Когда мне с братом-двойняшкой было лет десять-одиннадцать, в гости к бабушке иногда приходила её родная сестра Мария Васильевна – тётя Маня. Тётя Маня среди родственников считалась интеллигенткой и «гордой» и не хотела называться «бабушкой»… Чтобы как-то развлечь гостью, мы, мальчишки, в образовавшуюся паузу предложили тёте Мане послушать нашу «любимую пластинку». «В полях за Вислой сонной, – задушевно заговорил Бернес, – Лежат в земле сырой Серёжка с Малой Бронной и Витька с Моховой.
А где-то в лунном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят».
Тётя Маня начала молча утирать слёзы.
Когда гостья ушла, бабушка упрекнула нас с братом:
– Вы что же, ребята, не знали, что у тёти Мани сын Игорь погиб на войне?
– Ах да, знали. Ну, мы не подумали…
– Ну вот, теперь знайте, – только и вздохнула бабушка.
Прошло лет пятьдесят…
– Хочешь, я дам тебе почитать письма Игоря? – спросила тётушка Валентина Алексеевна.
– Конечно.
– Они остались после кончины Лёвы, а до этого, видимо, тётя Маня хранила. Только предупреждаю: читать трудно…
Валентина Алексеевна протянула папку, в которой лежали вчетверо сложенные пожелтевшие письма, каждое – в тетрадочный листок или два, большинство без конвертов. Текст, отшлифованный пальцами, почти стёрся, бумага ветхая. Сколько раз они были развёрнуты матерью и братом! Сколько раз глаза скользили по строкам, слыша этот голос и думая о недожитой жизни… А голос молодой, до-двадцатилетний, рассказывает, спрашивает, шутит, сообщает: всё, мол, в порядке, за меня не волнуйтесь, только «скучаю по Москве и улицы все забыл…».
В папку вложены фотографии: Игоря – довоенно-московского и в кругу семьи, Игоря-курсанта, брата Лёвы довоенного и Льва Алексеевича – кандидата наук, сотрудника Института этнологии и антропологии, и, конечно, мамы Марии Васильевны Фадеевой (тёти Мани).
Теперь, когда письма развёрнуты, разглажены и разложены по файлам, их можно вынимать, читать, анализировать «языковую личность» военного лётчика-курсанта Игоря Фадеева.
Письмо от 22 марта 1941 года:
«Добрый день. Мне можно кричать от радости, я выписался из санчасти и снова продолжаю свою учёбу… Денёк сегодня замечательный, ни облачка, солнце греет основательно, асфальт сухой и здорово напоминает Москву (опять Москву вспоминаю). Вы можете подумать, что я просто хандрить начал, склоняя слово Москва во всех падежах, но всегда так бывает, что, столкнувшись с новым, сравниваешь его со старым, так и я, как увидел что-либо новенькое, начинаю его со всех сторон прикладывать к Москве и иногда бываю несправедлив, говоря: а всё же в Москве это лучше.
…Самолётов как пчёл около улья, куда ни погляди – всюду летают эти козявки, с виду безобидные, но при необходимости могущие очень основательно ужалить. Сравнительно скоро оживёт вся природа, оденутся леса, потекут реки, будет замечательно летать, когда избавимся от зимних комбинезонов, масок и рукавиц до локтей – один только висящий на груди парашют будет ещё мешать работе, но с этим уже можно мириться…»
Вот стиль личности, стиль жизни, выраженный в мысли и языке. Слышите энергичный синтаксис, одушевлённость слова, бодрственность чувства, с которыми живёт обыкновенный молодой человек образца сорокового года? Он не писатель, но какой энергией и жаждой жизни дышит здесь каждая строка!
