Многие помнят Дмитрия Сергеевича Лихачёва как выдающегося учёного с благородной внешностью, которого считали символом настоящего русского интеллигента. Некоторые, не слишком знакомые с подробностями его биографии, считают его баловнем судьбы: знаменитый филолог-медиавист, академик РАН, председатель правления Советского фонда культуры, Герой Социалистического Труда, член-корреспондент Британской академии, иностранный член Американского философского общества, лауреат многочисленных премий... На самом же деле Лихачёв был человеком трагической судьбы. Первый советский лагерь на Соловках, Беломорский «смерть-канал», блокада Ленинграда – через все эти ужасы учёный прошёл, не уронив чести и достоинства.
Он оставил после себя не только ценнейшие научные труды, но и замечательную книгу воспоминаний, которая выдержала несколько переизданий. И самое главное в ней – это рассказ о родном городе.
«Петербург-Ленинград – город трагической красоты, единственный в мире» – так начинает Дмитрий Лихачёв свои воспоминания. Описывая город своего детства, он рассказывает о Петербурге, которого мы не знаем, о совсем другом городе, которого и в самом деле уже нет. Как писал другой знаменитый петербуржец: «Дворцы и каналы на месте, а прежнего города нет».
Всё в Петербурге детства Лихачёва было другим. И дома, и улицы, и Нева, и даже звуки, краски и запахи города. А самое главное, другими были и его обитатели. Самые первые впечатления детства: «Барки, барки, барки. Барки заполняют Неву, рукава Невы, каналы. Барки с дровами, с кирпичом. Катали выгружают барки тачками. Быстро, быстро катят их по железным полосам, вкатывают снизу на берег. Во многих местах каналов решётки раскрыты, даже сняты. Кирпичи увозят сразу, а дрова лежат сложенными на набережных, откуда их грузят на телеги и развозят по домам. По городу расположены на каналах и на Невках дровяные биржи. Здесь в любое время года, а особенно осенью, когда это необходимо, можно купить дрова. Особенно берёзовые, жаркие».
По-другому выглядят и дома в Петербурге, окрашены они совсем не так, как сегодня. «Казённые дома в основном тёмно-красного цвета. Стёкла окон поблёскивают среди красных дворцовых стен: окна мылись хорошо, и было много зеркальных окон и витрин, полопавшихся впоследствии во время осады Ленинграда. Тёмно-красный Зимний, тёмно-красный Генеральный штаб и здание Штаба гвардейских войск. Сенат и Синод красные. Сотни других домов красные – казарм, складов и различных «присутственных мест». Стены Литовского замка красные. Эта страшная пересыльная тюрьма – одного цвета с дворцом. Только Адмиралтейство не подчиняется, сохраняет самостоятельность – оно жёлтое с белым. Остальные дома также выкрашены добротно, но в тёмные тона…»
Но особенно отличаются от сегодняшнего дня парадные двери домов. «Парадные двери содержатся в чистоте. Их полируют. У них красивые медные ручки (в Ленинграде их сняли в 20 е годы в порядке сбора меди для Волховстроя)». Увы, ничего подобного сегодня в нынешнем Петербурге нет. Во многих местах, даже в самом центре, вместо прежних нарядных дубовых парадных дверей – убогие железные, выкрашенные коричневой краской, а некоторые (до сих пор!) даже ржавые и ободранные.
Чистота, швейцары в ливреях, мостовые из гранита
«Тротуары чисто метут, – продолжает Лихачёв. – Они украшены зелёными кадками или вёдрами под водосточными трубами, чтобы вода меньше выплёскивалась на тротуары. Дворники в белых передниках выливают из них воду на мостовую. Из парадных изредка появляются швейцары в синих с золотом ливреях – передохнуть свежим воздухом. Они не только в дворцовых подъездах – но и в подъездах многих доходных домов».
Другими были и дороги. «Асфальт – это теперь, а раньше – тротуары из известняка, а мостовые булыжные. Известняковые плиты добывались с большим трудом, но зато выглядели красиво. Ещё красивее – огромные гранитные плиты на Невском. Многие гранитные плиты перенесены сейчас к Исаакию… И ведь как красиво подбирали булыжник к булыжнику, плоской стороной кверху. Это была работа на совесть, работа художников в своём деле. В Петербурге булыжные мостовые были особенно красивы: из разноцветных обкатанных гранитных камней».
