Лапшанский по малости лет не задумывался о жизненных перспективах, самозабвенно исполняя в матросском танце «Яблочко» партию груши. Потом ему доверили роль десятого юнги, затем – восьмого… Поступательная динамика наблюдалась, но перспектива сольного номера рухнула, когда на художественном совете заявили, что усатых юнг не бывает.
– Может, я станцую боцмана? – поборолся за место под софитами Лапшанский.
– Озвучиваю либретто! – вступил хореограф. – Боцман танцует отсюда как можно дальше!
Пользуясь полученными флотскими навыками, Лапшанский пришвартовался в народном хоре, где в партитуре ему обозначили фрагменты пятого голоса.
– Разве такие голоса бывают? – удивился Лапшанский.
– Конечно! И вы его счастливый обладатель! – успокоил его руководитель коллектива.
– Но почему у меня из всех нот – только паузы?! – присушил вёсла надежды Лапшанский.
– Художественный парадокс! – пояснил хормейстер. – Нельзя басом исполнять партию Зайчика на детском утреннике!
– Значит, у меня бас? – Лапшанский ощутил, как хлопают паруса предчувствия.
– Бас – слабо сказано!
И хормейстер, перейдя на форте, выразился посильнее. Только матросское прошлое Лапшанского помогло ему осилить смысл сказанного.
Поэтому он не пошёл, куда послали, а взял курс на симфонический коллектив.
– Молодой человек, – прищурился маэстро. – Неужели вы считаете, будто тройка по геометрии достаточный предлог, чтобы в оркестре получить треугольник? Треугольник – несущая конструкция композиции!
– Может, параллелограмм, трапеция? – не умирала надежда.
И впервые в истории мировой исполнительской практики дирижёрская палочка указала не в оркестр, а на дверь.
Но Лапшанский не отчаивался. Он смотрел по телевизору зарубежные новости, снова и снова убеждаясь в том, что стать первой скрипкой можно, даже играя на бубне. Его вдохновлял социальный горизонт, где топали не в ногу представители политических элит загнивающего Запада. В этом строю, рассчитывающихся на первый-второй, он мог быть третьим…
И Лапшанский верил, что добредёт до горизонта.