Современная сказочница между Гайдаром и Андерсеном
«Она может стать вторым Андерсеном, если внешность не уведёт её по другой дороге» – сказал Александр Нечаев о Лидии Думцевой. Внешность не увела, об этом свидетельствуют 14 книг, вышедших за тридцать лет, миновавших с момента, когда мэтр её напутствовал.
Однако я начну с другого. Я не могу быть объективным по отношению к текстам этой писательницы. Дело в том, что мы с ней происходим из одного Дома.
Дом этот был выстроен в московской окраинной слободе Потылихе одновременно (и рядом) с киностудией «Мосфильм» – для американских и немецких инженеров (приглашённых, чтобы организовать на этом самом «Мосфильме» что-то вроде Голливуда и Бабельсберга) – и гордо возвышался пятью этажами перед фронтом бараков (где жили работяги, строившие и саму студию, и Дом). Простоял он аж до 1959 года (потом его снесли ради того, чтобы спрямить слободскую улицу Потылиху, переименованную к тому времени в Мосфильмовскую).
Четверть века простоял Дом. Или Жилдом, как его наименовали насельники эпохи наступления социализма по всему фронту. Американских и немецких инженеров уже и след простыл (попали на фронт с той или с этой стороны или в лагеря, тоже с обеих сторон). А жить в сорока коммуналках Дома стали творческие кадры киностудии и их профессиональные оруженосцы: администраторы, помрежи, осветители, начальники и мастера из подсобных цехов и прочие производственники (которых миновала барачная судьба).
Во дворе (с четырёх сторон окружённого двором гиганта) росли дети этих производственников, голосистое племя, игравшее в «замри» и в «классики», в казаков-разбойников, в лапту и штандер, в чекалку и расшибалку, а по мере возмужания – в домино и карты.
Членилось это многочисленное племя по возрастным кликам, которые переглядывались с краёв этого асфальтового ристалища, почти не контача впрямую. Может быть, поэтому я лишь издали распознавал в стайке малолетних ангелов Лиличку Шмакову… хотя матери наши время от времени забегали друг к другу – не в гости (что было по тем временам накладно), а обменяться новостями.
Отца Лили я не видел. А моего отца и увидеть было нельзя: он в первые дни войны ушёл на фронт добровольцем и пропал без вести.
Горе безотцовщины висело над нами, слово «фронт» было главным в нашем детстве-отрочестве, в войну играли все.
Матери старились, дети и отроки вырастали.
Лиличка Шмакова превратилась в Лидию Думцеву, писательницу для детей (первая книга её наделала шуму в детских садах и школах в 1972 году), потом – в видную воительницу того (извините, опять) фронта, который возглавляли прославленные создатели дяди Стёпы и болтуньи Лиды и которых ещё эпоху спустя сменили Гарри Поттер и отчаянные героини Людмилы Петрушевской. Лидия Думцева сумела найти своё место и в этой обновившейся ситуации: её возвёл в ранг живых классиков жанра критик и теоретик литературы Слава Лён, доктор трёх наук, получивший чуть не от самого Бродского санкцию на формирование Бронзового века из отвалов позднесоветской словесности. Другой авторитет в этой сфере – Александр Нечаев – сразу же предсказал ей успех и предостерёг (как я уже процитировал), чтобы не отвлеклась из-за внешности на другие занятия. Чтобы убедиться в основательности этого опасения, достаточно взглянуть на портрет Думцевой (на обложке её книги), где сказочница спорит не столько с Ариной Родионовной, сколько с Натальей Николаевной, – каждая, как известно, по-своему поучаствовала в судьбе автора Людмилы и Руслана, а также Балды и прочих героев русской классики.
Однако не Пушкин стал первым ориентиром для молодой сказочницы. И не Андерсен, как она сама должна была подумать, поверив Нечаеву. Первая её сказка, написанная на рубеже 70-х годов (и напечатанная в 1972-м), рассказывает о весёлом горнисте, который встаёт вместе с Солнцем, делает зарядку, умывается, берёт в руки свой любимый, сверкающий серебряный горн и горнит на всю страну…
Не узнаёте? Страну – не узнаёте? Хохотания! Граждане живут и хохочут, что бы ни делалось в стране, и славят своего Мудрого Вождя – такие вот неисправимые исторические оптимисты.
Если ещё не опознали, расскажу сюжет: появляется заговорщик, враг этого неунывающего народа, захватывает власть, жителей сажает в тюрьму, после чего эти хохотанцы начинают петь славу диктатору-узурпатору. Потом, в ходе захватывающих приключений, эти бедняги освобождены. Плачут от радости. Возвращаются к прежней счастливой жизни. И снова будит их по утрам звук пионерского горна – «чудесный, бодрый, весёлый звук…».
