Николай Васильевич Гоголь, которому наскучило сидеть бронзовым идолом на Пречистенском бульваре в унылой позе, придуманной для него скульптором Андреевым, осторожно подобрал тяжёлый изваянный свой плащ и шагнул вниз.
В это мартовское утро чуть таяло, из-под льдов с тонким звоном прорезалась весна, на деревьях бульвара, как седина, прокуренная табаком, желтел последний снег.
Было утро, и март, и оттепель, как тогда, 75 лет назад, когда Николай Васильевич перестал видеть смешную и страшную «харю» мира. Бронзовый Гоголь, трудно сгибая высокие ноги, сутулясь и кутаясь в неподвижный плащ, пошёл вниз по направлению к Тверской.
Первый заметил таинственное исчезновение памятника дежурный милиционер Иван Сердюков, беспартийный. Он долго глядел на пустое место и щупал его, как майор Ковалёв свой неведомо куда пропавший нос.
В Пречистенском районе, когда составляли протокол, недолго обсуждали загадочное это и удивительное происшествие.
– Это который Гоголь? Который Пушкин? – спросил протоколист, морща рябое лицо и тщательно вытирая казённое перо о жёлтые свои штатские волосы.
– Никуда от нас Гоголь не уйдёт! – уверенно и весело сказал на это помощник начальника. – Он парень классический! Однако к розыску означенного Гоголя принять законные меры!
Бронзовый Гоголь между тем, глядя прямо перед собой, тяжело ступал по безлюдным ещё бульварам. Неправдоподобная его фигура в плаще и без шляпы ни на кого не производила впечатления. Только старуха-молочница, едва не наткнувшись на ожившее изваяние, в испуге пролила молоко, шарахнулась в сторону и прекрестилась:
– Господи, владыко живота… Делегат, что ли?
На Тверской Николай Васильевич вмешался в толпу, жадно слушая людской говор, знакомые лады родной речи, в которую по временам вплетались непонятные таинственные слова.
– Резолюцию фракции внесём на пленуме президиума, – говорил простой, видимо, рабочий в чуйке и высоких сапогах. – Индустриализацию, электрификацию и кооперацию, как лозунг, надо конкретизировать через агитпропы…
Николай Васильевич медленно продолжал свой путь; навстречу ему из зеркальных окон магазинов шёл высокий, неподвижный, тёмный Гоголь в унылой и горестной позе, придуманной для него потомством.
Люди шли теперь сплошной стеной, спеша на службу, как некогда по утрам коллежские регистраторы на Невском. Над ухом их ревели диковинные коляски без лошадей и мчались невесть куда.
Что-то будто знакомое, давно виденное мелькало по временам в толпе: Акакий Акакиевич, Тяпкин-Ляпкин, Земляника, Ноздрёв? Но нет, были они словно и не они и у каждого под мышкой торчал портфель чудовищной величины…
– Наши ведомственные разногласия, – говорил толстый человек, похожий на Ивана Никифоровича, – принимают слишком напряжённый характер. Вы подали куда следует законную жалобу?
– Жалобу нашу свинья унесла, – возразил тонкий человек, очень похожий с виду на Ивана Ивановича, и с отчаянием помахал в воздухе самопишущей ручкой.
На углу, покупая у почтенного инвалида штабс-офицерского вида газетку, Гоголь узнал капитана Копейкина.
– Да, это я, капитан Копейкин! – оглядываясь, зашептал тот. – Был в Крыму, в Стамбуле, пострадал за убеждения, конечно, ранен, потеря трудоспособности, и вот – продаю газеты в сём новом Содоме! Эх ты, жизнь – белая копейка, судьба – белая индейка!
Развернув у какого-то подъезда газету, Гоголь с удивлением прочитал в отделе «Провинция», что «Держиморда жив», что, вступив в сделку с «частником», купцом Абдулиным, он накуролесил так, что Гоголю и не снилось.
Между тем к подъезду с громом подкатила коляска без лошадей и из неё, важно охорашиваясь, вышел Чичиков и поднялся вверх по мраморным ступеням. Николай Васильевич пошёл вслед, дико стуча бронзовыми башмаками.
Гоголь мельком успел заметить медную табличку на дверях, за которыми скрылся Чичиков. «Трест». Дальше следовали необъяснимые какие-то буквы.
Секретарь важного лица, быстрый и рассеянный, как все секретари, не глядя на Гоголя, кинул:
– По какому делу?
– Я – Гоголь, литератор…
– Павел Иванович, вас там рабкор спрашивает, Гоголь-моголь какой-то! – доложил секретарь важному лицу, которое в то время мечтательно созерцало свои необыкновенно отполированные ногти.
– Ах, это, наверное, по поводу «мёртвых душ» в наших штатах… Так мы же для режима экономии их сократили! – с досадой воскликнул Павел Иванович. – Скажите этому рабкору, что я занят, у меня заседание!
Чуть усмехаясь тонкими бронзовыми губами, Гоголь вышел на улицу и внезапно увидел на столбе, где клеили театральные афишы, своё имя.
«Ревизор» Гоголя, монтаж текста режиссёра…»
Николай Васильевич тотчас отправился в театр. Там стояла большая толпа жаждущих увидеть сенсационную пьесу сезона.
Знаменитый режиссёр принял Гоголя сдержанно и даже несколько враждебно.
– Вы Гоголь? Рад познакомиться! Только авторские за «Ревизора» я сам получаю. Да, батенька, пришлось вашу пьеску переделать! Я ведь тоже разные водевильчики… с Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, брат, – отвечает, бывало, так как-то всё…» Большой оригинал!.. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-дьявол», «Норма». Уж названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Изволь, братец». И тут же в один вечер всё написал, всех изумил… Впрочем, – строго заметил режиссёр, – вы даже не пролетарский писатель!..
– Не знаю, пролетарский ли, но я самый живой из нынешних писателей! – с горечью сказал Гоголь.
Ему стало холодно, он окаменел, возвращаясь в бессмертие. И дежурный милиционер Иван Сердюков, беспартийный, с удивлением увидел вдруг, что бронзовый Гоголь на Пречистенском бульваре снова сидит на своём месте в обычной унылой и горестной позе. На сутулые его плечи, на тяжёлый изваянный его плащ, на непокрытое горбоносое лицо падала звонко мартовская капель…
, 1927 г.
Публикация