«…Только как ты, мама, удивилась бы, увидев, как мы в 5 часов утра, без рубашек, теперь занимаемся зарядкой, и после такой зарядки мы сейчас чувствуем себя только лучше – вот и всё. А потом под краном холодной водой обливаемся до пояса – это у нас обязательно, и если кто не умоется или не чистит зубы, то опозорят на всю эскадрилью. Вот передай это Лёве, пусть привыкает сейчас к чистоте и аккуратности, легче будет в армии…»
Тогдашний девятиклассник Лёвка будет призван в армию в восемнадцать лет 22 октября 1943 года, попадёт в 753-й стрелковый полк и после тяжёлого ранения в левую руку демобилизуется 24 июня 1944 года. Получит медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Окончит институт, станет кандидатом наук, навсегда прилепится к больной матери, которая его, теперь единственного, так от себя и не отпустит, не отдаст никакой другой женщине…
Письмо от 18 мая 1941 года:
«Вчера мы вылетели в пять часов утра и километров десять шли над самой землёй. В деревнях цветут сады, а инструктор мне попался поэтично настроенный и всё время старался обратить моё внимание на цветущие сады, а когда я отмахнулся рукой, закричал: «Бросьте, чёрт возьми, возиться с пулемётом и смотрите вниз!» Действительно, видики замечательные, сады здесь огромные, и, когда смотришь на них, то кажется, что чувствуешь запах цветов. Летать сейчас очень приятно, зимой морозный воздух обжигал лицо, а сейчас замечательный тёплый ветер, который в открытых кабинах прижимает довольно сильно к спинке, и переносица болит от давления очков»…
А как представить армейскую жизнь вне «тёркинских» характеров? Письма полны описаний юмористических случаев и «интересных» людей, с которыми свела служба.
Из письма от 31 октября 1940 года: «Сегодня на занятиях мы были около самолёта, и один курсант, по фамилии Корж, увидев на гладком фюзеляже рычажок, решил за него дёрнуть. Дёрнул и заработал открывшейся крышкой люка себе по лбу, покраснел как рак, отскочил в сторону, а воентехник начал спрашивать, и довольно строго, кто открыл люк. Увидев Коржа, он расхохотался, поняв всё, что произошло, и, показывая на синяк, украшавший лоб бедняги, сказал, что этот печальный случай лишний раз говорит о необходимости соблюдать дисциплину.
Другой случай с Коржом. Он всех командиров приветствовал левой рукой, они не замечали этого и отвечали на приветствия, что вызывало смех у всех окружающих; однако стоял я (как-то) рядом с Коржом, проходил мимо старшина, мы его приветствовали, но по-разному, т.к. Корж и здесь левую руку приложил к головному убору. Старшина остолбенел, а потом попросил нас обоих приветствовать ещё раз, сделали оба правильно. Ну, старшина решил, что это ему показалось, и пошёл восвояси. Корж стал приветствовать правильно.
(…) Ребята в училище хорошие, а один наш старшина грузин Кацо’ Памаридзе всё время рассказывал смешные анекдоты из военной жизни, как, например, один дневальный знал знаки различия до одной шпалы (до капитана) и, увидев входящего в казарму майора, обратился к нему с рапортом, начинавшимся словами: «Товарищ два раза капитан...»
Но в письме, да и словами трудно передать, как рассказывал это Кацо’ со своим грузинским акцентом, а то говорил он об одном моряке, который, желая сохранить военную тайну, писал домой в письме: «Наша эскадра стоит в Севастополе в N-ком море» – и многие другие истории.
И вновь весна и мир:
«…Погода наступила прекрасная и уже надолго, наверное. Буйно растёт трава, а вчера вечером была небольшая гроза – это просто замечательно: 23 апреля – и вдруг гроза, такое я в первый раз встречаю. Погода такая, как у нас в конце мая; работая на аэродроме, мы чуть было не начали кувыркаться на зелёной траве, но ограничились ловлей ящериц и долго носились за бабочкой, но как-то странно выглядят те «бабочки», на которых мы летаем: неуклюжие, ползут как ящерицы, зато в воздухе очень хороши.
Хотелось бы знать, какие у вас планы на лето. Не забудьте сообщить, а то приеду в Москву и никого не найду. Будьте здоровы. Игорь. 24-IV-41 г.»