Узнали наконец источник мелодии? Да Гайдар же! Что совершенно естественно для писательницы, детство которой прошло под октябрятско-пионерским небом, а юность – в рядах комсомола. Ещё бы было иначе!
Но учтём, что первую эту сказку она опубликовала в момент, когда славные вольнолюбивые 60-е годы сменились мрачноватыми 70-ми, и либеральные идеи «шестидесятников» нырнули обратно в подтекст. И воспринята была эта сказка как тонкая сатира на идиотизм того образа жизни, когда у людей почву из-под ног выбивают, а они всё поют и смеются, как дети! И хохочут, хохочут!
Вряд ли сама Думцева закладывала в свою сказку яд такой концентрации, но некоторое внутреннее противоречие в её «гайдаровской» песне есть. Хорошо это или плохо, что подлеца-узурпатора жители страны прогнали вон и вернулись к прежнему образу жизни… к какому? Да вот: славить прежнего Мудрого Вождя и хохотать от воображаемого счастья?!
Так или иначе Лидия Думцева со своим Весёлым Горнистом попала немножечко в диссиденты. Её сказку мгновенно перевели чехи (ещё не остывшие от Пражской весны). Потом венгры, потом немцы, потом поляки – по мере либерализации стран соцлагеря. На родине же книжка была раскуплена молниеносно. Пошли благодарственные письма от читателей, научившихся читать между строк. После чего Думцева лет на тридцать примолкла, видимо, задумавшись над тем, что ей делать со строками.
И когда она в начале 2000-х годов вернулась в отечественную прессу, уже не гайдаровская песнь горниста разнеслась над нашей глухоманью, а затрещали, заверещали птицы, в траве и ветвях послышалась весёлая возня, затопали лапки бесчисленных зверушек, зашелестели листья на кустах и деревьях. И ещё – запах цветов разнёсся над этим миром, и среди цветов – не Роза стала подлинной царицей, не эта горделивая, самовлюблённая, ревнивая к собственной славе красавица, готовая на гадость и подлость, – нет, символом чистоты, преданности и благородства стала белая Лилия… таковой выбор для Лилечки Шмаковой был психологически вполне естествен.
Теперь Александр Нечаев мог с полным основанием назвать её «Андиком», то есть пересаженным на нашу почву Андерсеном, а читатели, освободившиеся от советского хохотанья, получили возможность оценить талант сказочницы без непременной оглядки на Эзопа с его тайнописью.
Мироконцепция строится на главной нравственной антитезе (видной, кстати, и на цветочной метафоре): Роза – гордячка, требующая преклонения и восторгов, безжалостная к конкурентам, и Лилия – жертва её вероломства, безропотно принимающая свой жребий и сносящая предательство окружающих.
Центральная точка этой драмы – предательство. Можно стерпеть злобу, жестокость, глупость тех, кто от природы таков, от них и не ждёшь другого; но невыносима подлость, рождающаяся в тайнике души и переворачивающая душу, она гнездится в людях, от которых этой подлости не ждут другие, а иногда не ведают и они сами.
Теперь в её сказки я включаю эпизод биографический… вернее, добиографический, произошедший года за два до её рождения с её отцом. Нашёлся тогда человек, который на её отца, механика оптики (и в будущем крупного изобретателя в сфере кинотехники), написал «доносную бумагу». Написал – оператор Москвин…
Так. Вы можете вообразить что-нибудь такое, когда смотрите развесёлое «Возвращение Максима», или леденяще-горячечную пляску опричников в «Иване Грозном», или нежнейшую «Даму с собачкой»? И этот развесёлый, горячечный, нежнейший оператор Москвин – автор доноса?! И теперь, смотря шедевры Козинцева и Трауберга, Эйзенштейна или Хейфица, – я должен это помнить? А если не стану смотреть – из чувства гадливости? А если всё-таки стану смотреть, отдавая должное великому оператору, то как вынести в сознании вышеописанную свинцовую мерзость? Утешиться – чем? Тем, что свинцовые мерзости – в порядке вещей нашей жизни и что «время было такое»?
Теперь не спросишь: полегли отцы на фронтах великой войны. А нам оставили муку памяти: что, без этого безумия нельзя было победить? Почему врага надо было высматривать в каждом соратнике? Почему в каждом предполагалось предательство?
Вот и сказочница, сменившая гайдаровский горн на андерсеновскую горошину, прикована к тому же вопросу: что такое разверзает души изнутри, подвигая их к предательству? В центре действия – именно потаённая подлость в окружении хороших или плохих носителей простых и ясных качеств. Интересно, что масштаб действия стремится к малым величинам. Хохотанцы – миниатюрны, «каждый не больше обыкновенного карандаша». В сказке «Тайна Малого мира» действуют герои чуть не с булавочную головку. И как в этих головках умещаются психологические нагрузки?
