Сейчас, через много лет, я пытаюсь осознать то, что произошло тогда в нашей семье. Но в этом столько сакрального и больного, что даже опасно приблизиться.
Память водит меня по лабиринту ничего не значащих событий, и вдруг я оказываюсь в другом измерении, в той квартире ранних 50-х, где все ещё молоды, живы и у меня всё ещё впереди. Мне 5 лет. Скарлатина. Водочный компресс. Первые книжки. Кукла Вика и кукла Серёжа. А ещё альбом «Раскрась»» и журнал «Мурзилка» с яркими синими снегирями, и я тоже рисую синих птиц, которые смотрят на меня серьёзно и не по-детски грустно. У меня сыпь и жар, но я одна. Я целый день одна, но у меня нет чувства обиды на взрослых.
Мама родила мне братика. Его назвали Сашенькой. Я помню: дом завален детскими предметами – кроватка, пелёночки, одеяльца, ванночка, погремушки… Только Сашеньку домой не принесли. Через неделю в красивом чепчике с атласными голубыми лентами и в новых распашонках его хоронили на старом городском кладбище. Без мамы, она ещё лежала в больнице. На той же аллее была могилка другого мальчика, умершего почти сто лет назад, над ней возвышался маленький чёрный мраморный ангел с отбитым крылом. Эту кладбищенскую аллею называли Детской. На маленьких холмиках можно было увидеть обрывки старых выцветших бумажных игрушек, пожелтевшую ёлочку, рассыпанные конфеты…
Я уже давно не живу в том городе, где похоронен мой братик, которого я никогда не видела, но я помню до мелочей атмосферу страшной утраты, которая поселилась в нашем доме. Мама лежала возле окна, завернувшись в плед, и даже не плакала, не рыдала, не голосила… Это был нескончаемый стон, душу разрывающий, нечеловеческий, который до сих пор болью пульсирует в моей памяти. Её мечта о похожем на мужа белокуром голубоглазом мальчике была убита, похоронена, отобрана навеки.
Ко мне она не подходила. Я была девочкой, в скарлатинозной сыпи, с разбухшими от болезни желёзками и горящими от температуры глазами. Я даже не была светловолосой, похожей на Белоснежку. Да, родная и единственная, но долгожданной мечтой была не я, а маленький Сашенька, которого уже не было с нами.
Через много лет, когда совсем незнакомые люди говорили моей маме, какая у неё красивая дочь, она только печально смотрела вдаль и молчала. Наверное, она думала о том, каким необыкновенным был бы её Сашенька…
В те самые трудные для нашей семьи дни мы с мамой жили параллельно, не пересекаясь. Вечером приходил с работы осунувшийся от горя папа и кормил меня из ложечки манной кашей с вишнёвым вареньем. Папа рассказывал какие-то истории, но я чувствовала, что он тоже не со мной… Ночью я беззвучно плакала в подушку и не могла понять: «За что у нас забрали Сашеньку?» Наверное, неслучайно через много лет в нашу семью вошёл Александр, мой муж, как напоминание о неслучившемся. Круг замкнулся. Но тогда, в тот страшный февраль, мне казалось, что беда поселилась в нашем доме навсегда.
Имя этой беды – отрицательный резус-фактор. В те годы о нём ничего не знали, и смерть ребёнка, родившегося абсолютно здоровым, была загадкой. Ребёнок, получая материнское молоко, несовместимое с его собственными белками, отравлялся антителами материнского организма. Если бы проверили маму на этот злополучный резус-фактор и не разрешили ей его кормить, ничего бы не произошло.
Читаю по слогам: «Идёт бычок качается, вздыхает на ходу…», мне плохо, непонятно, страшно… За окнами идёт медленный снег, сумерки, мы с мамой в комнате одни.
«Ах, досточка кончается, сейчас я упаду…».
Маму из шока потери абсолютно неожиданно вывела подруга, пришедшая её навестить где-то через месяц. Они работали в одной больнице и были сокурсницами по мединституту. Её звали странным именем Лёля. Модная, яркая, на высоченных каблуках, с летящей чёлкой блестящих медных волос. Оперирующий врач-гинеколог, она знала о женщинах всё.
Лёля принесла огромный шоколадный торт, а мне – красивую немецкую куклу. В комнате запахло весной, мандаринами и изысканными дорогими духами. Они с мамой долго разговаривали, пили чай, и мне врезалась в память Лёлина фраза: «Хватит убиваться, надо жить! Считай, это просто аборт… Я их делаю женщинам каждый день, да и мне самой недавно пришлось лечь на операционный стол, и что?»
Аборт. Это незнакомое слово стало ключевым в нашей семейной истории. Мама медленно возвращалась к жизни, заставляя себя мысленно уравнять то, что уравнять невозможно, – свой выстраданный крест по Сашеньке с убиенными до рождения душами чьих-то неродившихся детей.
То, что для мамы было невозможным, для Лёли было повседневной профессиональной рутиной. Для мамы потеря ребёнка обернулась кровоточащей раной на всю жизнь. А для скольких женщин избавление от нежелательного младенца стало осознанным, трезвым, жестоким выбором?
Нет, я никого не осуждаю. Просто я ещё в той холодной зимней комнате, где разбросаны детские погремушки, где в углу стоит пустая детская кроватка, где стонет моя молодая мама, где я – маленькая девочка – стала свидетелем того, как страшно, когда умирают дети. Слово «аборт» с тех пор звучит, как клинок, врезающийся в сердце. Как приглашение на казнь. Без права жертвы на обжалование приговора.
В начале нынешнего года группа депутатов и общественных деятелей выступила за резкое ужесточение практики искусственного прерывания беременности. В частности, предлагается ввести термин «нерождённый ребёнок» и систему норм защиты его прав ещё до рождения, а аборты проводить за плату. Кроме случаев, когда беременность наступила в результате изнасилования, или инцеста, или она угрожает жизни и здоровью женщины, то есть по медицинским показаниям. Эти и другие меры, по мнению авторов альтернативного законопроекта об охране репродуктивного здоровья граждан, будут способствовать возрождению духовно-нравственных ценностей и улучшению демографической ситуации.
Впрочем, вряд ли поправки эти примут. И без запрета число абортов у нас наконец резко сократилось: пять лет назад на каждые 100 родов приходилось 143 аборта, в прошлом году – только 73. Да, это тоже немало, но не приведёт ли запрет или высокая стоимость к увеличению смертности? Ведь не найдя помощи у официальной медицины, не готовая к материнству (одинокая, малообеспеченная, обманутая, не имеющая ни жилья, ни работы) женщина выход всё равно найдёт – пойдёт к знахарке или повитухе, наглотается каких-нибудь таблеток, «запарит» себя в горячей ванне, бросится в омут. Улучшит ли её смерть или инвалидность демографическую ситуацию?..
Отдел «Общество»