За три дня до войны: «У нас жаркая погода и время от времён идут тёплые дожди, так что лето наступило, но, кажется, и у вас то же самое, пользуйтесь хорошей погодой и отдыхайте в выходные дни вовсю. Я отдохну, когда приеду в Москву, только вот неизвестно, когда это будет, и хотелось бы поскорее. Ну, до свиданья. Игорь. 19-VI-41 г.».
На дне папки под старыми конвертами лежало самое дорогое: шесть «военных» писем и открыток, которые писались до июля 1942 года уже в Свердловск, где находилась вся семья Игоря.
Путь был «нелёгок и непрост». 26 июня 41-го года он писал: «…только что получил папино письмо. По письму чувствуется, что вы встретили известие о нападении на нашу Родину так, как подобает настоящим гражданам Страны Советов, которая никогда не будет покорена кем бы то ни было. Мы этого не допустим: огромные наступающие армии озверевших фашистов получают отпор только от передовых наших частей, а главные силы в дело ещё не вступили. Безусловно, Гитлер будет разгромлен…»
20 июля он уже в другом месте – городе Богодухове: «...В училище зачитали приказ о выпуске и на другой день уехали. На новом месте… осваиваем новое вооружение, машинки замечательные…» «…гитлеровцы распускают слухи, что у нас уже не хватает людей для армии, и берут всех калек, детей – посмотрели мы на себя и давай хохотать, т.к. мы-то и есть явное опровержение для подобных штучек. Гитлер ещё узнает, что мы за «калеки…»
Вдруг – странное покаяние, как будто открывает сердце матери, исповедуется за малый, но нераскаянный грех: «…А грустно мне было потому, что вспомнил, как я лет 6 назад сэкономил из своих «школьных» завтраков 7 рублей и мы с Лёвой ходили в кино и смотрели два раза «Зори Парижа». Она (картина. – В.А.) нам очень нравилась, и хранили это в секрете от мамы. Мне было 13 лет, а кажется, что это было совсем недавно».
Три дня спустя, узнав о бомбёжках Москвы, он пишет: «Как бы мне хотелось быть сейчас на фронте, а не в полной безопасности где-то в тылу, и бить всю эту сволочь, нарушившую нашу мирную жизнь. Проклятые гады, только бы попасть на фронт, пусть я погибну, но не даром, хоть одну летающую гадину да собью, а сейчас очень трудно сидеть и ждать приказа… Очень прошу вас, напишите, как вы живы и здоровы, напишите, куда падали бомбы. Страшно даже подумать, что было в Москве. Как мне хотелось бы, чтобы все бомбы падали не на Москву, а на нас. Они хотят запугать население, вызвать панику, и обидно, что мы вот здесь ничего не можем сделать, а живём, как и раньше, и, как раньше, учимся, учимся и учимся.
Пусть пишет мне и Лёва: что он делает сейчас и что собирается делать в ближайшем будущем. Надеюсь, он сможет, на плохой конец, встать в строй вместо меня, а если всё будет хорошо, так мы ещё вместе с ним будем драться на фронте. Будьте здоровы. Берегите себя, не поддавайтесь панике и страху, это не поможет. До свиданья. Игорь. 23-VII-41 г.»
2 августа он пишет, что получил в короткий срок много писем, «приходится трудновато, но не оттого, что слишком много работы, а то, что гады продвигаются на восток, пытаясь перерезать артерии страны, питающие её нефтью, хлебом и сырьём. Дикая злоба ненависти к врагу выросла и окрепла у нас до предела. Сталин сказал нам, сказал всей Красной Армии: «Ни шагу назад!» – мы это выполним.