А так: нерасчленённо. Цельно. Удобно для отсчёта. И имена действующих лиц соответственные: Жадность, Хитрость, Злость, Лень, Трусость, Жестокость, Лживость… Среди них в центре – Предательство. Лень, Трусость остаются неизменными, тогда как Предательство (единственно хорошенькая среди сонмища этих Уродиц) всё время меняет линию поведения. Так это и есть фокус композиции: в кольце простейших и неизменных качеств – загадка: таинственное рождение в душе зла, ранее неведомого… вероломство, коварство, подлость там, где этого не ждали.
Сто пятьдесят лет назад такое откровение психологии получило название: диалектика души. Назвал его так великий критик Чернышевский. А художественно осуществил великий писатель Толстой – в повести «Детство», посвящённой именно тому возрасту, когда слушают сказки. Что не помешало писателю назвать критика «клоповоняющим господином», а когда этот господин написал своё собственное художественное произведение, то там не обнаружилось никакой диалектики души, а только коллекция снов о будущем, в которую сначала поверили, как в сказку, а потом высмеяли – как сказку же – поколения российских вольнодумцев.
Увы, диалектика души, место для которой уготовано в потаённой глубине сказки, – штука весьма труднопостижимая. Но манящая неотступно. Ибо надо же понять, каким волшебством рушится человеческое счастье, и вера сменяется равнодушием! И почему?
«Об этом – в следующей сказке», – обещает рассказчица. А в следующей сказке опять жар любви сменяется ледяным безучастием, и велено герою сказки выложить слово «вечность» из льдинок… «как некогда мальчик Кай уже пытался сделать это…».
Что-то творится в сердцевине этого мира, какая-то непредсказуемая диалектика сбивает души с пути, какому-то таинственному закону подчиняется наша глухомань.
Я процитирую начало сказки об этой Глухомани, дабы читатель почувствовал в сердцевине её тайну, а заодно – чтобы оценил слог рассказчицы:
Знаешь ли ты, дружочек, что такое Глухомань?
Верно – когда манит, зовёт глушь.
А глушь – это такое место… Заброшенное, всеми позабытое, заросшее кустами, цветами и деревьями разными – вперемешку… Не пройти, не пробраться. Представь себе, что надо долго-долго ехать от города по хорошей дороге, потом долго – по очень плохой – в рытвинах и ухабах… И откроются перед тобой за непроходимой чащобой заброшенные старые сады. Стволы деревьев – корявые, гнутые-перегнутые – прячутся в высоченных лопухах и крапиве. И среди всего этого летают, вспархивают, зависают, трепеща крылышками, разноцветные большие и крохотные жучки, стрекозы и бабочки. Особенно красивы большие синие-синие, каких наверняка нигде больше и не встретишь. Когда они взлетают одновременно, кажется, что небо соединяется с травой и цветами.
А в самой середине заброшенного сада Глухомани стоит удивительное старое-престарое засохшее дерево с широченным стволом, который и пять человек, взявшись за руки, не обхватят. И никто не знает, никто не ведает, что скрывает это дерево…
Оценим, во-первых, интонацию: доверительную, контактную, чуть лукавую, – какая и располагает к сказочнице слушателей.
Во-вторых, можете ли вы определённо сказать, хороша или плоха эта Глухомань? Вряд ли. Вы можете только мысленно разбросать признаки её на светлую и тёмную стороны (дорога есть, но в ухабах… цветы и лопухи – вперемешку) и почувствовать, что смысл существования этого мира в соединении светлого и тёмного, в существовании некоей общей тайны.
И, в-третьих, тайна, конечно же, будет раскрыта. Не сейчас, так в следующей сказке.
Хорошо смотрится этот Малый мир на фоне той оголтелой агрессивности, которая палит со всех экранов и составляет общий фон нынешней цивилизации! Надо выращивать цветы «на нейтральной полосе»: между старинным «Жили-были…» (по-английски: once upon a time…) и звёздными войнами (где кричат от ужаса тоже по-английски).
В этой полосе вариантов не так много. Но есть. Один проницательный критик в статье о сказках Думцевой избрал для контраста с нею сказки Петрушевской. У которой и ведьма на метле, и порка маленькой героине обещана, и плачет героиня, сидя в луже. Вопрос критика: какую из двух знаменитых сказочниц схватит для экранизации империя массового охмурения и какую вы дадите своему ребёнку «вечером, зашторив окна в детской, при свете лампы с кружевным абажуром»?
Ответ напрашивается. Но я не такой оптимист, как Сергей Шулаков, ответивший на этот вопрос однозначно. Я не верю, что шторой можно отгородиться от этого безумствующего мира. Не будет рая. Не спасутся дети и внуки наши в детской комнате под лампой с кружевами. Оголтелый мир ворвётся, втянет, выест души. Лидии Думцевой 
придётся рассказывать сказки именно в этом оголтелом мире.
Что ж, тем больше ей цены.