«Звуки Петербурга! – с ностальгией восклицает Лихачёв. – Конечно, в первую очередь вспоминаешь цоканье копыт по булыжной мостовой. Ведь и Пушкин писал о громе Медного Всадника «по потрясённой мостовой». Но цоканье извозчичьих лошадей было кокетливо-нежным... Кричали газетчики, выкликали названия газет, а во время Первой мировой войны и что-нибудь из последних новостей. Приглашающие купить выкрики («пирожки», «яблоки», «папиросы») появились только в период НЭПа.
На Неве гудели пароходы. Но характерных для Волги криков в рупоры в Петербурге не было: очевидно, было запрещено. По Фонтанке ходили маленькие пароходики Финляндского пароходного общества с открытыми машинами. Виден был кочегар. Тут и свист, и шипенье пара, и команды капитана. Одними из самых «типичных» уличных звуков Петербурга перед Первой мировой войной было треньканье трамваев... Очень часто были слышны на улицах звуки военных оркестров. То полк шёл по праздникам и воскресным дням в церковь, то хоронили генерала; ежедневно шли на развод караула к Зимнему преображенцы или семёновцы».
После революции
Петербург, превратившись в Ленинград, стал другим. «Годы 1917–1950 е запомнились мне своими тёмными и скучными красками. Дома если и красились, то в один цвет, орнамент не выделялся цветом, да и не чинился. Не стало красивых форм у военных. Люди ходили оборванные, во всём старом, хотя бы и имели новое, но новое было носить опасно – как бы не приняли за «буржуев»… Другим стал запах уличного воздуха, даже его ощущение лицом. Десятки тысяч лошадей, обдававших прохожих своим теплом, как это ни странно, делали воздух менее «официальным». Я не оговорился: именно «официальным», менее безразличным к человеку». В «Поэме без героя» Ахматовой удивительно передана маскарадная атмосфера Петербурга, в немалой степени зависевшая от погоды города, таинственной в своих изменениях и тончайших нюансах.
«Сейчас очень часто говорят и пишут, что население страны не знало о размахе того ужаса, который представляла собою деятельность Сталина. Я свидетельствую как житель Ленинграда, – пишет Лихачёв, – что всё-таки знали многое». И рассказывает о потрясшем его эпизоде, связанном с бегством в города крестьян в первой половине 30 х годов от голода и раскулачивания.
«Однажды, – пишет он, – я возвращался из Филармонии. Стоял сильный мороз. Я с площадки трамвая на Большом проспекте Петроградской стороны увидел дом (№ 44), имевший глубокий подъезд... С внешней стороны подъезда, ближе к улице, стояли крестьянки и держали на поднятых руках какие-то скатерти или одеяла, создавая нечто вроде закутка для детей, лежавших в глубине, защищая их от морозного ветра… Этой сцены я не могу забыть до сих пор. Проезжая сейчас мимо этого дома, каждый раз упрекаю себя: почему не вернулся, принёс бы хоть немного еды!»
Ужасы блокады
С ещё большим ужасом Лихачёв столкнулся в годы блокады Ленинграда. «Я несколько раз видел, как проезжали по улицам машины с умершими… Чтобы больше могло уместиться трупов, часть из них ставили у бортов стоймя: так грузили когда-то непиленые дрова… Мне запомнился труп женщины, она была голая, коричневая, худая, стояла стояком в машине, поддерживая другие трупы, не давая им скатиться с машины. Машина неслась полным ходом, и волосы женщины развевались по ветру, а трупы за её спиной скакали, подпрыгивая на ухабах. Женщина ораторствовала, призывала, размахивала руками: ужасный, осквернённый труп с остекленевшими открытыми глазами!»
Вели себя в эти трагические дни жители Ленинграда по-разному. «Я думаю, – пишет Лихачёв, – что подлинная жизнь – это голод, всё остальное – мираж. В голод люди показали себя, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие – злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Всё было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса… Люди писали дневники, философские сочинения, научные работы, искренне, «от души» мыслили, проявляли необыкновенную твёрдость, не уступая давлению, не поддаваясь суете и тщеславию».
Чудо произошло и с самим Лихачёвым. Как и в страшном лагере на Соловках, он смог выжить в осаждённом Ленинграде. Наверное, и для того, чтобы рассказать нам, что он пережил. Рассказать о городе, в котором родился. Вместе с которым перенёс страшные испытания. И в котором он умер…