Лучше умереть, чем отступить ещё. С какой сердечной болью улетали мы со старых аэродромов, покидая наши тихие мирные городки, как смотрели на нас жители, у них такая была тревога в глазах. Просто это не перескажешь: это надо видеть и чувствовать…»
29 августа Игорь уже знает, что семья в Свердловске, а сам он живёт «спокойной жизнью, как и раньше – скорей бы она, чёрт её возьми, кончалась. Время такое, что зубами бы грыз всякую сволочь, а вот тут всё спокойно – надоело, на фронт хочется: пусть убьют в бою, но только бы здесь не сидеть…»
5 сентября он в Харькове, «уже на новом месте, но, к сожалению, опять не на фронте…». Встречает старого друга: «Борис Геранин имеет уже несколько боевых вылетов и дрался с мессершмиттом, который отлетел от него как ошпаренный. Борис чувствует себя хорошо, и нет ни одной царапины, только один раз зенитка снарядом пробила крыло самолёта».
25 сентября Игорь сообщает о походе: «…предстоит пройти 150 км пешком, из них 115 уже пройдены. Ноги немного гудят, т.к. сделали это расстояние за двое суток, а тридцать пять пройдём завтра». Желает в этом письме брату жить «как можно лучше, интереснее – ведь скоро и ему придётся перенести многое: и походы, и ночи на земле, и холод, и сырость – мы-то к этому привыкли, а ему будет трудновато».
22 ноября 1941 года:
«…Сильно опасаюсь, что вы меня считаете пропавшим без вести, тогда как я жив и здоров и, что хуже всего, далеко от фронта. Если бы вы знали, как мне хочется умереть, только бы не видеть продвижения немцев. Они уже под Москвой и, наверное, в тех местах, где мы бывали летом, как-то не верится, и в то же время это факт. Мы сидим в тылу, и это спокойное ожидание действует на нервы крайне угнетающе – это не жизнь, а какое-то мучение. Я сейчас с удовольствием согласился бы с пистолетом в кармане отправиться в тыл к немцам, только бы иметь возможность убивать эту сволочь, которая разбила все наши мечты о дальнейшей жизни и принесла миллионам людей массу несчастий.
Что дальше будет с нами, со страной – это неизвестно, факт, что немцы движутся вперёд, захватывая промышленные и оборонные центры. Но всё равно, сколько бы они ни захватили, я уверен, что мне с ними придётся столкнуться и лучше умереть в бою, чем отступать…»
Последнее письмо от 27 марта 1942 года, потом будут лишь две короткие открытки. Словно прощаясь, Игорь впервые называет отца, мать и брата «родными»:
«Здравствуйте, мои родные папа, мама и Лёва. Я сейчас нахожусь в городе Воронеже и завтра еду в Оскол, который также не является моим конечным пунктом, оттуда направляюсь в Действующую Армию. …Воронеж – довольно приличный город, а трамваи напоминают Москву, и я им почему-то был очень рад, здесь в полном разгаре весна и на солнышке очень тепло.
Сегодня ко мне заходил Борис Геранин, он прекрасно одет, с орденом Красного Знамени и даже рожа стала пополнее от фронтовой жизни. Немного поболтали, так как ему в скором времени надо было улетать, и как раз в Каменку, откуда я приехал. За все свои 115 вылетов он не получил ни одной царапины, а немцев отправил на тот свет порядочно. Я очень рад за него, право же, молодец парень, и вы с этим согласитесь. Сам я жив и здоров, желаю вам того же. До свидания. Ждите адреса. Игорь».
Но нового адреса не было. Были две открытки, таинственно-спокойные, с указанием воинской части: «Напрасно беспокоитесь обо мне: я жив и здоров. Всем доволен. Простите, что так коротко: как будет время, так напишу более длинное письмо…» Время на открытках по штемпелям удаётся разобрать только предположительно: май, июнь 1942 года.
Если каждому из нас отмерян свой срок, то как должна была сгуститься человеческая жизнь, чтобы к двадцати годам так вызреть и реализовать себя целиком… И всё, что осталось, – драгоценные письма, чьи адресаты уже в вечности.
А сегодня, спустя 65 лет после окончания войны, моя студентка Аня Крылова, ровесница Игоря, пишет диплом «Языковая личность военного лётчика-курсанта Игоря Алексеевича Фадеева (на материале писем 1940–1942 годов)»…
, доктор филологических наук, профессор Государственного института русского языка имени А.С. Пушкина