь, что это «дар напрасный, дар случайный», не сопровождённый какой-то особой задачей. Распорядился ли им Проханов в соответствии с вменённой миссией или растратил большей частью на живописание красоты и безобразия внешнего мира, т.е. на всяческую суету сует? В сущности, приговор ему как художнику суд вечности вынесет исходя именно из этого обстоятельства.
Косвенное подтверждение этому связано с романом «Господин Гексоген».
Несомненно, это одно из лучших произведений в новейшей отечественной литературе, что не все признают, но почти все чувствуют.
Позволю себе одно личное отступление. Был декабрь 1994 года, кажется, второй день чеченской войны; в Литературном институте, где я тогда учился, почти срывались лекции; и профессора, и студенты – мы все были в каком-то отупении от кровавых сводок, от острого, до отчаяния, чувства несправедливости этой войны. Потом я вышел на Тверской бульвар и оказался вдруг среди оргиастического веселья, невиданного маскарада, стояла какая-то машина с мощной музыкальной установкой, люди в медвежьих и лисьих масках дурачились, пританцовывали на снегу; площадь захлёстывал неутомимый поток лакированных автомобилей, над Пушкиным проносился огненный вихрь рекламы, замирал на мгновение и вспыхивал с новой силой, у подземного перехода и ниже, на ступеньках, суетился блошиный рынок; я плёлся в метро, не хотелось жить.
Эта чудовищная, иррациональная полифония бытия в России 90-х невыразима какими-либо традиционными художественными методами. Только прохановский безбрежный «галлюциноз» (совершенно «неакадемический», но меткий, достойный зависти термин Л. Данилкина), метафоризм, минующий логику и воздействующий на подсознание, трагическое чувство гротеска позволили уловить особый духовный состав эпохи. Её стиль и стиль произведения как бы совпали. Роман несёт в себе черты религиозной распри с укладом, которому тогда подчинялась страна; текст, наполненный вопиющей злободневностью, парадоксальным образом переплавляется в нечто надвременное. В первый и пока в последний раз в его творчестве.
Думаю, в истории литературы нет ни одного сколько-нибудь серьёзного автора, который бы не испытал сомнения в смысле создаваемой книги. Вероятно, оправдываясь перед самим собой, Л. 
Данилкин то ли неосознанно, то ли умышленно упоминает Гёте и Эккермана. Боюсь, у многих это вызовет саркастический смех.
Собственно, однородность повествовательной ткани, о чём я говорил выше, достигается не в последнюю очередь методом редуцирования, о житейских мелочах и вещах грандиозных рассказывается, в сущности, одной и той же интонацией. Из Макдоналдса под окнами квартиры писателя на Тверской рукой подать до Гёте. У автора книги отсутствует чувство ранга явлений; её герой грешит тем же самым. Это «сродство душ» и наполняет книгу своего рода гармонией.